(публицистический этюд)
Прохладная ножка бокала с шампанским скользит в пальцах. Кипящая суета пузырьков мешает сосредоточиться, собрать разбегающиеся мысли... Все ждут твоих слов.
– Вы что же, думаете: мост – это лишь нечто бетонно-стальное, насаженное на сваи, соединяющее транспортной жилой разделённые речными или морскими водами мускульные плиты берегов?
Отнюдь! Мост – это воплощение если не идеи фикс, так неуёмной человеческой мысли в бетонно-стальную реальность, где каждый сантиметр сварочного шва – день; каждый кубический бетонный метр – месяц; каждый мостовой пролёт – год, вырванный из полной радости жизни и потраченный на крестный путь через анфиладу чиновничьих кабинетов, отсвечивающих белозубой бездушностью обитателей, тусклой невыразительностью букв запрещающих живое движение ведомственных инструкций...
О, эти долгие, выматывающие душу уточнения, утряски и согласования!
Согласования проектно-сметной документации, согласования технико-экономических обоснований и согласование много чего ещё! Как жаль, что нельзя возводить мосты из одних только часов согласований!..
Ты, решив, что произнёс эти слова вслух, быстро оглядел гостей. Нет, показалось...
«А что им сказать? Если казённо (не так, как сейчас подумал) – поаплодируют, и банкет пойдёт, покатится своим чередом, сейчас же забыв слова, растворив их во взметнувшейся волне веселеющих голосов, в звенящей пене посуды... Если – вот так, например...»
Постой! Пока ты обдумываешь речь, я, пожалуй, расскажу всё с самого начала...
I
– Ах, если бы не зря биться, подобно шмелю, мухе ли – всё едино – в мягкую, податливую, ничего не пропускающую сквозь себя резину государственной зашоренности... – вздыхается крамольно при виде первой же ступеньки административной лестницы. – Если бы не зря...
Не вздумай, не помысли даже взглянуть вверх: закружится бедная головушка от уходящей в никуда её неоглядной выси, и – отступишься в страхе...
А-а, ты не из робких? Уверенно, с молодеческим вызовом ставь ногу, – а ну, померяемся силами, махина неповоротливая!
И вот, вот! – из неподатливой плоти грунта уже мощно выпирает первая свая, с лёгкой усмешкой бетонного превосходства взирающая на всех и вся там, внизу; а тут и вторая, и третья...
И пролёты один за другим угнездились на них, готовые принять на спины и невесомость пешеходов, и вес колёсных букашек, и грохочущую тяжесть поездов...
И какой-нибудь монтажник нет-нет да и осмотрит панораму бурлящего строительства – выдохнуть потрясённо: «Да уж – нагородили!»...
И стадо коров, разглядывая взявшееся будто бы из ниоткуда – огромное, разлапистое, застлавшее полнеба и ослепляющее солнцами электросварки – мычит удивлённо на мощь человеческого разума...
И уже разобраны на память лоскутки красной ленточки; отгремел банкет шампанским и поздравлениями в адрес мостостроителей...
И уже водители, проезжая по новому мосту, рассеянно озирают окрестности; а лёгкий ветерок всё ещё играется обрывками парадных речей невесть откуда взявшихся отцов, непричастных к зарождению многотонного дитяти...
Замечтался? А что поделать, если в своих снах ты уже ходил по его широкой, упругой спине, и однажды, не удержавшись, даже сильно потопал каблуком – крепок ли; трогал холодные, влажные от росы перила; вслушивался в перешёптывание многоногих свай: стоим, держим, словно кариатиды крышу храма, эти пролёты, а толку от наших усилий никакого – не ходит и не ездит никто...; любовался (самый первый из всех живущих на Земле!) пейзажами, достойными кисти художника от бога, пейзажами, что видны с верхней точки моста повсюду, куда ни посмотри; смело предрекал – туристы всех стран станут, толкаясь локтями, тесниться на мосту (да как бы ещё не помешали движению!), ахая, обмирая, завидуя нам, местным: среди какой красоты повезло им жить, господи ты, боже мой!.. а сосны! вы посмотрите на них – это вам не наши худосочные пальмы щётками вверх, – рука так и тянется погладить хвойную мякоть, нос так и норовит схватить запах... да что запах – нежнейшую душистость таёжной благодати... а посмотрите, да посмотрите же вниз – там течёт не просто речная, а чистейшая вода; да это – амброзия! пожалуйста, черпай её, пей взахлёб!..
