День, когда Галине Владимировне, тогда еще просто Галочке, вручали значок «Ударник коммунистического труда» и прилагающуюся к нему красную книжечку, она помнит до сих пор. В тот день ее впервые и назвали Галиной Владимировной. Как тут не запомнить? Актовый зал, полный народа, руководство завода, восседающее на сцене за накрытым зеленым сукном длинным столом, торжественный туш, исполненный заводским духовым оркестром. Все так торжественно, празднично. Страна отмечала шестидесяти пятилетие Великой Октябрьской Социалистической революции. А двадцатилетней Галочке вручили награду, признав ударным ее добросовестный труд на благо Родины.
С тех пор прошло тридцать лет. Но памятный значок до сих пор лежит в коробочке из-под духов «Красная Москва» на нижней полке серванта. За долгие годы и коробочка обтрепалась, и сервант обтерся на углах, а значок, как новенький, блестит поддельным золотом.
Иногда вечерами, когда на душе становится совсем тоскливо, Галина Владимировна открывает дверку серванта и достает заветную коробочку из-под духов. Бережно берет значок в руки, гладит его, вспоминает молодые годы и не признается даже себе, что коробочку достала совсем по другой причине. Не из-за значка, а из-за конверта, который тоже долгие годы хранится в той коробке из-под духов. Для кого-то это обыкновенный почтовый конверт, с проштампованной маркой и подписанный мелкими, неровными буквами. А для Галины Владимировны часть жизни.
Она никогда не достает письмо. Поэтому оно и лежит на дне коробочки, как новенькое, только что полученное. А ведь сколько лет прошло с тех пор, как Галочка достала из почтового ящика это письмо. А все равно помнится, как от увиденного знакомого подчерка быстро-быстро забилось сердце, к горлу подкатил комок, а где-то внутри, в самом низу живота, разлилось тепло. Письмо от Сережи! Вот ведь, написал, как и обещал. Написал ей! А девчонки говорили, что не напишет. «Поматросил и бросил», - говорили они. – «Нашла кому верить – командировочному. Да у них таких, как ты, по пачке в каждом городе». А она знала, верила, что обязательно письмо придет. Не мог Сережа ее обмануть, не такой он человек. Слово Сережа всегда держал. И если он сказал при прощании, что напишет, то и верить ему нужно.
Перескакивая через две ступеньки, Галочка взбежала на третий этаж. От волнения никак не могла отыскать в сумочке ключи, даже пару раз чертыхнулась с досады. В руках долгожданное письмо, от Сережи, а с дверью такая заминка. Будь она неладна эта дверь и никак не отыскивающиеся ключи вместе с ней!
Ключи наконец-то нашлись, дверь открылась, и Галочка, бросив сумку в угол, влетела в комнату и шлепнулась на диван. Небрежно разорвала конверт и достала письмо. Листок из тетради в клеточку, исписанный мелким, таким родным, Сережиным почерком.
«Здравствуй, дорогая моя!
Как же я без тебя соскучился. Как же я хочу оказаться рядом с тобой. Хочу целовать тебя, обнимать. Как же я хочу вновь увидеть мою любимую девочку.
Но пока ничего не получается. Начальник цеха сказал, что с работы меня не отпустит. У нас на заводе запускается новая линия, и без меня никак не обойтись. Работа займет не меньше трех месяцев. Поэтому пока приехать не могу.
Но ты не скучай, моя любимая, помни обо мне и жди. Как только заказ будет выполнен, я сразу же примчусь к моему любимому Галчонку.
Твой навеки, Сергей»
И все. Галочка еще раз перечитала письмо, а потом еще раз. И наконец до нее дошло: Сережа приедет не скоро. А как же она? Рука невольно дотронулся до живота, пока еще гладкому и ровному. Через три месяца… Через три месяца он уже перестанет быть таким. Через три месяца все станет видно. И белое платье невесты будет неуместным на изменившейся фигуре. А мама? Мама не переживет позора. И что скажут на заводе?
Нет! Нет! Нет! Нельзя через три месяца! Нельзя! Надо сообщить Сереже, объяснить ему. Он все поймет, он докажет начальнику цеха, что не может ждать окончания срока запуска линии.
