Весна
День за днём от холода к оттепели осторожно по мартовскому влажному снегу пришла весна с канала. Загалдела птицами по лесополосе, затрещала сухими ветками в гнёздах. Всполошившись, загоготали гуси по дворам, заплескались в лужах. Промозглая, уже нелюбимая зима, огрызаясь ночными морозами, отступала. Отступала медленно, посылала в отместку теплу холодный ветер по ночам, студила оттаивающие лужи по хуторам и быстро днями пропадала. Теплый воздух побеждал. Кружил их головы, будоражил тёплыми оттаивающими склонами по буграм и первыми в пойме Куры подснежниками.
Они с Щербиной бились льдинами в болоте над родниками. Родники были тёплыми, держали вокруг себя воду безо льда, полынь была большой, охватистой, вплоть до камыша. Они вырубили льдину на двоих и провалились по горло. Сидели в трусах в дедовом доме. Дед кряхтел, хлопал себя по коленям, баба бегала с водой у печки, совала палец в кастрюлю, гремела у их ног тазами.
– Ох, окаянные, да, что же вы такие непутёвые, батька твой, на что горячим был, а ентим не занимался.
Первая улица прижала их у берега льдинами, они с Щербиной отталкиваясь шестами ушли от них на чистую воду, хотели зайти к ним с тыла и раздавить их у берега на мелководье, но льдина их развалившись на три, медленно утянула их в воду. Низкий Щербина захлёбывался, Егорка тащил его по илистому дну за шкирку. Оставил сапог в иле хотел вернуться за ним, но от сковавшего грудь холода не смог.
- Дед, неси им вина. Закоцубели как. Ох, горе, горе мне.
Они молчали, растёртые дедом красные спины их горели, ноги в тазиках морщились от кипятка. Бабин «чуток» горячил вновь остывающую воду, и их тянуло непримиримо в сон. В голове у Егорки присутствовала болезнь с болота. Он её боялся, и дедово вино они с Витькой выпили разом. Разморенные они сидели на печи, под ними сохла их одежда над грубкой, баба обирала подсохшую тину на их штанах, причитала.
– Ох, окаянные, окаянные, ремня на вас нету, ох, окаянные!
Они не слышали её, они спали, дед изредка, попнувшись через грубку, щупал их лбы. Они были холодными и дед, крякнув удовлетворенно, уходил.
Они не заболели, отец не знал, Ольга не ехидничала и они через время успокоились. Пропадали в лесополосе за каналом, слушали ветер вверху, гнувший её макушки, приходили домой с заедками на ртах от орешков терпко сладкой гледичи. Вороньё хозяйничало на верху, они разводили костёр внизу, прислушивались к отдалённо гудящим тракторам в поле и мечтали.
Мечтали об учёбе. Они уже выбрали город, техникум. Город был далеко в горах, так им говорили, но им с лесополосы они казались рядом. Их взор пролетал к горам мгновенно, щупал снежный Эльбрус, скользил по склонам его, впирался в свои хуторские бугры, и им нестерпимо хотелось пройти за них и глянуть, что там за буграми дальше. В Чехословакию они уже не ехали за дедовой фуфайкой, она была далеко, и они это уже точно знали.
Дед вспоминал о ней ещё, собирался за ней, но они знали, что это не взаправду. Медальки дедовы лежали в шкафу в летней кухне, среди дедовых папирос, ордена припрятанные бабой, находились в хате. Егорка знал где, но, то, что знал, перед бабой не раскрывался.
Они сидели с дедом на завалинке, грелись на солнце, дед курил, Егорка следил за его папиросой, она клонилась к рубахе, но склеенная слюной деда намертво не падала. Егорка нюхал папиросы в шкафу, даже пытался раз фарсонуть, но не решился. Испугался.
В хуторе среди пацанов не курил никто, только взрослые ребята, приехав на выходные с городов, спустившись с бугра к хутору напрямки, курили дорогие сигареты. Они бросали льдины, сбегались вокруг них, они казались им не хуторскими в дорогих красивых костюмах, остроносые туфли их, не встретившие с остановки грязи, блестели кремом на пожухлой траве. Отливающие белизной рубашки, из под накинутых небрежно пиджаков на плечи, чисто выбритые лица, весёлые они казались им чужими.
С хутора, заметив их, спешили старушки с галошами в руках. Егорка млел, представлял себя студентом, бабулю свою с бугра несущею ему галоши. Щербина тоже млел. Он был уверен в этом. Он видел Витькин взгляд, его резиновые сапожища по пупок, измазанную огромную прожжённую фуфайку, тину на руках, пух от махалок камыша, плотно въевшийся в его солдатскую шапку.
