Каждый человек – неповторим. И эта истина единственная, которую следует повторять снова и снова, до тех пор, пока даже такой непревзойдённый файфоклок, как Сомерсет Моэм, в конце концов, не напишет: "…маленький человек – клубок противоречивых элементов. Он неистощим". Правда, с оговоркой – "для писателя", ну да - лиха беда начало…
И всё-таки в этом сонме неповторимостей мне раз за разом попадались индивидуумы, выделявшиеся сверхъестественной оригинальностью, мгновенно обращавшей на себя внимание – не ярким оперением и не особыми тембрами голоса. И мысли у них зачастую не изумляли первоцветом, но всё их существо, вдруг, неожиданно чётко обрисовывало время, в котором мы жили, и суетную бестактность бытия – вообще, изначально, независимо от внешних обстоятельств.
Таких людей замечаешь сразу. Они пребывают в незримом вакууме, даже тогда, когда окружены толпой. Таких не любят, таких чураются. Они неуютны, обременительны и раздражают одним свои присутствием. Но если заговорить с ними на их языке, если принять их правила игры, вы получите неописуемое, ни с чем несравнимое удовольствие. Важно не превысить дозировку и, сохраняя защитную отстранённость, самому возбуждать это броуновское движение.
Таким нельзя стать, таким рождаются, получив в наследство ген, будоражащий остальные хромосомы – милые, стандартные, обезличенные…
В первый же день моего пребывания на рабочем месте Врежик направил меня к Виктору: "Он будет тебе наставником". И чему-то хитро улыбнулся…
Виктор сидел в кабинете и что-то вычислял. Увидев меня, махнул рукой – садись, дескать, а сам склонился над столом. В те годы логарифмическая линейка была незаменимой спутницей любого инженера, как счёты для бухгалтеров, с помощью которых они исхитрялись оперировать мнимыми числами.
- Не проживу, - вздохнул Виктор и продолжил манипуляции с линейкой. Двигался движок, бегал бегунок. Иногда Виктор подносил линейку к глазам и фиксировал на бумаге промежуточные результаты. Карандаш держал странно – посередине, рука – на весу. На листке теснились ряды каллиграфически выписанных цифр. В комнату несколько раз заглядывал диспетчер, сверлил шефа назойливым взглядом, но Виктор делал вид, что не замечает его.
Летело время...
- Не проживу, - повторил Виктор, и я счёл возможным прервать затянувшуюся паузу:
- А что, собственно говоря, вы исчисляете?
- Запас картошки на зиму. Понимаешь, купил четыре мешка, но чувствую, не хватит. Ладно, потом продолжу… Тебя Врежик ко мне направил? Новенький? Ну, и что скажешь?
- В каком смысле?
- Цель в жизни у тебя есть?
Глубоко интимный вопрос - для тех, у кого цели нет.
Я сделал неопределённый жест.
- Плохо! – сказал Виктор. – Без цели - никак нельзя. Вроде есть человек - и нет его, если без царя в голове. Вот у меня цель – купить машину в текущей пятилетке, и я куплю её, чего бы мне это не стоило! А ещё хорошая цель – вступить в партию. Но это трудно, почти невозможно, особенно инженеру. Но пытаться надо, если хочешь чего-нибудь достичь. Понимаешь? Давай так: ты иди, подумай, какую цель ставишь перед собой, а потом – приходи. Договорились?
Я вышел в коридор и начал хохотать. На меня смотрели как на дурака. Я выскользнул на балкон и попытался закурить. Сигарета падала из смешливых губ. Я вытирал слезы тыльной стороной ладони и громко шмыгал носом…
Машину он так и не купил, да и зачем она ему? Всю жизнь его возила оперативная. А вот с партией оказалось сложнее – тут ему поднапортили родственники. С ними ведь как: когда их нет, вроде бы чего-то не хватает, а когда они есть, так уж лучше бы не было вовсе…
В конце двадцатых годов власть, добив православную церковь, принялась громить многочисленные религиозные секты. Они спешно покидали пределы Великой Иллюзии, надеясь обрести землю обетованную - праведную. В Иран - через открытый ещё кордон – уходили сектанты, и в их числе Бажанов, секретарь Сталина, и молокане. Помыкавшись по белу свету, молокане осели в Калифорнии, надолго утратив связь с исторической родиной.
Но вот, в начале семидесятых, Виктор – потомок этих самых молокан – начал получать пухлые письма из Америки. Он охотно делился с нами радостью общения с родственниками, ибо она – радость – возвышала его в глазах окружающих и своих собственных. Мы с интересом рассматривали групповые (по сто и более человек) фотографии сектантов на фоне картонных домиков и напомаженных авто, символизирующих американской образ жизни и благополучие. Лица были мелкими и белесыми как рисовые зёрна.
- Тоскуют, - говорил Виктор. – Ностальгия замучила. Грозятся приехать. И как я их размещу в своей двухкомнатной квартире?