Обычно, когда воспоминания доходили до этого места, Галина Владимировна усмехалась. Усмехалась с высоты прожитых лет и накопленного опыта. До чего же наивной она была в свои двадцать с небольшим, до чего доверчивой. Верила каждому слову, особенно слову, сказанному любимым человеком. Ведь любимый человек – это самый лучший на свете человек. И обманывать он не может по определению.
А Сережа обманул. Но об этом Галочка узнала значительно позже. А в тот день, когда получила долгожданное письмо, еще верила, что все недоразумения разрешаться легко и просто. Надо только сообщить Сереже радостную весть, о которой она узнала уже после его отъезда. Просветила ее об этой радостной вести Лилька-крановщица, заставшая бледную Галочку в туалете.
- Тошнит что ли? - Взгляд Лили быстро пробежал по склоненной над умывальником фигурой Гали.
- Ага, - кивнула та. – В столовой, наверно, что-то несвежее попалось.
- В столовой… Ты б лучше в консультацию сходила, чем на столовую грешить.
- В какую консультацию? – не поняла Галя и, включив воду, помыла лицо.
- Понятно в какую, в женскую.
И Галочка испугалась. Как же она пойдет? Без печати в паспорте. Это ж позор какой. Но пойти все равно пришлось. Регулярно повторяющиеся приступы тошноты не оставляли сомнений – Галя подзалетела.
А потом страх прошел. Забеременела-то она не от кого-нибудь, а от Сережи. Она представила, как тот обрадуется, когда узнает. Вот только сообщить ему не могла – адрес Сережа не оставил. Сказал, что сам напишет.
И вот написал. Правда, письмо оказалось без обратного адреса.
О том, что произошло дальше, Галина Владимировна не любила вспоминать. И не хотела. Что произошло, то давно травой поросло. Травой забвения. Только память – штука вредная. Иногда ведет себя совсем не так, как ей бы надо себя вести. Забиться бы ей глубоко-глубоко, спрятаться под ту траву забвения и молчать, не подавать голоса. А она подает. Пусть тоненький, чуть слышный, совсем как тот, первый, совсем недолгий, писк ее доченьки. И не заткнешь этот голос памяти, не выкинешь из жизни, как был выкинут из ее жизни так и не состоявшийся плач доченьки словами опустившего голову доктора: «Сожалею, но девочка была очень слабая…».
Галина Владимировна уже и не помнит своей девочки. Где там запомнишь, если видела ее всего-то пару минуток. Показали ей и унесли. А потом долго выспрашивали, что она намерена делать с телом. Но так ничего и не добились от нее. Оставили в покое.
А вот лицо Сережи помнит. И помнит его крик: «Зачем приехала? Тебя кто-нибудь звал сюда?» И себя помнит у проходной Сережиного завода. Как будто со стороны видит: стоит, улыбается, выискивает взглядом любимую фигуру в толпе выходящих после смены рабочих. И думает: «Вот обрадуется Сережа. Он не смог приехать, я сама приехала».
Не обрадовался. Схватил за руку, утащил за угол проходной, подальше от глаз знакомых, и там уже накричал. А Галочка все еще продолжала улыбаться, и губы ее бессмысленно шевелились, рассказывая о беременности. Сереже ее беременность была не нужна. Зачем ему она, если законная жена сама только-только подарила Сереже крепкого, здоровенького наследника? Законного сына. А Галочкина беременность никак не вписывалась в жизнь счастливой советской семьи, статус которой был заверен всеми необходимыми печатями.
Когда же до Галочки наконец-то дошло, что Сережа ее приезду не рад и приезжать к ней ни через три, ни через еще сколько месяцев не собирается, она тихо спросила:
- А как же я?
И услышала в ответ:
- А я откуда знаю?
Она не заплакала при нем, нет. Галочка не могла плакать. Ведь мертвые не плачут, а именно такой она и стала, когда поняла, что не нужна Сереже. Мертвой ушла от чужой проходной, мертвой доехала на междугороднем, дико трясущемся по неровной, в рытвинах, дороге, автобусе до дома, мертвой проходила всю беременность. И мертвой родила мертвого ребенка. Девочку. И мертвой продолжала жить.
Оказывается, это вполне возможно. Ходить на работу, встречаться с подругами, впускать в свою жизнь мужчин, отвечать на их ласки, ласкать самой. Только вот обещаниям верить нельзя. Галочка и не верила. Так легче. Так проще. Так ведь совсем не больно.