За время отсутствия князя в его доме произошло печальное событие.
Евдокия Петровна уже давно страдала сердцем. Она много видела горя в жизни, да и единственный сын, которого она обожала, доставил ей много забот. Княгиня безропотно пожертвовала ему всё своё состояние, отказалась от своих вкусов и привычек, но последний удар, который он нанёс её гордости и убеждениям, поразил её насмерть.
Очнувшись после долгого и тяжёлого забытья, она почувствовала себя настолько плохо, что немедленно потребовала священника. Испуганный Арсений бросился к отцу, но узнал от Прокофия, что минут через десять, по возвращении от старой княгини, рассерженный Георгий Никитич уехал, не сказав куда. По приказанию молодого князя, люди побежали за доктором и священником, но смерть их опередила, и, когда через час прибыли тот и другой, всё было кончено. Князя всё ещё не было дома.
Глотая слёзы, Арсений сделал необходимые распоряжения, и около одиннадцати часов вечера тело Евдокии Петровны уже перенесли в большую залу, где положили на катафалк.
Убитые горем дети забились, как испуганные птички в комнату старой няни, доброй старухи, бывшей кормилицы их матери, вырастившей всех их, преданной душой и телом их семье, а главное, пользовавшейся особым доверием покойной княгини.
В опрятной и уютной комнатке с образами в углу, увешанной по стенам картинками в рамах и работами детей, сидела теперь няня, Василиса Антиповна, держа на коленях двух младших, Надю и Андрюшу, – первая пяти, а второй восьми лет. Рядом с ней, на табуретке, склонив голову на плечо няни, примостился отпущенный на праздники из корпуса маленький паж Ника, а на диване, прижавшись друг к другу, в немом молчании сидели Арсений и Нина. На худощавом, морщинистом лице старухи написана была глубокая скорбь, хотя всё же она старалась своим простым, душевным словом успокоить свой маленький мирок и, когда судорожные рыдания детей сменились тихими слезами, сказала:
– А теперь, детки, давайте помолимтесь за упокой бабушкиной души. Господь тяжко испытал её, призвав к Себе без причастия Святых Тайн. Но, по бесконечному милосердию Своему, Он зачтёт покойной княгинюшке её примерную христианскую жизнь. Помолимся же, чтобы душа её обрела вечный покой в обители праведных.
Все опустились на колени, и горячая молитва их несколько успокоила.
Затем Василиса раздела и уложила младших. Арсений с Ниной не могли спать и, уйдя в детскую, вполголоса обсуждали обрушившееся несчастие и опасность тёмного неведомого будущего с внушавшей им отвращение мачехой, в руки которой они должны были попасть за смертью бабушки.
Князь уехал от Аронштейнов с тяжёлой головой и в очень возбуждённом состоянии. В эту минуту ему одинаково были ненавистны прошлое, настоящее и будущее. Одно желание господствовало в нём, это – желание развеяться, забыть хотя бы на время своё тяжёлое положение. Он, во что бы то ни стало, хотел вернуть себе спокойствие, в виду тяжёлых сцен, неизбежно предстоявших ему назавтра, так как сопротивление матери на этот раз сломить будет не легко.
Он приказал кучеру везти себя к приятелю, графу Арфбергу; с этим кутилой–мучеником всегда можно было быть уверенным, что найдёшь чем развлечься и позабавиться.
У подъезда дома, где жил граф, стояло ландо, и хозяин собирался уезжать в обществе хорошенькой француженки–артистки.
– Какая счастливая мысль, дорогой князь, – радостно встретил он гостя, – У нас partie fine (Перев., – изысканное развлечение) на моей Каменноостровской даче. Там нас ждут ещё друзья со своими дамами. Мы вас не выпустим и захватим по пути ещё какую–нибудь хорошенькую женщину. Кого бы нам взять с собой, Сюзанн? – обратился он к своей спутнице.
– Я предлагаю Жульетту. Она вернулась уже теперь из театра и будет в восторге провести время в милом обществе, – засмеялась та.
Был уже шестой час на исходе, когда князь вышел из экипажа у своего дома.
Он был в отличном настроении. Попойка удалась на славу, было шумно и весело, а вино и общество Жульетты совершенно рассеяли тяжёлые думы и опасения. Князь воспрянул духом и был настроен очень воинственно.
