(сюжет выдуман, но эпизоды боя, метод имитации взлета самолета на ложном аэродроме взяты из воспоминаний ветеранов, статей газеты «Советская авиация», и очерков корреспондентов времен войны)
Очередь «фокке-вульфа» ударила по стабилизатору и правому крылу, Ла-5ФН вздрогнул и метнулся вправо, кренясь и опуская нос. Я ушел от атаки переворотом через крыло, не успев погасить скорость, но вывести машину из пикирования не удавалось. Руль высоты заклинило, ручка управления остановилась в среднем положении и дальше не двигалась, хоть я и тянул ее двумя руками, скорость росла. Я уже видел точку на земле, в которую врежется самолет. Теперь я понял, что такое смерть, нет, это не старуха с косой в белом саване и с пустыми глазницами черепа, смерть – это точка. Когда все пространство, вся ширь и величие мира, все мысли и чувства сужаются до размеров точки и исчезают, вот тогда и наступает смерть. Вот она, на земле, она стремительно приближалась, и я не видел уже ничего, ничего не ощущал, ни о чем не думал, кроме этой точки, вся жизнь моя сосредоточилась в ней, и неудержимо, с нарастающей скоростью мчалась к своему концу.
«Нет! Я не хочу!» - мелькнула последняя мысль в угасающем сознании. Так глупо, так бездарно поставить себя под удар! «Выходи из атаки! «Фоккер» слева, выходи, я прикрою!» - крикнул мне по рации ведомый и рванулся наперерез заходящему слева «фокке-вульфу», но не успел. А я, вместо того, чтобы уйти вправо, продолжал атаку, всего одно мгновение оставалось, чтобы нажать гашетку пулемета и завалить «юнкерс». Поздно. Теперь уже все поздно, осталась только одна точка на земле, и все, больше ничего.
В каком-то последнем, безумном отчаянии я уперся ногами в педали и, привстав над сидением, спиной, руками, всем телом, всем своим существом рванул на себя ручку управления. Нет, я не услышал, а почувствовал каким-то звериным чутьем скрежет металла, обломок обшивки, заклинивший руль высоты, оторвался, и ручка поддалась. Перегрузка вдавила в сидение, в глазах потемнело.
Самолет вышел из пикирования в нескольких сантиметрах от той точки, в которой ждала меня смерть. Сжатый воздух под крыльями ударил по земле, поднимая облако пыли. Я набрал высоту, осмотрелся. Самолет слушался рулей, хотя вправо маневрировал вяло и неохотно, но все же держался в воздухе и мог продолжать бой. Вокруг меня никого, ни своих, ни противника. Где ведомый? Черт!
Бой окончен, пора домой. Разворот влево, и вдруг справа из-за облака, выходит «фокке-вульф», он не видит меня. Чуть правее и он в прицеле. Форсаж двигателя, вперед! Так, где же ведомый? Да, вот он, на месте, как и положено в правом пеленге. На душе спокойнее. «Прикрой, атакую!» - крикнул я ему, заходя «фоккеру» в хвост. Прицел, упреждение, короткая очередь. «Фоке-вульф», задымил, завалился на левое крыло, пошел вниз. Я проводил его взглядом, а зря! «Никогда не смотри, как падает сбитый враг, - учил командир полка, - прозеваешь – окажешься на его месте».
Пули ударили справа по фюзеляжу, прошили фонарь кабины и приборную доску. «Фокке-вульф» прошел надо мной, боевым разворотом выходя из атаки. Откуда он взялся? Черт! Ведомого нигде не видно. «Сбили!» - мелькнула тревожная мысль. Этот чертов «фоккер» сбил ведомого и атаковал меня.
Боль, досада. Как же так? С самого начала войны вместе, друг друга понимали с одного слова, с одного взгляда, и на тебе! Моя вина. Если бы тогда послушал его и вышел из атаки, то и он бы сейчас был жив. Сожалеть поздно, можно только отомстить. Мы остались одни, я и тот «фокке-вульф». И один из нас должен был упасть на землю, объятый пламенем. Другого исхода не будет.