Продолжать?
Мечта рядом – вот она. Но только через крестный путь.
Ты должен прошагать его с упорством конкистадора, но не Эльдорадо манит тебя, нет!
Росчерк – вот что манит тебя!
Выведенный в самом начале пути разрешающий замысловатый вензель чиновной подписи лишь откроет очередную (да сколько же их там?!) дверь, ведущую всё выше и выше вверх по бюрократической Голгофе к заветному, всё решающему росчерку – быть или не быть уже выношенному в мыслях мосту-дитяти, чей фантомный образ пригрезился вдруг с пугающей осязаемостью за этой последней дверью...
Алчный вопль испанского идальго-воришки при виде золотого идола с глазами-изумрудами величиной никак не меньше кулака – жалкое пшиканье, да просто беззвучие какое-то в сравнении с твоим финальным крещендо... нет, не то... рёвом (да-да, вот оно – слово!), утробным, взрывающимся первобытным рёвом совершенно сумасшедшего восторга: «Удалось! Удалось всё-таки!! Я не верю, не верю своим глазам!!! Он подписывает!!!!», когда чиновная длань, нацелившись, начинает скольжение безупречно белоснежной манжетой на документ...
Впрочем, в тишь высокого кабинета вплетается лишь нежный шорох золотого пера...
II
Ах, как он приятен слуху, этот шорох, выстраданный нервами, подошвами туфель, истёртыми жёсткой дорожкой длиннейшего коридора!
Пожалуй, вот так – томительно, предвкушающе, в детстве шуршала обёртка шоколадной конфеты. Нет, не то... Мандариновая кожура? Пожалуй.
...М-м-м, какой аромат расплывался по комнате, когда сдираемая пальцами оранжево-красная, толстая кожура обнажала спрессованный дольчатый ком... Ты дышал этим ароматом и завидовал детям, живущим там, на неведомом, сказочно красивом из сибирской глуши юге, которые могут забежать в сад и вот так, запросто, снять с ветки это чудо... да что снять – осмотреть привередливо, выбрать самый лучший, спелый из десятков (а может, и сотен!) других...
Помнишь, как мучила тебя в детстве мысль: что за неведомая сила сжимает дольки, держит их всех вместе? Ты разбирал мандарин, но тщетно – ни гвоздя, ни шурупа... Загадка, да и только для пятилетнего мальца, или сколько там тебе тогда было...
Нет, шорох мандариновой кожуры – тоже не то...
Шёлковой ленточки новогоднего подарка? Конечно! Дед Мороз, со всей чистотой наивной детской души принимаемый за настоящего, в далёком уже малолетье протягивал подарок. Ты тянул ленту за кончик, и распускающийся бант шуршал точно так же – волнующе, призывно, обещая томительную сладость узнавания, страсть... Нет, страсть – это уже позже.
Как тот звук, – самый сладостный звук для детских ушей! – шелестит эта тихая, но громче десяти духовых оркестров исполняемая для твоей души песнь...
Хочется выбить плясовую дробь, запеть лихо, разнузданно: подписывает, да подписывает же! Гляньте, люди добрые – свершилось! Ей-богу, сейчас же выкину что-нибудь такое, эдакое... в макушку его чмокну – подписывает же!
Эмоции? В этом кабинете? Шутите! Потом, всё – потом. Взгляд должен быть почтительным, без таких нелепых сейчас радостных чёртиков в зрачках. Спину чуть согнуть: увидит – не поймёт их неуместное присутствие... Да ниже – спина не переломится!
"Чернила, как бы не закончились чернила!" – вдруг мелькает дикая мысль. Кажется, даже шатнуло ударившим мгновенно испугом...
