Пойдем в Цветлин! Гл. 15-16

               
              МАССАГЕТСКАЯ ЦАРЕВНА               

              В пути по извилистой горной дороге колеблется, словно тихо бьется, сердце из красного бархата, вышитое золотыми нитями «Я тебя люблю» и подвешенное на шнурке возле лобового стекла.

Это все, что есть у Лары, кроме воспоминаний, от отца массагетской царевны. А та и вовсе не помнит его, он умер, когда ей не было и года.   

Однажды, в свои первые три месяца жизни, когда она не смогла достать  ручкой выпавшую игрушку, она взяла её обеими ножками и подтянула к груди.

Наблюдавший отец был изумлён и сказал, что не зря назвал её именем древней массагетской царевны Тамирис -  его дочь не простая девочка!

Теперь эту малышку Штефан повсюду возил с собой, говорил с ней на хорватском, готовился дать  ей свою фамилию, как только  Лара получит гражданство. И не скрывать от неё правды об отце, но позднее.    

А сейчас они жили душа в душу – «тата» и проступившая из мрака одиночества крошечная девочка,  с сияющими зеленоватыми глазами, требовавшая ежеминутного внимания из-за буйного характера, сильная, фантастически выносливая.

Эта  абсолютно бесстрашная девочка, делавшая  в  первый год жизни  сальто в колыбели, теперь, в четыре года,  делала его  на мостике над речкой!

Штефану, если не успел перехватить её, впору было зажмуривать глаза от её подвигов.

Неизменно весёлая, она  начала говорить поздно, при этом исключительно на хорватском, а из русского  произносила только «спасибо», старательно, уже как иностранка, хотя мать с ней говорила сразу на трех языках – русском, хорватском и осетинском, и она всё понимала.

Как-то раз появились цыгане на грузовике,  сборщики металлического лома.  Штефан отдал им старую газовую плиту.

Чтобы поставить плиту в кузов, им пришлось  выгрузить роскошный детский велосипед, голубой, с колёсами из белой резины, а когда хотели положить его обратно, массагетская царевна вцепилась в него и подняла такой крик, что испуганные цыгане умчались, бросив своё имущество.

И теперь она, как гонщица из телевизора,  в очках для подводного плаванья, в коротких штанишках, кудрявая и неустанная, как perpetuum mobile,  носилась на нём по коридору, потому что в Цветлине, не дай Бог, разогнаться на велосипеде по отвесно спадающей вниз улице.
 
В декабре мы точно так же всей компанией  носились на автомобилях по дорогам Загорья – вверх-вниз, круто влево, ещё круче вправо!   
 
В нарядных городах на всех дверях - рождественские веночки, на все балконы по верёвочной лестнице уже  поднимался с мешком за спиной Святой Никола, наш родной Дед Мороз.

Напротив дома Штефана, во дворе у Симона  глиняный американец,  в полметра ростом, с бутылкой рома в руке, по уши в снегу, как в золотой лихорадке на Клондайке.

А от излюбленных хорватами белых лебедей с туловищем-цветочницей, торчали только красные клювы, потому что самого Симона нет, он с женой-словенкой живёт в Словении.

Однако каждую весну его привозит жена на своём  форде «fokus», и он с радостью вливается в холостяцкую жизнь  с игрой в «belot», вечерними бдениями с векией и гимном.

Но  каждой осенью у него неизменная  тысяча литров лучшего вина в Цветлине, красного, с чудным ароматом  «изабеллы»! И  этот «фокус»  похлеще форда его словенской  жены.

В предрождественское время в Цветлине, как по всему Загорью, на каждом  балконе,  в окнах, домах и барах сверкающие праздничные гирлянды.

«Сретан  Божич!». Вокруг -  снег и вечная зелень, не знающая осеннего увядания, и радость от скорого Рождества Христова, которое мы, российские, чувствуем, как истинные христиане.

Однажды по пути мы завернули в сказочно разукрашенный бар,  манящий ароматом горячего кофе и теплом камина.

В самом углу за столиком с мягкими диванами сидел человек  наедине с трубкой, чашкой кофе и  большим бокалом, вероятно, того, что Штефан обычно пьёт крошечными рюмками.

Штефан пояснил, это Игнасио-«бразилец».

-  Тот самый, брат Бранко?

Он подтвердил и повёл нас к нему.