…Первой прикатила семнадцатилетняя девица, веснушчатая и крепкая, как кукурузный початок. Круглый зад обтягивали короткие шорты. Говорила она на ломанном русском с прекрасно сохранившимся волжским оканьем. Работала оператором ЭВМ, жила одна одинешенька, снимала пятикомнатную секцию, выкладывая за неё половину своего заработка.
- А зачем тебе столько комнат?
- Для престижу.
Престиж - категория мнимая. Мы ещё не знали, что показатели благосостояния - самые дорогие нематериальные активы, имеющие странную способность материализоваться.
И вот, в этих самых шортах она пошла гулять по городу – по нашей, временно расчищенной от религии глубинке. Вернулась в слезах. Какой-то туркмен шлёпнул её по заднице. Событие для наших мест неординарное, да видно, соблазн был велик.
- И что же тебя так расстроило: то, что он – туркмен, или - что шлёпнул?
- У нас такого ни один негр себе не позволит.
- У вас же – равенство?
- Так ведь не до такой же степени!
- Э, милая, погоди немного, будет и на вашей улице праздник.
…Через год приехал фермер – экипированный для странствий янки с разбойничьей мордой репинского бурлака. Тучный и высокий. Как пишут дотошные англичане – шесть футов с гаком и ещё пара дюймов в придаток. Фермер владел виноградной плантацией. В страду к нему приезжали оптовые покупатели, расстилали вощёную бумагу, складывали на неё срезанные кисти, а потом эту бумагу вместе с содержимым сворачивали в рулоны, естественно, с применением механизированных средств. Прошлый год для фермера оказался удачным: он собрал урожай раньше всех, а потом ударили заморозки или приключилась какая иная напасть, виноград подскочил в цене, и он разбогател, конечно же, за счёт разорения конкурентов, как и положено в странах с рыночной экономикой. И теперь он путешествовал по сложносочинённому маршруту: Москва – Ашхабад – Хива – Самарканд – Ташкент – Алма-Ата и обратно, посещая многочисленных родственников, оставленных когда-то в стране Великой Иллюзии.
Виктор поместил американца в лучшей гостинице города. Чемоданов было так много, что пришлось нанимать вторую тачку. После недолгого разговора они посетили гостиничную "Берёзку", и фермер подарил Виктору… зонтик.
- Во гад! – возмущался Виктор, когда я зашёл на ДП, где он демонстрировал сослуживцам подарок. – Шесть огромных сундуков на колесиках – и зонтик! Как подачка, чесслово! – И после паузы: - Интересно, что в этих чемоданах и для кого?
Я рассматривал подарок и неведомую мне этикетку со слониками. Почему их было три, а не семь, я понял позже.
- Слушай, а как он открывается?
- Я уже два раза показывал…
- Покажи в третий.
Виктор вздохнул и нажал кнопку. Зонтик ударился в потолок и косо - атакующим вертолётом - ушёл за диспетчерский щит. Виктор стоял с голой тростью, указующей вверх.
- Твою мать! – сказал он после некоторой паузы. – А починить его где-нибудь можно?
- Japan, Tokyo, - прочёл я на этикетке…
Виктор оказался не прав. На прощание американец подарил ему джинсы… шестьдесят четвертого размера. Когда счастливец, примеривая, прикладывал их к телу, пуговица на поясе сверкало во лбу.
- Ничего, - сказал Виктор, - продам. Они, наверняка, рублей двести стоят, не меньше. Фирма всё-таки - Levi’s. Как-никак стопроцентный cotton…
Он стал хлопотать о расширении квартиры. Писал "наверх", не просил, – требовал, напирая на нашествие родственников из дружеской нам Юэсэй. Но – безрезультатно. Да и американцы перестали приезжать, убедившись, что в своё время сделали верный молоканский выбор – Америка, как ни крути, страна сектантов. Оно и к лучшему: на хрена нам молокане? Одного Вайса выше крыши…
Кстати…
В конце коридора за стеклянными створками лепился узкий – не шире ботинка сорок пятого размера – балкон. На нём с трудом помещались двое. И вот как-то раз мы с Юркой стояли на этом балконе и курили. Подошёл Виктор и, так как места ему не хватило, раздражённо сказал:
- Ну, что вы, чесслово, столпились, будто лентяйничаете.
С его легкой руки вошло в обиход выражение: "пойдем, столпимся, полентяйничаем"...
А балкон, надо сказать, оказался не простой, но навевающий умные мысли. В клубах дыма зародилась на нём идея типовых ремонтных режимов, разработанных заблаговременно – с учётом совместимости первичных схем, настройки релейной защиты и оперативных манипуляций. Держа на весу ждановский опус по устойчивости, мы обдумывали перипетии строения противоаварийной автоматики, встречались с представителями других производственных служб и в симбиозе мнений рисовали контуры будущего целого.
Не простой, в общем, оказался балкончик – с подтекстом.
И ещё.
В моих юношеских стихах есть такие строки: "И беспричинно слёзы пролились - ещё одна душа осиротела…"
Я знаю, чья душа сиротствует ныне. Мир праху твоему, Виктор Дмитриевич…