Боевым разворотом влево вышел я «фоккеру» в лоб. Принято считать, что лобовая атака непременно заканчивается гибелью одного или обоих противников, кто раньше отвернет, тот и подставит себя под удар, если не отвернет никто – столкновение и взрыв. Это не совсем так. В лобовой атаке противники сходятся со скоростью до тысячи километров в час, а то и более. Не так просто попасть друг в друга, даже для того, чтобы столкнуться, времени для прицеливания почти нет. Нужно прицелиться, дать короткую очередь по врагу, не раньше и не позже, а только в тот, единственный момент, и отвернуть тогда, когда противник уже не сможет среагировать, не успеет ни выстрелить, ни уклониться.
Нужно еще знать, куда отворачивать, чтобы не столкнуться. Мы шли навстречу друг другу, и никто не отворачивал, мы оба шли до конца. Выстрелили мы одновременно, но ни моя очередь, ни очередь «фоккера» не достигли цели. Мы разошлись, едва не столкнувшись.
Я потянул на себя, выводя машину на вертикаль, вот уже горизонт лег на капот, и я увидел, что немец не разворачивался для атаки, а пытался уйти, разгоняя самолет в пологом снижении. Нет, я не дам ему уйти, максимальная скорость Ла-5ФН больше чем у «фокке-вульфа», никуда он от меня не денется. Я еще добрал ручку на себя, выполняя три четверти петли с переворотом, и теперь догонял немца, имея преимущество в высоте.
«Ну, давай, родной, еще, еще, - говорил я самолету, - еще немного, и мы догоним его». Я сросся с машиной, рули высоты, элероны и руль направления были продолжением моих рук и ног, сердце бешено колотилось в такт ревущему на форсаже мотору, я уже не существую без самолета, как и он без меня, мы вместе победим, или вместе умрем.
«Фокке-вульф» приближался, если я чуть отдам от себя ручку управления, то через несколько секунд догоню немца, но тогда потеряю преимущество в высоте, а он уйдет на вертикаль.
Немецкие пилоты не любят боев в горизонтальной плоскости, считают их не перспективными, и предпочитают вертикальные маневры. Но пока я выше его, он не сможет уйти вверх, он сразу же попадет в мой прицел, дистанция быстро сократится, и все, ему конец. Хочет он того или нет, но ему придется уйти на вираж. «Фокке-вульф» выполняет вираж за 22 секунды, а Ла-5ФН – за 18, за два или три витка я зайду ему в хвост.
Куда он уйдет, вправо или влево? Большинство людей по природе правши, пилот управляет самолетом правой рукой, а левой - двигателем, потому влево выполнять маневр удобнее, чем вправо. Ему нужно быстро развернуться, пока я еще не прижал его. Конечно, он уйдет влево, только влево! Нужно его упредить, начать разворот на мгновение раньше, иначе будет поздно. Когда же он положит машину в вираж? Сейчас, только сейчас и ни секундой позже!
Я начал разворот одновременно с немцем, не давая ему оторваться. Но сейчас у меня больше скорость, а значит больше и радиус разворота, я сильнее нажал на педаль левой ногой, выполняя разворот со скольжением. Пушки смотрели в сторону фоккера, скольжение гасило скорость, уменьшая радиус разворота. Нет! Никуда ты не денешься от меня! Еще один вираж и он у меня в прицеле, можно открывать огонь. Он хоть это понимает? Да, понимает, несомненно, понимает! Он должен что-то предпринять, что он сделает, чтоб выйти из-под удара? Вверх он уже не уйдет, я выше его, бой на виражах он непременно проиграет.