Массагетская царевна, как всегда, производила среди всех столов большой шум и уже пыталась пробовать напиток «бразильца», судя по всему, векию, и он, смеясь, заказывал ей сок, а нам капуччино и коньяк.   

Игнасио от долгой жизни среди креолов, мулатов, индейцев  совсем иной -  таинство иного материка, индейского преображения.

В его маленькой картине маслом на стене в доме  Штефана - пейзаж, которого, как он сказал, нет в Бразилии, как нет в Цветлине.

И нет самого Цветлина, нет ничего другого - всё есть где-то в том легком предчувствовании, которое никогда не воплотится в действительность.

Мы с Игнасио прощаемся, отчего-то избегая смотреть друг другу в глаза – у каждого своя страна, и реальная, и нереальная, каждому из нас никто не нужен, кроме всех  сразу, вероятно, того, что  называется  человечеством.         

               
               
                ШТЕФАН И ЛАРА               
   
               
                К моменту моего появления в Цветлине мои друзья уже создали противодействие  тому,  что до сих пор диктовала своей волей таинственная,  никем не разгаданная графиня Юлиана, страдавшая или развращённая, сведённая в могилу тоской по сыну или цинично предавшая всё, что было свято.

Лара, не боявшаяся трудностей нигде и никогда,  неожиданно для самой себя оказалась втянутой в тяжёлое  и ответственное дело - развернуть Цветлин от его угасания к жизни.

Вся эта стратегия заключалась в том, что она полюбила  убежденного холостяка и изменила его дом, быт, даже привычки.  Не только в Цветлине, но и во всем мире для миллионов тружениц это весьма трудоемкое дело. 

Однако путь к упрочению общей стратегии наметился тогда, когда она привезла с собой Лену. 

Вместе они, сами не предполагая того,  нанесли ощутимый  удар по Принципу,  чтобы дать зажить Цветлину необычной для него жизнью,  которая  на самом деле является  самой обычной.

С тех пор Цветлин разрастался не в ширь, а в глубь каждого дома, разжигая погасшие очаги, создавая регулярность питания, искореняя пагубную привычку пить, неважно, на виду ли у общества в «гостильнице», или в одиночестве от непонятной тоски.

Вечерние пары на единственной улице, теперь не спускаясь к «гостильнице», а столь же приятно - от дома к дому -  проводили время за чашечкой кофе и рюмочкой векии, обсуждая вовек не звучавшие здесь темы.

Под Новый год в горах выпал еще больший снег, и все мужчины  вышли чистить свою единственную дорогу. 

В домах женщины тут же принялись готовить угощение для встречи любимых с друзьями.

У Лары подошло тесто для трёх пирогов, тонких с сыром, над которыми необходимо произнести молитву.
Цветлинцы уже знали этот обычай древнего народа, прошедшего свой путь от скифо-сармато-алан через весь Восток и всю Европу - в Кавказские горы, для полного забвения и одиночества на долгие века.

Это  аланы-осетины, сохранившие своё сердце высоко в горах,  от которых произошли мы с Ларой.

Здешние мужчины научились стоять торжественно и молча, как кавказцы,  вокруг стола с тремя сакральными символами единства людей,  слушая обращение к Богу этой женщины на незнакомом древнем языке – с молитвой о них обо всех.

Уходя, они спрашивали, когда в следующий раз она  будет готовить  «священные колачи».

Лара  поначалу кормила  и Марко, и Славко, и Круно, и других одиноких, у кого обед чаще всего состоял из одной только векии. Те с видимым смущением стали приносить продукты и мечтать вслух, чего бы им больше всего хотелось съесть.

Теперь у многих был свой очаг.  У Киры, ко всему прочему, на столе стояло  большое блюдо свежесваренных креветок к пиву для того,  кто зайдёт вместе с Ёжи.

Лена замерла у окна, посматривая иногда, как печётся сибирский пирог с рыбой. Она ждёт, и  ей снова кажется, что сейчас из смертельных объятий тайги, с её снежным бездорожьем, вырвется, наконец, грузовик отца.   

Он войдёт и поднимет её высоко-высоко на вытянутых руках, а мама ласково скажет:

- Иди скорее, отец,  мой руки, всё стынет на столе.

Они сядут своей маленькой и счастливой семьёй за стол, и Лена, как заворожённая, будет смотреть в синие-синие, всегда смеющиеся глаза отца.

И она заплакала от невозвратности той жизни в той стране.