Снисходительная и добрая мать несомненно уступит; ведь она уже столько раз уступала и побеждала себя, а здесь и дело–то всё шло о каком–то отжившем предрассудке.
Напевая слышанную за ужином шансонетку, вошёл князь во двор, открыл своим ключом входную дверь и стал подниматься по лестнице. В прихожей он повернул электрическую кнопку и, сняв пальто, направился к себе в кабинет, где его ждал верный Прокофий; но, проходя столовую и маленькую гостиную, перед кабинетом он вдруг остановился, как вкопанный.
Сквозь полуотворённую дверь в зале был виден свет, и до его слуха донёсся женский голос, читавший вполголоса и нараспев. У него выступил даже холодный пот на лбу. Что бы это значило?.. Сразу отрезвев, Георгий Никитич кинулся к дверям, распахнул их и застыл на пороге в немом изумлении.
Зала тонула в полутьме; посредине, озарённый мерцавшим светом лампады перед образом, стоял катафалк, а с боку, у аналоя, со свечкой в руке, монахиня читала псалтырь. Князь подошёл к телу и откинул тюль. Крик ужаса и отчаяния застыл в горле; словно каменная глыба обрушилась на него и придавила.
Несмотря на свои слабости, расточительные вкусы и увлечения, князь боготворил мать, и сознание, что она пала первой жертвой заключенной им позорной сделки, бросило его в дрожь. И этот катафалк не был дьявольским наваждением, а ужасной действительностью. Пока он пировал и «рассеивал» вызванные им же самим неприятности, здесь умирала его мать, и он был её убийцей…
Схватясь руками за голову, он сделал несколько шагов, а затем с глухим стоном упал без чувств.
Испуганная монахиня позвала на помощь. На её крик прибежали Прокофий с Петром и перенесли князя в его комнату.
Когда, на другой день, Георгий Никитич появился на первой панихиде, его густые чёрные волосы подёрнулись словно серой дымкой. Испуганные и заплаканные дети жались к старой Василисе. Они боялись отца, которого никогда не видали таким суровым и мрачным. Арсений и Нина тоже держались поодаль около фрейлейн Амалии и ни слова не сказали князю; но им иное, враждебное чувство замыкало уста: по вине отца, из–за его мерзкой женитьбы умерла бабушка… Что–то будет с ними без неё?
В день похорон собралось много родных и знакомых. В ожидании духовенства, общество сгруппировалось частью в зале, частью в гостиной, где была Нина, и разговор шёл сдержанным шёпотом. Убитая горем, в глубоком трауре, Нина молча встречала или раскланивалась с входившими.
Молодая дама, жена моряка, родственница Пронских, подошла к княжне, отвела её в сторону и, выразив ей соболезнование, спросила:
– Скажи, дорогая, правда ли, что Георгий Никитич женится на m–lle Аронштейн?
Слёзы градом хлынули из глаз Нины.
– Вы уже знаете, Клодин?
– Увы, да! Это и убило тётушку…
Нина замолчала, стараясь подавить слёзы и оправиться, а Клодин обняла её и принялась утешать:
– Calmez–vous, chere Ninon – (Перев., – Успокойтесь, милая Нина). – Конечно, внезапная смерть тёти страшное для нас горе; я понимаю, что для женщины старого поколения, с её предубеждениями, это было тяжёлым ударом, но всё–таки ей не следовало принимать так к сердцу. По крайней мере, ты, Нина, будь благоразумна и не считай выбор князя семейной катастрофой. В наше время все старые предубеждения становятся смешными; богатая и хорошо воспитанная еврейка – такая же женщина, как и другая. Я нахожу вполне естественным и разумным, что князь вступает в такой выгодный брак, особенно в наши трудные времена. Кузен Биби, который бывает у Аронштейнов, говорил мне, m–lle Сарра – красавица и получила блестящее образование. Таким образом, вместо того, чтобы приходить в отчаяние, примите её как старшую сестру, введите её в ваш круг и постарайтесь придать недостающий ей светский лоск. Кроме того, m–lle Аронштейн несомненно крестится, а это смывает последний след её происхождения, которое вас коробит. Значит, ничто вам не мешает отнестись к ней тепло, по–христиански и полюбить её.