У нас еще есть запас высоты, небольшой, но есть. Единственное, что ему остается, так это уйти вниз переворотом через крыло, прямо с виража. Выполнять переворот с виража опасно, мгновенно до максимума возрастут скорость и перегрузка, а высота на пределе, ее может не хватить для вывода из пике, но другого выхода у него нет. Рост скорости – это то, что ему нужно сейчас, если я опоздаю с маневром – он уйдет, а мне может просто не хватить высоты для выхода их пикирования, если я пойду за ним. А если не пойду, то потеряю его, пока я развернусь, он уйдет, уйдет на форсаже, а я использовать форсаж уже не смогу, держать мотор на этом режиме можно не более десяти минут, иначе движок заклинит, эти минуты уже истекли, пока я догонял «фоккер».
Когда, когда начнет он маневр? Нет, пока еще рано, он подпустит меня как можно ближе, когда я уже смогу стрелять, и пока я буду прицеливаться, он уйдет переворотом через крыло. Ближе, ближе, еще ближе, так, вот сейчас, вот сейчас бы я начал ловить его в прицел, дистанция метров двести, можно ближе, но ближе он не пустит, конечно, не пустит, я бы тоже не пустил. Теперь пора, если я не ошибся, то он начнет маневр именно сейчас.
Я надавил левую педаль и прижал ручку управления к борту влево, не снижая оборотов двигателя. Мы одновременно ушли вниз, не удалось немцу меня опередить, я правильно все рассчитал. Мы шли вниз, к земле, он умышленно затягивал вывод из пике, «фоккер» в пикировании набирает скорость быстрее «лавочкина», но на выходе я его догоню, «фокке-вульф» хуже выходит из пике, чем Ла-5ФН, более плавно, с меньшей перегрузкой, теряя при этом скорость. Тут-то он и попадется.
Попадется? А если нет? Вот, он уже выводит машину в горизонт, он, конечно бы, потянул вверх, на вертикаль, скорость позволяет, но я вышел из пике раньше, и теперь повис над ним, вверх он уже не уйдет. Высоты нет, вниз уходить просто не куда, а вверх нельзя, остается одно, только на вираж, все же я заставлю его работать на виражах.
Куда он уйдет, куда? Вправо или влево? Влево, конечно влево, он всегда уходил влево. И вдруг как огнем обожгла меня мысль, нет, не влево, а вправо! Он знает, что я жду от него маневра влево, и он, наверняка понял, в результате всех наших эволюций, что вправо мой самолет маневрирует хуже, если не дурак, то понял, а похоже на то, что он не дурак.
Я готовлюсь к левому виражу, и он это понимает, а он уйдет вправо, пока я переложу рули с левого виража в правый, он уже сделает полвитка. Моя машина повреждена, в правом развороте она стремится увеличить крен и опустить нос, нужно постоянно удерживать ее от срыва, радиус разворота увеличивается, и он за два или два с половиной витка зайдет мне в хвост. Тогда мы поменяемся ролями, уже мне некуда будет уйти. Переложить машину из одного виража в другой я не успею, я сразу же попаду к нему в прицел. Нет, вправо, только вправо. Я положил самолет в правый вираж и тут же, немедля, дал очередь из всего оружия. Две пушки и два пулемета одновременно выплюнули огненный смерч.
Немец, буквально, наткнулся на очередь, как всадник на копье, летящее наперерез. Я видел как пули и снаряды рвали дюраль «фокке-вульфа», они прошили его от мотора до стабилизатора, я видел как отвалилось крыло, как вспыхнул бензобак, расположенный в конце фюзеляжа. «Фоккер», разваливаясь на куски и оставляя шлейф дыма, шел к земле, падать ему пришлось не долго, высоты не было. Удар об землю, вспышка, и все, все, бой закончен.
Я набрал высоту, теперь пора возвращаться домой. Небо еще озарялось последними лучами заходящего солнца, а внизу, на землю уже легли вечерние сумерки. Я не помню, сколько времени продолжался бой, не знаю, сколько горючего осталось в баках, не могу понять, в какую сторону нужно лететь.
Компас разбит, на месте указателя топлива зияет дыра от пули. Если бы эта пуля прошла на полсантиметра ближе, то пробила бы мне голову, расплескав мозги по фонарю кабины. Можно было бы сориентироваться по солнцу, но оно уже заходит, вокруг, по всему горизонту пылают зарницы пожаров, и я не могу отличить зарева пожаров от зарева заходящего солнца.