Нет, что это ты? Здесь есть кому следить за наполняемостью, и следят старательнее, нежели некоторые прячут порочные связи или ещё что похуже...
О, как же он долго, господи, словно крендель расписывает, вот и перо будто примёрзло!..
Да так оно и есть! Что такое? Время остановилось?! Вот и воробей за окном как-то очень уж медленно, тягомотно как-то крыльями взмахивает... За что же все напасти мира на меня одного?! Нет – сдвинулось пёрышко! Не померещилось, нет, – поползло, родимое; микронами улиточного аллюра, но поползло по бумаге, оставляя след чернильной слизи... да как это ты подумать-то посмел?! – высокой подписи, конечно же...
Так-так-так... вот и он – последний завиток...
Выдохни.
Всё!!!
Подрагивающие пальцы принимают сделавшийся значимым, отягощённый властной визой документ. Кто-то говорит твоим голосом слова благодарности, но ни слова не разобрать.
Он тоже бубнит в ответ. Казённые, вытверженные фразы, конечно же, – что оно может ещё сказать, чиновничье отродье?..
Ай-яй-яй – какие шутки вольнодумство шутит...
Где дверь?
III
Не торопясь по лестнице вниз на чужих ногах, цепко, до боли в суставах сжимая портфель.
Выбрать место укромное – взглянуть, на месте ли разрешительная подпись, не стёрлась ли, не выцвела ли, боже сохрани, за эти минуты!
Да есть же, есть подпись – вот она! А где радость – как солнце из-за тучи – брызгами лучей в глаза? Нет её! А из каких-то тоскливых глубин подкрадывается на мягких лапках неверие, нашёптывает: да полно, обладаешь ли ты сокровищем, это воображение нарисовало благостную картинку, желая спасти твой воспалённый мозг от...
Уж не привиделось ли, в самом деле, золотое пёрышко?!
Сумрачный туман наполняет коридор, влажно прилипает к глазам... А-ах! – тонко, стеклянно ударило в голове, забилось набатно, оглушая рассыпающейся медью слёз...
Скорее к стене – прижаться безвольным плечом, пряча полуобморочность. Отдышаться. Порыться в портфеле и, как бы случайно найдя документ, не посмотреть, а небрежно, без любопытства даже – скоситься в лист.
«Туточки, милок, туточки... Куда ж ей подеваться, подписи-то?» – ласково, успокаивающе заворковал голос из детства.
Кто же это говорит, кто?
Серафима Аркадьевна!
Летними вечерами она всегда сидела на лавочке в тени старого черёмухового куста в неизменном ситцевом платочке, сложив на коленях высохшие, бугрящиеся узлами вен руки. Никогда не вмешивалась в семейные ссоры или вскипавшие уличные скандалы. На детские проказы вроде бы и не обращала внимания, не грозила палкой, как другие старухи, не голосила визгливо на всю улицу: «Вот я отцу-то пожалуюсь на тебя, вот я тебе ноги-то повыдергаю!»
Но не за это ребятня любила её. Вспомни – остановит кого-нибудь, сунет в ладонь пирожок с капустой или творожную шанежку: «Беги, милок...», покрестит в спину. «Нельзя меня крестить, – заявил ты однажды, – я же октябрёнок!». Серафима Аркадьевна тихо улыбнулась густыми морщинками глаз: «Дурачок ты ещё...»
Это «дурачок» обидело. Когда ты бежал мимо лавочки, то уже как бы не замечал ни белеющего платка, ни слабый, зовущий взмах руки. Бежал, чувствуя затылком взгляд; но не догадался, да и не смог бы догадаться детским разумом, уговорить себя подойти, спросить, почему же «дурачок», если в табеле всего две четвёрки, да и то одна – за пение; узнать ответ, почувствовать, как приглаживает вихры её лёгкая ладонь; ощутить масляное тепло шаньги в своей ладошке и бежать дальше, жадно въедаясь в невообразимую вкусноту… Как было бы просто!