Нина с явным неудовольствием взглянула на неё.
– Вы не подумали о том, что говорите, и несправедливы к бабушке. У неё не было смешных предрассудков, и она была ко всем добра; но позора, обрушившегося на нашу семью, она не могла пережить, в предвидении всего того зла, которое нас ожидает. Я должна, по–вашему, принять, как сестру, эту негодницу, которая нагло вторгается в нашу семью? Никогда! Этот отвратительный брак выроет бездну между папой и мной.
– Всё это глупости, – с усмешкой ответила Клодин. – Цивилизация уравнивает все расы. Я знаю, например, что германская аристократка вышла замуж за японца, китайцы женятся на англичанках или американках. Почему же тогда русскому не жениться на еврейке?
К ним в эту минуту подошёл её муж , который расслышал последнюю фразу Клодин и поддержал жену:
– Конечно, Нина Георгиевна, не принимайте близко к сердцу такое простое, в наши дни, дело. А ты рассказывала, за кого выходит ваша общая кузина, Лили? Это, может быть, и примирит княжну.
– Ах, да, Ninon ещё этого не знает. Лили безумно влюбилась в оперного артиста Муретова, дававшего уроки пения её брату, Толе, и часто распевавшего с ней дуэты. На прошлой неделе они обручились, несмотря на неудовольствие и сопротивление всей семьи её опекуна, барона фон Фукса. Но Лили открыто заявила, что убежит из дома, повесится или утопится, если ей будут препятствовать; а так как у неё независимое, доставшееся от тётки состояние, то обуздать её довольно трудно.
– И поверьте, что тому это известно. Вот и основание его любви, – презрительно заметила княжна.
– Уж я не знаю, но зато Лили в восторге от женитьбы твоего отца, которая ей очень поможет сломить несогласие родных. Так перестань же отчаиваться, Нина! Сарра Аронштейн всё–таки – дочь банкира; а родители Муретова, или что то же, Лейзера Итцельзона, кажется, – старьёвщики из Могилёва. Но, конечно, это не помешает Лили быть счастливой и принимать у себя наш чопорный «свет», потому что в наш век главная сила – деньги. Кстати, вот что мне пришло в голову. У вас, вероятно, будет много богатых финансовых тузов; тогда и сестра моя, Соня, поймает, может быть, кого–нибудь. Я стану возить её к вам.
Пораженная Нина молча и с негодованием слушала её, но ответить не успела, потому что прибыло духовенство, и началась лития.
Зала была полна народа, как вдруг сквозь толпу стали протискиваться двое вновь прибывших. Это были Аронштейн и Сарра, вся в чёрном и с венком из роз в руках.
Князь побледнел и нахмурился. Нина тоже вздрогнула; но остальная часть присутствовавшего аристократического общества нисколько не разделяла, по–видимому, этих враждебных чувств.
Непрошеным гостям дружески пожимались руки; очевидно, их появление никого не удивляло и не коробило. Наоборот, общество точно забыло, или делало вид, что забыло причину смерти старой княгини, а присутствие Аронштейнов благодушно объяснило, как проявление вежливого внимания к пораженному горем новому члену их семьи.
Князь был мрачно сосредоточен и ограничился холодным поклоном. Когда он прощался с телом и помогал детям всходить на ступени катафалка, его душевный разлад и отчаяние бросались всем в глаза.
Сарра старалась держаться всё время поблизости жениха, и, когда гроб поставили на колесницу, она сделала даже шаг вперёд, явно ожидая, что князь предложит ей руку; но Нина предупредила её и поспешно взяла отца под руку. В её тёмных глазах блеснул вызов и решимость защищать принадлежавшее ей по праву место за дорогим гробом.
В эту минуту отец и дочь встретились глазами, и выражение глубокого сочувствия отразилось на лице Георгия Никитича. Он понял немой протест молодой девушки и крепко прижал к себе её руку.
Увидав, что её устранили с места, которое будто бы по праву принадлежало ей, чёрные глаза Сарры злобно блеснули; тем не менее, она ничем не выдала своего неудовольствия и, когда, после похорон, князь позвал некоторых родных и близких знакомых к себе завтракать, Аронштейн с дочерью даже не стали ждать приглашения, а вернулись с прочими, запросто, по праву родства.