Я остался один в этом мире, как ангел, изгнанный из рая, со своей заблудшей душой, потерявшей направление и чувство времени. Я развернул самолет в ту сторону, где, по моему мнению, должен был находиться наш аэродром. Облака, озаренные последними лучами заходящего солнца и отсветами пожаров, светились последним светом уходящего дня на фоне темнеющего неба.
Когда-то в детстве я любил подолгу смотреть на закат, наблюдать, как угасают окрашенные в розовый цвет облака, как темнеет небо, как первые звезды проступают в вышине, как умирает день, утонув в вечерних сумерках, и как ночь вступает в свои права. Я вспомнил наше село, расположенное вдоль извилистой реки, вербы, низко склонившиеся над водой, и церковь на высоком холме. Ее купола сверкали в лучах заходящего дневного светила, и звон колоколов разносился над полями, предвещая угасание дня.
Бабушка водила меня в церковь, где лики святых глядели с потемневших от времени икон. Одна икона особо поразила мое детское воображение. Седой старик, с длинной белой бородой смотрел на меня печальными, усталыми глазами. Казалось, боль и скорбь всего мира отразилась в этих глазах.
- Бабушка, кто это? – тихо спросил я.
- Это апостол Петр, ученик Иисуса Христа.
- А что у него в руках?
- Он держит ключи от рая, - отвечала мне бабушка, - когда душа человека после смерти возносится к небесам, праведные души апостол Петр пропускает в рай, а грешников ждут вечные муки в аду.
- А кто такие грешники, бабушка?
- Это те, кто грабил, убивал, воровал, обманывал, кто обижал других людей и животных. Апостол Петр не пускает их в рай, они несут наказание за свою грешную жизнь.
- Бабушка, сказал я, - а я никогда не буду грешником, я не буду убивать, воровать и не буду обижать никого, тогда апостол Петр пустит меня в рай?
- Конечно, пустит, обязательно, но до этого ты проживешь долгую и счастливую жизнь.
Я не сдержал слова, данного бабушке и апостолу Петру. Бог учил любить своих врагов, а убиваю их, я жгу их самолеты, я никогда не смогу любить тех, кто несет боль и горе моей земле, я убивал и буду их убивать. Что скажешь ты теперь, апостол Петр? Что ответишь ты мне, когда однажды я, сгоревший заживо в самолете, постучусь в ворота рая? Что я грешник, и место мое в аду? Но я уже прошел через ад, так неужели не откроешь ты мне райские врата?
Никто не ответил мне, только рокотал мотор, да ветер свистел, врываясь сквозь пробитое пулями стекло фонаря кабины.
Внизу, слева я заметил аэродром. Виднелась взлетная полоса, да силуэты плохо замаскированных самолетов на стоянках. Чей это аэродром? Наш или немецкий? Мне казалось, что я уже должен был перетянуть через линию фронта, если я лечу в нужном направлении. Мотор чихнул, и вновь заработал, горючее заканчивалось, и я решил садиться на этот аэродром.
Если аэродром немецкий, то меня должны были обстрелять зенитки. Я снижался для захода на посадку, и никто по мне не стрелял. Значит, это аэродром наш. А если, все таки, немецкий? Зачем им стрелять, когда я сам захожу на посадку? Но все равно придется садиться, другого выхода у меня нет.
Горючее кончилось уже на пробеге, самолет остановился в конце полосы, и мертвая, звенящая тишина охватила меня. Я откинул фонарь, и прохладный, пропахший гарью и дымом воздух, ворвался в кабину. Выбраться из самолета уже просто не было сил. Никакого движения на аэродроме, вызванного посадкой неизвестного самолета, я не заметил. Если это немцы, то почему они не спешат схватить меня? А если наши, то почему не торопятся убрать с полосы самолет?