- Привет, славяне!
Взрослые ребята здоровались с ними, закатывали штаны, переобувались в галоши и осторожно, как будто невзначай, оглядывались через Куру на остановку. Егорка понимал этот взгляд. Они ждали девчат взрослых, но на бугре и в пойме Куры было пусто.Ему хотелось сказать им, что они уже все дома, что приехали они ещё с утра, с позоранку, но в последний миг, из-за спин ребят, сказать им это не решался.
На танцы они уже не ходили, стеснялись. Чертили треугольник на полу, и учились танцевать вальс со стулом дома. Ольга смеялась и, с ехидцей, звала их кавалерами. Они покрывались краской до ушей, ругались про себя, но танцы не бросали. Егорка думал уже о выпускном через год и о Насте в белом платье.
Витькин взгляд переместился в Прогон и не скользил уже по голубям, а опускался ниже и бродил по Пухову двору в поисках сестры его шумной и языкастой. Она звала их «такие же» из-за голубей с намёком на их с Пухом головы. Щербина терялся, усиленно сопел, топтался у калитки, и идти в голубятню отказывался. Она заливалась по двору, стреляла глазищами, Витька валился грудью на плетень, посматривал ей в спину искоса и от прямого взгляда уходил.
Шустрый Щербина влюбился. Егорка сопоставлял всё на себя и с содроганием думал о том, что в хуторе всё о его любви знают. Вглядывался в лица пацанов, мучил себя этим и не любил деда с бабой, за то, что не пустили его в школу годом раньше. Был бы он взрослее, ходил бы в Горобцов класс, был бы с рыжим пацаном на равных, а так для Насти среди класса он «мелюзга».
С рыжим пацаном она не ехидничала, смотрела на него снизу робко, как провинившаяся. А он смотрел на неё сверху «по другому». Егорке хотелось дать ему в морду, но открыться среди пацанов с любовью к Насте он боялся. Но время вопреки его думам шло, не добавляя, не отбирая ничего, и повзрослеть для Насти классом он не мог.
Соседская девчонка ходила к Ольге, как и прежде, несла краски, ватман. Ольга рисовала с ней. Пацаны кричали ей: - « Тили- тили тесто, Егоркина невеста!» Она, тряхнув косичками, хлопала калиткой, открывала её вновь и показывала всем язык, срывалась с места потом и летела в дом, не оглядываясь.
Егорке было неуютно из-за неё, но и приятно из-за Насти. Ему хотелось, чтобы она знала, мучилась, но Настя не мучилась, ходила павой и только раз улыбнулась ему после контрольной. Рыжий пацан выстаивал очереди за пирожками в школе, угощал ее, и она смущённо не отказывалась. Он давал себе зарок не смотреть на неё сзади и не мог. Он опять ждал географию, указку и Тихий океан, где вовсю ширь океанских волн был виден её профиль. Но время шло, растапливало Егоркину тревогу, приносило радость с весной и с голубями раскатисто и басовито гудящими в его голубятне. Он теплел душой, и даже раз склонился над красками.
Витька звал его в Прогон. Пух важничал по двору, хвалился гордо голубями, сестра из окна искала Витьку взглядом и звонко хохотала над ним. Егорка с тоской смотрел на Вани- цыгана голубятню через Куру, цепенел с горя на мгновенье, но потом, как ни странно, отходил. Он вспоминал Ваню чумазого и улыбающегося, голубей его, невольно вскидывал глаза в небо, оно было иссини синим и пустым.
Далеко, далеко в нём мерцали холодные звёзды. Он задумывался вечерами о них, летел дальше той звезды, которую видел, ещё дальше и ещё, и ещё. Голова его раскалывалась, отказывалась искать конец вселенной. Он представлял его, но оно опять было началом, в голове появлялась суматоха, боль, он не мог сложить два плюс два в четыре, и шестым чувством понимал, что так далеко летать не надо. Он опускался с испугу сразу и ему становилось легче.
Пух хвалился, беспрестанно врал о том, что голуби его уходят в небо, уходят в точку. Голуби не уходили, цеплялись за ветки. Егорка говорил ему об этом, и они разругались, казалось, окончательно. По дороге Витька супился, был не свой и Егорка обещал, что такое не повториться.