Не увидев её однажды на привычном месте, ты удивился, но не поинтересовался даже, где она, а из разговоров соседок-старушек узнав причину, испытал облегчение... да-да, – именно облегчение в жестоком детском сердце: никогда уже не видеть платка, не чувствовать взгляд в спину, а шаньги... да что шаньги? – всё забылось в неголодном уже детстве, завихрилось в забавах, пропало из памяти...
А вот чувство непонятной вины не пропало, нет – тянется за тобой из детских лет, и это раздражало, и заставляло искать причину... до одной встречи, всё объяснившей, и то не сразу, ты и тогда ничего не понял, а лишь лет десять спустя озарило вдруг: вот он – ответ...
Помнишь встречу с цыганкой зимой на рыночной площади? Ты ничего не покупал и ни к чему не приценивался – ты, сокращая путь, проходил напрямую, спеша по неотложному делу, но её цветастый платок заметил сразу же; и она, когда встретились вы глазами, заторопилась к тебе, проталкиваясь через людскую, исходящую морозным паром, толчею. Поняла: не успеть – ты шагал очень уж прытко, – и закричала уже вдогонку: «Эй, постой! Что было, что будет – всё расскажу! Да постой же! Или боишься?» – «Что было – знаю. Что будет – тоже знаю!» – ответил ты, не оборачиваясь не из страха перед цыганским гипнозом, нет: твоей прагматичной сущности ничто не грозит, даже гипноз – проверено, и неоднократно, а от уязвлённости: зачем она именно к тебе так ринулась, неужели из всей толпы на рынке один ты – дурачок? Вот уже на вас и оглядываются, и усмехаются непонятно... «Знаю, что знаешь, – не отставала цыганка, – я много про тебя знаю! Предупредить хочу»
Вспомни, как ты обернулся и усмехнулся презрительно ей в лицо. Как ты смотрел нагло: вот он, я, – пробуй, гипнотизируй! Не можешь ты обо мне знать, ловец наивных душ, горе-предсказательница... Если и дано тебе, то немногое. Хочешь, я всё о тебе расскажу? И как она остановилась, словно ударилась обо что-то невидимое, твёрдое. И смотрела... Жалеючи она на тебя, едва разменявшего тридцатилетие, смотрела, вот что! Уже и торговцы, и покупатели стали коситься на вас, расступаясь в стороны с испуганным любопытством...
Ты не захотел быть артистом рыночного балагана, ты развернулся и пошёл по своим делам, а цыганка протяжно закричала в спину: «Ай, гордый ты очень! Много горя ты от своей гордости получишь! Всё испытаешь...»
Она кричала ещё что-то, а ты шёл, не вслушиваясь, не догадавшись вслушаться в пророческие слова. Не смог заставить себя, как и тогда, в детстве, подойти, узнать ответ… Как было бы просто!
IV
Ты как-то легко, безоговорочно уверовал Серафиме Аркадьевне: есть подпись, никуда она уже не денется. И успокоился тоже как-то вдруг сразу, чувствуя, как рвётся в клочья окружающая зыбкость, возвращается ясность мысли, ощущение тверди под ногами.
Подхватил портфель, зашагал по коридору уверенной бездумью деловой походки, и тут, на полушаге, когда тело, оттолкнувшись, на мгновение безопорно зависает в воздухе, понял: мост – будет! Ты даже споткнулся от неожиданности радости и, сбившись, едва успел ступить несколько неловких, вразнобой, шагов, как вдруг:
– Ба-бам-м-м!! – торжествующе загудел пятисотпудовой медью бас.
Вздрогнули, шатнулись стены. Затрещали хлипкие двери кабинетов.
– Бум! Бам! Бам-бабам! – весело подхватили и справа и слева невидимые колокола-баритоны.
Тревожно закачались люстры, часто моргая: что, что такое?!
– Бим-бом-бим-бинь-дзиннь-иннь-инь... – заспешили наперебой теноры – колокольчики-подголоски, выхваляясь друг перед другом серебряной чистотой звука.
– Ба-ба-бам-м!.. Бам-м!.. Бам-м-м!!! – небесным громом раскатился бас...