После завтрака приглашенные разъехались, но Сарра осталась и сделала обход прилегавших к столовой комнат, пренебрежительно оглядывая в лорнет мебель, картины и пр.
– Сколько здесь всего комнат? – вдруг спросила она.
– Двенадцать внизу и восемь во втором этаже, не считая людских, – ответил князь.
– Ах, нам будет немного тесно. Затем необходимо всё заново обмеблировать: то что я вижу здесь, было несомненно когда–нибудь очень красиво, но теперь… вышло из моды. Да и дом слишком удалён от центра.
Князь слегка покраснел.
– Я вовсе не намеревался. Сарра Моисеевна, помещать вас в доме, где скончалась моя мать. где собраны все воспоминания прошлого и святыни моей семьи, где я провёл первые годы моей женитьбы, самые счастливые в моей жизни, наконец, где родились мои дети и каждая комната мне особенно дорога. К тому же, дом мне и не принадлежит. Он уже двести лет состоит в семье князей Радумовских, из рода которых происходила моя мать, а она по завещанию оставила этот дом в приданое моей старшей дочери. Нине. Мы поселимся пока на Адмиралтейской набережной, в доме. купленном моей покоимой женой для сына Арсения. Я оставил для нас квартиру в двадцать шесть комнат и это нам должно хватить.
Голос князя звучал холодно, взгляд был строгий и враждебный. Сарра бесилась, но не посмела этого выказать и ничего не ответила. В эту минуту подошёл прощаться Аронштейн, торопившийся по делам.
Затаённая злоба Сарры длилась весь день и усилилась ещё тем, что ей приходилось скрывать её, потому что у них были гости. Только вечером, отказавшись под предлогом мигрени ехать с родителями в театр, она могла остаться, наконец, одна.
Надев капот, она отослала горничную и улеглась на кушетку, чтобы спокойно обдумать тревожные события минувшего дня. Она не могла примириться с тем, что Нина лишила её удовольствия идти под руку с князем за гробом этой «старой дуры», которая посмела умереть со злости, что её титулованный оборвыш–сын женится на ней. Помимо этого огорчения, ещё больше бесил её ответ князя. Он посмел её учить, дав ей понять, что в родном гнезде, где проживали поколения князей Радумовских. она никогда жить не будет.
После получасового размышления, она села к своему роскошному письменному столу–булль и написала следующее письмо:
«Дорогой Енох!
Твой отец сообщил, наверно, тебе проект превратить скромную Сарру Аронштейн в княгиню Пронскую, и проект этот приводится в исполнение. Вот уже три дня, как я объявлена невестой, и скоро сделаюсь христианкой, т.е. проделаю комедию, которая даст мне красивое имя Зинаиды.
Хотя мой будущий супруг и не первой свежести, – он приближается к пятидесяти годам, но Жорж мне нравится: он хорош собой, прекрасно сохранился и большой барин. Не скрою от тебя, однако, что понадобились железные тиски моего отца, чтобы принудить князя сделать мне предложение. Эти глупые гои воображают себя, в самом деле, чем–то высшим, сравнительно с нами; а всё–таки наше золото им не претит. Мне меньше нравится, что у князя пять человек детей, которые все боятся, что я делаюсь их мачехой. Но, разумеется, мне плевать на их неудовольствие.
Была ещё у Георгия мамаша, но милейшая княгиня была так поражена позором, покрывшим её княжеский род, что издохла, и это было очень умно с её стороны, потому что всё–таки, с её смертью, одним врагом меньше в семье, притом врагом ярым. Сегодня её хоронили; но моя свадьба отсрочена и состоится лишь в конце января. Однако это не единственная неприятность, которой я ей обязана. По–видимому, смерть матери вызвала у моего дражайшего князя затаённую злобу, которая вылилась сегодня в непростительной выходке. Когда я спросила, поселимся ли мы в их старом особняке, где князь живёт теперь, он заявил, что там проживали его предки по материнской линии, князья Радумовские, там же он проводил счастливейшие годы со своей первой женой, и что каждая комната, всякая вещь для него – святыня.