Не помню, сколько времени просидел я так в кабине, пока заметил фигуру человека, не спеша двигавшегося в мою сторону. Он подошел и встал прямо передо мной. Это был старик, весь седой с бородой, на груди у него висел автомат. Что-то знакомое показалось мне в облике этого старика, где-то я уже видел его, эту седую бороду, эти глаза, в которых отражалась боль и скорбь всего мира. «Христос позвал рыбаков и сказал: идемте со мной, и я сделаю вас ловцами человеков. И сказал он рыбаку Симону: Петром, каменеем, тебя нарекаю, и на камне том построю я церковь свою». Я понял, где я видел этого старика.
- Я знаю тебя, старик, - сказал я, обращаясь к нему, - ты – Петр Симонов, сделал я ударение на предпоследнем слоге.
- Не Симонов, а Симонов, - ответил старик, подчеркивая ударением первый слог.
- Какая разница, - сказал я, - все равно – ты апостол Петр, апостол, идущий по стопам господа.
Старик усмехнулся:
- Я не апостол, я сержант. И не по стопам господа мы идем, а по стопам дьявола, который оставляет нам пожары, кровь и смерть. Господь учил любить врагов своих, а мы их убиваем, и будем убивать, пока последний слуга дьявола не исчезнет с этой земли. Нет больше любви на земле, осталась только ненависть и боль.
- Но, почему у тебя автомат? У тебя в руках должны быть ключи!
- Мне ни к чему ключи, здесь нечего закрывать на ключ, это ложный аэродром, до настоящего ты совсем немного не дотянул.
- У тебя должны быть ключи от рая, старик.
- Ключи от рая? – ответил он, - нет больше рая ни на земле, ни в небе, везде один ад. Да и я не старик, мне всего двадцать восемь лет.
- Но, тогда, почему у тебя борода, и ты весь седой?
- Я был летчиком, горел в самолете, у меня одна сторона лица обожжена, я не могу бриться, потому и борода. А поседел я за несколько минут в одном бою.
Взлетал молодым, черноволосым красавцем, а вернулся стариком, совсем седым, я тогда один из всей эскадрильи вернулся. А потом меня подбили над вражеской территорией, прыгать не стал, хотел до своих дотянуть. И все тянул, и тянул на горящей машине, высота падала, пламя жгло руки и лицо, от дыма закоптился фонарь, и я уже почти ничего не видел. Как только перетянул окопы переднего края, сразу и сел на брюхо, но выбраться из кабины уже не мог.
Так бы и сгорел вместе с самолетом, да бойцы пехоты выручили, вытащили меня и в медсанбат отправили. Потом госпиталь, хотели демобилизовать по ранению, но не могу я дома сидеть, пока враг нашу землю топчет. Да и дома у меня теперь нет. Мы в Белоруссии жили, а когда немцы пришли, согнали всех в одну хату и подожгли, даже стариков и детей не пожалели.
Вот ты говоришь, что я апостол Петр, а чтобы тот апостол сказал, если бы его семью сожгли заживо? Учил бы он людей любить врагов своих? А я бы так сказал и Петру и Иисусу: вы учили людей любви, но посмотрите, где эта любовь? Нет ее больше на этой земле, души наши ожесточились, и для любви в них не осталось места. Вот ты Бог, Иисус, ты говорил: «возлюби врага своего», твой враг дьявол, скажи, любишь ли ты его, дьявола? Нет? Так что же ты требуешь от нас?
Сержант умолк. Я вылез из кабины, я вспомнил, наконец, где я его видел раньше, он был из нашего батальона аэродромного обслуживания.
- Вот, направили сюда, на ложный аэродром, - продолжал он, - говорили: «райское место!» А оказалось, что и здесь ад.
- Послушай, сержант, а у тебя горючее есть?
- Есть спирт, еще вино, и сало пацаны из соседнего села принесли, так что, пойдем, закусим, капитан.
- Нет, мне бензин нужен.
- Нет у меня бензина, из всей техники в хозяйстве только полуторка, да старая бочка из-под горючего.
- Мне бы самолет заправить, домой лететь надо.