Здание, подпрыгнув, рухнуло всеми этажами, образовав из обломков правильную пирамиду, на вершине которой стоял ты и растерянно улыбался..
V
Как же не улыбаться, если сбылась мечта не одного поколения жителей Жигаловского района, начиная с первых, наверно, ещё поселенцев и заканчивая нами, современниками, проклинающими весеннюю распутицу кто привычно уже, а кто – исступлённой матерной руганью...
Где-то ледоход – событие, грозный праздник, и жители прибрежных деревенек и городков сбегаются с затаённой робостью смотреть, как грузно ворочаются в тесном для них русле чудовища; как, встряхивая скрежещущими острыми космами, задиристо сшибаются наросшей за зиму бронёй: «А ну – дай пройти!»
«Смотри, смотри, какая дура плывёт!» – звенят ребячьи голоса, а у тех, кто постарше, где-то внутри трепещет надежда: авось пронесёт благополучно, авось не срежет мост, как в позапрошлом году, ведь тогда и моргнуть не успели – навалился вдруг сплошной ледяной клин, надавил чуток – и, словно поросёнок под ножом, вскрикнул задушено мостик вывернутыми скобами, и понесло деревянные косточки в море Лаптевых...
У нас льдины обрезают пуповину – ледовую дорогу, по которой мы и сообщаемся с внешним миром долгие зимние месяцы, и обрезают с кровью.
Вскрывается река – и приходится, пока не наведут понтонный мост, жить, как на острове, долгие дни распутицы: нет никакой возможности ни к нам добраться, ни от нас выбраться... Выручала в достопамятные времена авиация – шмелем проносился неутомимый трудяга «АН-2» (или просто – «аннушка»); тяжёлой громадой, раскинув ястребиные крылья, парил то и дело «АН-24»; надоедливо трещали вертлявые, стрекозиные вертолёты... Сейчас в воздухе – тишина.
Коротко – словохроникой:
...Люди, машины – всё сгрудилось на обоих берегах реки в один тугой, озабоченно гудящий вихрь.
Лёд – перестоявшее, ноздреватое тесто – вздулся глыбами под мостками, – толстыми досками, сколоченными в подобие трапа, переброшенного с берега на берег. Неширокие ещё полыньи бормочут чёрной водой, нагоняя жуть на какого-нибудь случайного в наших краях человека. Свои, местные, деловито шагают по мосткам туда и сюда, – перетаскивают ящики и мешки с грузом (коммерсанты спешат завезти товар в магазины), баулы и сумки, детей на плечах и цветы в горшочках... Да что только не носят и не перетаскивают с шутками-прибаутками за эти короткие дни, отпущенные природой для связи с Большой Землёй!
...Вздыбленный лёд изувечил мостки и люди молча, спешно пробираются по ним, тревожно посматривая на открытые участки воды – жадно разверстые челюсти, усеянные тянущимися из мрачной, всхрапывающей глубины клыками-крючьями... Ох, не смотри туда!
Девушка, перекрестив то ли всерьёз, то ли шутки ради высокую грудь, пронзительно взвизгивая, бежит, рассыпая каблучный стук, взмахивая ресницами, руками, сумочкой... И не поймёшь, наблюдая за её пробежкой – лукавая ли это игра в испуг, природная грация неосознанных (или же выверенных?) движений, или испуг настоящий, знобкий, без клоунады?..
Вот женщина, перейдя реку, останавливается и, утирая платочком словно припорошенное серым пыльным страхом лицо, в сердцах, не стесняясь крепких выражений, высказывается и о дороге, по которой только бы чертям и ездить, и о речушке, через которую ни коммунисты, ни демократы ничего, кроме обещаний, так и не построили. А мост – как не было, так и нет его; и не будет, конечно же, во веки веков...
Никто не удивляется: здесь и не такие слова за многие годы слышали. Находились исполнители ненормативной лексики, во всю неохватную ширь народного таланта лупившие и в хвост и в гриву районное, областное, столичное и небесное руководство... Все молча сочувствуют и так же, молча, соглашаются с ней, что да – «...сколько ... можно ... в конце-то ... концов!». Лишь согбенный летами дедок, обронив в никуда: «Сёгоды – ещё ничо, терпимо, а вот... да когда же это... ну да, не иначе, как лет эдак уж с пятнадцать тому, – вот уж страхотье-то было!..», продолжает щуриться нелюбопытными глазами не вниз, на мостки, а выше – в праздничное, равнодушное к людским страстям небо...