Они опять появлялись во дворе Пуха. Витька смелел, оглядывался, Егорка терпел, и Щербина был доволен. Пух хвалился новой парой, пара уходила, и правда ввысь и они вчетвером на бугре ею любовались . Прогоновские пацаны, собирались рядом, язвили им, особенно один, но три их хуторские улицы против их одной держали их на расстоянии.
Егорка смотрел на макушку Настиной ивы, выглядывающей из-за камышей, на гусей-иродов на бугре у её калитки. Ему хотелось к ней. Он представлял, как она закинет голову в небо. Представил себя рядом с ней, руки её зимой на горке у него на шее и ему стало страшно. Страх этот был иной, не пацанячий, а другой взрослый с отказом. Он с тоской глядел на Витьку, на Пухову сестру. Они смеялись, радовались. Пух хвалился голубями на весь бугор. Пацаны, глядели ему в рот, поддакивали. А ему было грустно. Ему хотелось сказать Пуху нехорошее, но он терпел.
Зима опять придавила, посеребрила уже протоптанные подсохшие дорожки, Егорка натягивал ненавистные кирзовые сапоги в школу. С Чёрных земель надвигалась туча. Она висела над Ростовановкой, вокруг было серо, промозгло и они с неохотой тащили кирзачи по Дыдымовскому бугру в школу. Солнце за тучей не радовало их. Изморозь не таяла. Весна отступала. Дед говорил обратное. Бабушка высаживала рассаду у печи на окнах и причитала над ними, как над маленькими. Егорка не верил в дедовы приметы, в его весну, зло поглядывал на кирзачи, на хмурую речку и ему, казалось, что так хмуро будет всегда.
В школе к третьему уроку Ваня получил письмо. Письмо было из Ростовановки. Посередине школьного листа, в одну строчку было написано: - «Давайте встретимся на водохранилище, посередине. Завтра в 10.00». Ваня был возбуждён, глаза его блестели, Щербина визжал и школа говорила только об этом. К концу большой перемены от группы девчат, отделившись, несмело и пугливо подошла Егоркина соседка: - « Егор, мне надо тебе сказать».
Никто на неё не обратил внимания, пацаны спорили в сколько пятёрок играть, а она, опустив голову, отходя, произнесла тихо: «Настя на завтра приглашает тебя с ними подснежники собирать. Вот. В десять под её бугром. Вот». Она убежала, а он стоял, его звали, объясняли, а он плохо понимал. «Завтра» застряло в его голове, «завтра».
Дома он опять не спал. Как перед Рождеством, провожал луну с края на край хутора и мучился. Свист Щербины он не проспал, он был уже готов давно, щёлкал шайбу по нарисованному углу ворот на штакетнике, пытался поднять её и у него не получалось это.
- Егорка, а вторая клюха, где? Ваня сказал брать обязательно надо. Не зря они нам посредине водохранилища назначили. Может, задумали клюхи нам пополомать. А там где их возьмешь? Со льда вырубишь!
Они ехали по Куре, оттаивающий лёд по краям её ухал, звук от десятка коньков летел по Куре, усиливался пустотами и смешивался в монотонный нарастающий гул. На Настин бугор он не смотрел и пролетел его, со всеми, не оглядываясь. Щербина смотрел на Пухово подворье. Смотрел, не таясь, и махнул бы клюхой, но там во дворе никого не было. Из последней проталины в камышах водохранилище показалось разом. Они остановились и перед ними вовсю ширь поймы реки лежало огромное ледяное плато.
- Океан!
- Да, в океане играть будем!
- Посередине.
Лед был ребристый, не однородный Ваня, проехал по нему взад, вперёд, покрутился для острастки с шайбой.
- Не Медео, но играть можно!
Они выкатились, как цыплята средь двора, на огромную для них замёрзшую площадь и с шумом покатились по ней.
- Пацаны, их жалеть не надо!
Жалеть их никто не собирался, все были взведены до предела и через пол – часа они были на месте. Тучи над Ростовановкой не было. Солнце, поднявшись от неё, уже стояло сбоку. Утренний мороз уходил, бугры от изморози таяли и от них снова тянуло весной. Егорка вспоминал подснежники. Ругал себя тут же дедовыми словами: - « Не гоже казаку за юбками гоняться». И успокаивался. Ростовановцев не было, лёд от них был чист их взору, и они, собравшись, поехали им навстречу. Щербина шумел: - « Ишь, НХЛ*, им всё на блюдечке с каёмочкой».