- Посмотри, на чем ты лететь собрался, да на твоем самолете места живого нет! Вот, приедут завтра технари, подлатают твой ястребок, тогда и полетишь, а пока пойдем, поужинаем, чем Бог послал.
- Да, - сказал я, - самолету действительно досталось, и приборная доска разбита, пуля в сантиметре от головы прошла, но «фоккера» я все же завалил.
- Повезло тебе.
- Да, повезло, а «фоккеру» нет, он сейчас на земле догорает.
- Туда ему и дорога, на нашу землю пришел, теперь навсегда в земле и останется. Пошли ужинать, а если домой торопишься, то Женя тебя потом на полуторке в часть отвезет, тут недалеко.
- Ну, пошли. А бочка пустая вам зачем?
- Да, тут Женя, водитель наш, хитрость одну придумал. Как только появляются юнкерсы, он бочку к полуторке цепляет и гонит, что есть духу, по взлетной полосе. Поднимется столб пыли, и немцы принимают его за взлет истребителя, разворачиваются и отрабатывают по нам по полной программе. Вот тут-то настоящий ад начинается! А потом, когда они уходят, нам с Женей нужно еще макеты самолетов подправить, да полосу подровнять.
- Ты прав, сержант, нет больше рая в этом мире, везде один ад. Идем, поужинаем.
- Пошли, только сейчас Женю позову, уберем самолет с полосы, а то немцы завтра с утра прилетят, бомбят строго по расписанию, аккуратно.
Подошел Женя, молодой солдатик в промасленной гимнастерке, ему на вид было не больше восемнадцати лет. Втроем мы убрали самолет с полосы, закатили его в кусты, подальше от бутафорской стоянки, и тщательно прикрыли ветками.
- Ну, все, - сказал сержант, - теперь можно и ужинать, милости прошу в нашу хату.
Мы вошли в низкую землянку, где на дощатом столе коптил светильник, сделанный из гильзы артиллерийского снаряда. Сержант поставил на стол хлеб, сало, три кружки. Себе и мне он налил спирту из фляги, а Жене вина.
- Вот водичка, холодная, родниковая, - сказал он, - если желаешь разбавить или запить.
- Спирт разбавлять – только портить, - ответил я.
- Ну, как знаешь, а я себе разбавлю, - сказал сержант.
Мы чокнулись, алюминиевые кружки с глухим стуком сошлись над серединой стола. Я выпил спирт, который огненной струей проник внутрь, согревая и обжигая нутро, потом положил на хлеб кусочек сала и закусил.
- Доброе сало, - крякнул я, - давно такого сала не пробовал.
Мы выпили еще и еще, но даже неразведенный спирт не смог снять нервное напряжение недавнего боя, меня не брало. Несмотря на хорошую порцию спирта, расслабление не наступало, было, как говориться, «ни в одном глазу».
- То ли спирт у тебя, сержант, не настоящий, то ли сало слишком хорошее, нутро обжигает, а хмель не берет.
- Спирт настоящий, - усмехнулся сержант, - просто ты телом на земле, а душой еще в небе, в бою, вот потому и не берет. Посидишь маленько, расслабишься, и возьмет, заснешь как младенец.
- Да, некогда мне расслабляться, мне домой, в часть надо, так что, спасибо за угощение, нужно, как говориться, и честь знать.
- Ну, удачи тебе, капитан. Женя, отвези товарища капитана в часть, заодно получи на складе имущество вот по этому списку, переночуешь там, а потом с технарями приедешь утром, только не раньше девяти, после того, как немцы отбомбятся. Женя внимательно посмотрел список и сказал:
- Петр Сергеевич, так ведь дадут ли все, что в списке?
- Ну, что дадут, то и привезешь, только без телефонного кабеля не возвращайся, мы еще с позапрошлой бомбежки без связи сидим.