...Вечер. Ледоход...
– Да-а-а... Вот так попали! – на правом берегу водитель иркутской «маршрутки» бросает недокуренную сигарету в проплывающее крошево льда. – А я надеялся – проскочим!
– Объясните, что здесь происходит! – раздаётся нетерпеливый, с властными интонациями, голос на левом берегу. – Где же мост?
Обладатель командного голоса и «Форда» осматривает берег, плывущие льдины, сгрудившихся людей. Раздражённо переспрашивает:
– Где мост? Его что, снесло?
Водитель «Жигулей», зябко поёжившись, глубже, по самые брови, натягивает кожаную фуражку. Отвечает нехотя, хмуро:
– Мост? Да его здесь и не было.
Фордовец возмущённо подступает к нему:
– Нашли время для шуток! Мне... нам всем необходимо попасть на тот берег! – Он оглядывается на людей и, поняв по их лицам, что водитель и не думал шутить, всё же недоверчиво спрашивает: – Говорите, не было? Ничего не понимаю!..
Ему объясняют:
– Река считается судоходной. Строить высотный мост для пропуска кораблей очень дорого. Разводной – ещё дороже. Остаётся лишь один вариант моста – понтонный. Вот его скоро и поставят. Понятно?
– Позвольте! Вот это вот... – фордовец, фыркнув, тычет пальцем, – судоходно?! Я был на Енисее, Оби... Ширина! Масштабы! А это... да что это такое? И почему река «считается» судоходной?
– Качугская судоверфь в своё время весной по полной воде сплавляла свои корабли вниз по течению. Она давно обанкротилась, но в настоящий период времени во всех документах этот участок реки продолжает значиться как судоходный. Согласно же инструкции, которую никто не отменял, мост на судоходном участке должен быть только высотным и никаким другим. Круг замкнулся.
– Так добейтесь отмены устаревшей инструкции! Ах, да...
Собеседник взглянул поверх очков:
– Хорошо, что вы всё понимаете.
– Я не понимаю только одно: когда мы попадём на тот берег... Чёрт возьми, в какую глушь я заехал! Даже, помнится, на Индигирке...
Разбитной дядька хлопает фордовца по плечу:
– Слушай, ты достал! Вот Африка (я там на львов охотился) – вот это, скажу я тебе, – дыра!.. На лодке переплавят, если так торопишься, не переживай. А лучше поехали обратно, в Жигалово...
VI
Река медленно, методично подтачивает своей прозрачной наждачной толщей подошвы-фундаменты мешающих её бегу скал и через долгие века обрушивает в своё лоно казавшиеся незыблемыми утёсы; катит по дну валуны, разбивая их на кусищи, куски, кусочки; обламывает, обтачивает острые грани; полирует причудливые разводы уже – гальки и, забывшись, дремотным своим бегом истирает её в невзрачные хрусткие песчинки...
Когда, уподобившись реке, эту же работу выполняешь всего лишь за семь лет, трудно (да что там «трудно» – невозможно!) выдержать тяжкую, давящую массу валуна радости, выплеснувшего размеренные, беспечные ещё мгновение назад воды на оторопевшие берега. По обнажившемуся дну потерянно мечутся забывшие о солнечном свете каракатицы тайных желаний, в редких лужицах взблёскивает чешуёй ожидающая лучших времён молодь мыслей... А вот пытается заползти под мшистые плиты судорожно дёргающееся длинное, бескостное тело... Ужас мрачных омутов, изворотливо обходивший все хитроумные ловушки и крепкие сети памяти, он, шипя сжигаемой кожей, ещё бьётся в пароксизмах познанного страха, но солнце безжалостно...