Они появились точками, точек было мало, как и их - шесть. Они подумали, что это рыбаки, но точки медленно надвигались в их направлении. Скользя по льду, они останавливались, разглядывали их пристально, и Егорке стало не по себе. Ростовановцы были без коньков, клюшки их торчали из- под мышек, лежали на плечах их, как не нужные палки. Он угадал центрфорварда – светловолосого парня. Он помнил его с осени, с футбола, когда они с ним обменялись взглядами на бугре у магазина. Они остановились разом и молча, разглядывали друг друга. Напряжение между точками соприкосновения спало. Первым опомнился Щербина.
- Ваня, а с ними как играть, они же будут, как коровы на льду падать.
К ним шёл центрфорвард, Ваня выкатился к нему навстречу, они совещались не долго, выставили ворота из двух камней у Ростовановцев, потом у них их ними собственными голышами и разошлись. Егорке было жалко их, но напротив, были враги, ни разу за всю их пацанячью жизнь, не давшие им праздновать победу. Он смотрел на Ваню, на Ромку в центре мнимого поля большого водохранилища, они были спокойны, пара своих защитников сзади подкатились к ним, Щербина сзади улыбался. На розыгрыш шайбы они не вышли, махнув Ване: - «Сойдёт и так».
Они кружили вокруг Ростовановских ворот, искали щели между выставленных ног, вратарь их ползал сзади, искал в ногах шайбу, кидал центрфорварду, тот сопя, отбиваясь от них, грёб шайбу в сторону Щербины. Но ему каждый раз не везло, его обкрадывали и он, скользя по инерции в сторону Витькиных ворот, пытался развернуться. Щербина кричал на всё водохранилище: - «НХЛ* в офсайде!». Но первый его бросок издали, поверг Щербину в шок. Шайба, чиркнув о голыш, улетела с неистовой силой в водохранилище.
Егорка кинулся за ней. Солнце припекало. Далеко вдали были видны горы и разбросанные по берегам хутора. Он вернулся и у него забрали шайбу. Она, из-за отсутствия бортов, оказалась Ростовановской. Они долго спорили. Ростовановцы хитрили потом, отбрасывали шайбу, бегали за ней в водохранилище, ложились на неё, но Егорка видел - они обречены. У их ворот всё смешалось. Там были и свои, и они, все пихались, отталкивали друг друга и Ваня, вскоре подняв шайбу, открыл счет, потом ещё, потом они кинулись отыгрываться, раскатились по водохранилищу, как коровы и Щербина кричал: - «Трое НХЛ* в ауте!». Они получили ещё две подряд и успокоились.
Беда пришла с Егоркой. Центрфорвард выскочил с шайбой от своих ворот, засеменил ногами на вираже, выравнивая себя с воротами Щербины. Егорка обошёл его аккуратно и ждал момент, чтобы выбить у него из под ног шайбу. Но центрфорвард тянул её клюшкой сзади, как Федуся Горобец хитрил и подставлял ноги ему под клюшку. И Егорка упал, потом упал Ваня, Ромка, повалились защитники.
Весенняя наледь к старому льду таяла. Они резали наледь сначала носками коньков, потом коньками и падали. Ростовановцы их обегали, центрфорвард их уже не уходил с их половины, они сгоряча ещё атаковали, не тянули время, но счёт уверенно сокращался. На Вани не было лица. Прогнувшаяся наледь, местами жижа дала возможность Ростовановцам не скользить на поворотах, убегать от них по льду, а бросать они умели.
Появилась вода. Щербина не вставал со льда. Колени его были мокрые насквозь. Егорка всё чаще падал. Ноги в икрах болели, тряслись в суставах от сумасшедшего напряжения. «Скорее бы всё это закончилось» Егорка смотрел на мокрых, уставших пацанов, не встававших со льда долго, на Ростовановцев таких же мокрых, но жестоко их добивающих.
Ему хотелось снять ботинки, побежать в носках по льду и забивать, и забивать, и забивать. Он уже не считал счёт. Он был ему безразличен. Ему хотелось забить. И он забил. Шайба от его удара издали, взлетела от наледи перед голкипером, перелетела его, переворачиваясь в воздухе и, по свежему чистому льду, покатилась в сторону Ростовановки.
- Всё, пацаны, время вышло.
Ваня, подняв фуфайку с шапкой у ворот, сутулясь, уходил. Щербина сидел, не двигаясь в воротах. Ростовановцы молча, удалялись. В небе появился мороз. Егорка его чувствовал. А Щербина плакал.
НХЛ* – Национальная хоккейная лига северной Америки.
Продолжение следует.