Мы ехали по узкой лесной дороге, тонкой нитью связывающей с миром ложный аэродром. Лучики фар, зажатые щелью светомаскировочной маски, плохо освещали путь. Деревья-великаны, встающие из темноты, сплели свои ветви над дорогой, закрывая ее от взора стервятников, парящих в вышине. Машину раскачивало на колдобинах, мерно урчал мотор, поскрипывали рессоры, да тихо позвякивало висящее на фаркопе ведро. Не помню, сколько времени мы ехали, я пытался уснуть, но не мог, хотя и чувствовал страшную усталость, пронизавшую все тело, весь мозг, всю душу.
Хотелось закрыть глаза и забыться, не помнить ничего: ни очереди, прошившей мой самолет, ни горящего «фокке-вульфа», ни охваченных кровавым пламенем облаков на темнеющем небе, ни глаз этого, то ли сержанта, то ли апостола Петра, в которых отразилась боль и скорбь всего мира. Но уснуть я не мог.
По прибытию в часть я направился прямо в столовую, и хотя ужин уже должен был закончиться, я застал там всю нашу группу. Они бурно обсуждали детали минувшего боя. На меня никто не обращал внимания, я тихо прошел и сел на свое место.
Они кого-то поминали, хотя все, кто участвовал в этом бою, были за столом. И тут я заметил стакан, накрытый кусочком хлеба, стоящий на том месте, где сидел я. До меня дошло - они поминали меня! Но ведь я же здесь, среди них! Почему же они меня не видят? А, может быть, меня уже нет, и только моя душа незримо присутствует среди живых? Мне стало жутко и холодно. Что же это был за аэродром? И этот сержант, похожий на апостола Петра. Может быть, я побывал в раю? Или, скорее всего, в аду?
Странное чувство охватило меня, с одной стороны, было жутко присутствовать на собственных поминках, а, с другой стороны, какое-то безумное, неестественное веселье разогревало меня изнутри. Я прислушался к их разговорам. Старший лейтенант, сидящий напротив меня, жестикулировал, показывая ладонями положение самолетов во время боя, это был мой ведомый.
Я-то считал, что его сбили, и винил в этом себя, а он, живой и невредимый, сидел напротив, и рассказывал, как сбили меня. Он видел, как мой самолет пикировал к земле, как врезался он в землю, подняв столб пыли. Но взрыва не было, иногда так бывает, тем более, что мой самолет не горел. Бой был закончен, и они ушли, решив, что я погиб. Но кто же тогда прикрывал меня, когда я атаковал, вывалившийся из облака фоккер? И тут я понял все.
Когда бой был закончен, и моя группа ушла, из-за облака вышла пара «фокке-вульфов», не имеющая отношение к тем, с которыми мы дрались. Я встрял между ведущим и ведомым, именно второй «фоккер» принял я за самолет своего ведомого. «Фокке-вульф» и Ла-5ФН внешне похожи друг на друга, и в запале боя я спутал силуэт «фоккера» с силуэтом «лавочкина», что чуть не сгубило меня.
Чуть не сгубило или сгубило? Живой я, все-таки, или нет? Почему они меня не видят? Я протянул руку к стакану, и сжал его так, что пальцы посинели. Я ощутил прохладу граненого стакана в своей руке, если бы я был только бесплотным духом, то не мог бы держать стакан рукой. Я поднял его, встал, и громко, чтобы все слышали меня, сказал:
- Рано вы меня поминаете! Давай те выпьем за живых!
Я выпил, медленно поставил стакан, и хотел было сесть. Но принятый до этого спирт, и эти последние сто граммов сделали свое дело, меня разобрало, я покачнулся, и рухнул на стул. И тут они все увидели меня, увлеченные обсуждением боя, уверенные в моей гибели, они просто не обращали внимания на мое присутствие.
- Командир! Ты живой! Что с тобой? Ты ранен? – кинулись они все ко мне.
- Нет, ребята, все в порядке, я не ранен, я просто пьян! – ответил я.
- Ого! – воскликнули они, оценив, наконец, мое состояние, - и где же это ты так набрался?
- В аду, – ответил я, но они смеялись, они не поверили мне, а может быть и поверили, ведь они все каждый день возвращались из ада.
2008