Река продолжила путь, неся взмутнённые было, уже светлеющие воды, и ты испытал чувство непередаваемого, опустошающего облегчения, приписав (пойдя по пути простой логики) воздушную лёгкость души именно испытанной сейчас радости... Помнишь, как ты отметил благотворность положительных эмоций (о, составляющий схемы мозг!), не зная, что солнце в этом рассчитанном случае лишь пожелало выжечь энергетическую нечисть, а могло ведь и отворотиться в сторону, да просто спрятаться за неведомо откуда взявшееся облачко...
На сегодня, пожалуй, хватит эмоций. Особенно положительных. Очередной даже не валун – камушек радости способен наделать немало бед, – перегородить реку, например... Следует, конечно, обдумать последствия принятого решения о строительстве моста, но это – потом: колокольный гул в ушах глушит все мысли.
Помнишь, в детстве тебе подарили игрушку ; пушечку? Помнишь, как оттягивал тугой затвор, нажимал спуск, и щёлканье пружины звучало в ушах эхом грохота боевого выстрела? Снарядов было немного – всего четыре. Поначалу ты был доволен и этим, азартно расстреливая кубики, воздушные шарики, – всё, что попадалось на глаза. Скоро, и очень, ты усложнил задачу, выстраивая из конструктора металлические стены и башни... И что же? Пружина ли ослабла, стены ли были крепки, но последний оставшийся снарядик (остальные украли щелястые полы) уже не ударял ядром, роняя, разбрасывая крепостные башни, а, слабо тюкнув в них, даже не отскакивал, а валился, обессилено вздрагивая...
Когда забытую в траве пушечку раздавил грузовик соседа дяди Серёжи, ты не огорчился: первая в жизни рогатка вдребезги разбивала не только конструкторскую крепостицу, но и стёкла, рассыпающиеся в рамах с замечательным звоном...
Помнишь, как ты смотрел на панорамный, красочный план будущего моста и восторгался его совершенными линиями? Наверно (вот тут я не знаю доподлинно и могу лишь предположить), что лишь с девичьей грудью – розово-спелой бархатистой персиковой прозрачностью полусфер (ах, постаралась матушка-природа!) с мягкими, необмятыми ещё жадными детскими губами сосочками ты сравнивал его... Поначалу. А ведь зашевелилась уже где-то внутри, заворочалась беспокойная мысль: нет, не так уж он и совершенен, нет, не девичья грудь!.. Длина всего 263 метра – не коротковат ли? Ну и что же – ширина почти 13 метров? Не на телегах же ездим... Узковат мосток, однако! Высота от кромки воды до проезжей части тоже почти 13 метров, но не радует и это, ох, не радует: низковат! Что бы там ни втолковывали проектировщики из «ИркутскгипродорНИИ» – низковат, и всё тут! Неплохо бы приготовить соус, под которым подать якобы крайне необходимые изменения в проекте – удлинить мост, расширить, приподнять.. Ах, мечты, мечты!.. Да – они, помнится, заверяли, – мост рассчитан на нагрузку проезжающего поезда, но не хитрили ли они, черти этакие?! А вдруг – четыре... шесть... восемь трубовозов – одномоментно – по каждой полосе... это же – шестнадцать! Выдержит, устоит ли – как знать... Правда, гарантию дали на сто лет эксплуатации и ещё уверяли, что простоит, мол, намного дольше – все двести. Хотелось бы проверить, конечно! Цена... Да, цена моста просто сбивает с ног: грубый подсчёт – 500-600 миллионов рублей! Но, ежели вдуматься... ох, дёшев мосток! Нет, не впишется он в наши горизонты, потеряется в необъятности жигаловских просторов бетонно-стальной жёрдочкой...
Ай-ай... Подарили игрушечную пушечку – захотелось настоящую рогатку... Жаден человек до удовольствий, и чем бы ни одарили его, что бы ни обрёл он вдруг – даже недостижимое – мало ему!
Впрочем, это я подумал, что ты так думал...
...А ты шёл, ничего не видя перед собой, распираемый счастьем, и встречные (да ты и не помнишь, конечно же!) расступались, вглядываясь с любопытством: повышение получил? Чудаки люди...
VII
...Прохладная ножка бокала с шампанским скользит в пальцах. Кипящая суета пузырьков мешает сосредоточиться, собрать разбегающиеся мысли... Все ждут твоих слов. А что им сказать? Если произнести казённо – поаплодируют, и банкет пойдёт, покатится своим чередом, сейчас же забыв слова, растворив их во взметнувшейся волне веселеющих голосов, в звенящей пене посуды... Если – издалека: «Вы что же, думаете: мост – это лишь нечто бетонно-стальное, насаженное на сваи, соединяющее транспортной жилой разделённые речными или морскими водами мускульные плиты берегов?..» – запереглядываются, недоумевая: о чём это он?
Нет, не время и не место таким словам... Все уже устали от жары, мошкариной назойливости телеоператоров и фотокорреспондентов, бесцеремонно расталкивающих своей аппаратурой и мостостроителей и высоких гостей в поисках исторического кадра, долгих официальных речей по случаю открытия нового моста, знаменующего собой весомый, значимый скачок в истории развития области... Все нагуляли аппетит и жажду, никто уже не хочет слушать ничьих речей, а вон тот (очень, очень высокий гость!) смотрит тоскливо в тарелку и на его лице с выработанными волевыми складками так и читается: «О, господи!..»
Поблагодарить за мост? Так на торжественном открытии все выступающие (и ты в том числе) строителей благодарили и руки им трясли. Нехорошо повторяться!
Рассказать предысторию строительства моста? О том, как ходил властными коридорами – и кланялся, кланялся, кланялся, самоуничижаясь до отвращения к самому себе?
А зачем, собственно? Здесь узкий круг своих или причастных к этому кругу – никого твои слова не удивят. Ещё и посмеются: «А ты как хотел? В России живём! Да мы такое можем рассказать – сразу аппетит пропадёт! Ты покороче говори – огурцы вон уже подсыхают, колбаска в трубки сворачивается... А мост, конечно, красавец! Да мы таких ещё сколько построим!»
Конечно! Что им этот мост? Так – один из многих...
Рассказать о значимости моста для жизни района? Пожалуй. Уже сейчас можно, не сбавляя скорости, проскочить мост, не заметив реки, а через год, в паводок, – и льдины, столетиями обрывающие связь с миром... Нет, неинтересно им – они не прочувствовали всё это на себе...
Да что же сказать?!
Помнишь, как в детстве все окрестные ребятишки любили слушать сказки бабушки Мани? Вспомни, как почти зримо нанизывались причудливые петли слов в узорочье сказок, или баек, как она сама их называла...
Многие её слова ты не встречал в учебнике русского языка или в детских книжках. Смысл некоторых из них становился понятным в ходе повествования, остальных – так и оставался неузнанным, но это не мешало понять самую суть.
Правда и вымысел переплетались в импровизированных сюжетах-байках самым чудесным образом. Иногда ты с удивлением понимал: уже давно рассказывает баба Маня не о царской дочери, а о самой себе...
Обожала байки смешные, и сама же и смеялась, прикрывая ладошкой беззубый рот. Страшные истории не любила, рассказывала с неохотой, после долгих уговоров, да и начинала как-то не страшно, с присказками, – о злом волшебнике на чёрном-пречёрном острове посреди заколдованного хитрющими русалками лесного озера и дочери его, доброй красавице Агафьюшке, и... и уже слушает одураченная ребятня очередную байку, и уже баба Маня смеётся, прикрывая рот...
Взрослые говорили о ней: «Сердцем рассказывает...». Находились и недоброжелатели, обычно старухи. «Трепачиха… – крался от их лавочки шёпот. – А в огороде-то, батюшки-светы! – ить картошка ишо не огребёна...»
Как же ты жалел – не тогда, в детстве, а намного позже: эх, не было у тебя, пацанёнка, да и ни у кого вокруг, сказочного в те времена чуда – магнитофона!..
Не надо официоза! Скажи всё как есть, от сердца, – поймут неогрубевшие души искренность простых слов.
Вот и начни просто:
– Товарищи!..
2007