Ты поймешь, конечно, тайный смысл его слов: присутствие «жидовки» в этом княжеском гнезде было бы для него позором. Забыла тебе сказать, что это «святилище» составляет приданое Нины, его старшей дочери. Это обстоятельство внушило мне мысль, которую я тебе изложу и которая посбавит спеси у этих надутых аристократов, незаслуженно осыпающих нас оскорблениями. А идея моя такова: тебе надо жениться на Нине, которая очень красивая девушка. А затем, ты водворишься в этом родовом гнезде, по правде говоря, ужасно запущенном; и будешь себе разводить маленьких Аронштейнчиков. Пикантная идея, не правда ли? Что ты будешь иметь полный успех, я в этом убеждена. Ты красив, Енох, и твоё музыкальное дарование – великая сила. Сколько уже христианок клянчило твою любовь, так что княжну ты победишь шутя.
Приезжай на мою свадьбу. Если Нина тебе понравится, – повторяю, она очень хороша собой, – ты возьмёшь её себе в жёны; а нет – так ты можешь позабавиться и вскружить ей голову, только и всего».
Закончив письмо и адресовав его Еноху Аронштейну в Славгород, она злобно усмехнулась.
Погоди, недотрога–царевна! Когда ты будешь без ума от моего неотразимого красавца Еноха и поселишь его в своём Радумовском святилище, это будет отплатой твоему милейшему папаше за грубость, да и тебе за сегодняшнюю дерзость.
Несколько дней спустя, после похорон, князь позвал к себе сына.
Мрачный, с понурой головой вошёл Арсений в кабинет. Отец сидел, задумавшись, за письменным столом, и перед ним лежала пачка денег. Князь молча взглянул на него и указал на стул.
– Я ещё не мог переговорить с тобой, Арсений, обо всём случившемся. Смерть бабушки лишила меня спокойствия, необходимого, чтобы выяснить наши взаимные отношения.
– Да, бабушка скончалась от сознания, что ты женишься на жидовке. Я предпочел бы, папа, сделаться мелким железнодорожным чиновником, а Нина согласилась бы скорее пойти в гувернантки, чем переживать такой позор, – сказал Арсений нетвёрдым голосом, краснея от волнения.
– А! Всё это глупая, непригодная в жизни болтовня. «Благородная бедность» и «трудовой хлеб» интересны только в романах, – ответил князь. – Конечно, maman, выросшая в иных убеждениях, была не способна подчиниться горькой необходимости настоящего положения и не хотела понять, что, для чести имени, разорение – такой же позор, как и mesallianse (Перев., – неравный брак). Ты же, хотя ещё и юн, но знаешь, что без денег жить нельзя. Я себя продал для того, чтобы спасти вас от нищеты и, поверь, эта жертва мне совсем не так уж легка, как тебе кажется.
Арсений бросился на шею отца, прижался к груди и зарыдал. Бледный и взволнованный князь погладил его ласково по голове и поцеловал в лоб.
– Успокойся, бедный мой мальчик, – сказал он с усилием. – Ах, ты ещё не знаешь людей. Поверь, все они охотно простят принятие еврейки в нашу семью, не откажутся ни от одного приглашения на бал или обед, и в наших гостиных всегда будет много усердных друзей; но разорения они нам не простят и за «благородную бедность» нас будут считать париями. Ты мой первенец, носитель нашего древнего имени, женишься со временем на девушке равного с тобою положения, и наш род останется беспорочным, а мама и бабушка не будут оскорблены в могиле. Но настоящее надо принимать таким, каково оно есть на самом деле. Если ты меня понял, Арсений, то будешь судить отца снисходительно, а не то моя жертва станет ещё тяжелее.
– Что же ты, собственно, хочешь от меня, папа?
– Чтобы ты только воздерживался от явных обид и вызывающего образа действий и в отношении женщины, на которой я женюсь, и её семьи; но надо тебе подействовать на Нину и других, чтобы они тоже были вежливы, по возможности, и не выставляли напоказ своего неудовольствия.
– Хорошо, папа, я постараюсь.
– Спасибо тебе, друг мой, а теперь покончим ещё с одним вопросом. У тебя долги. Не красней и не смущайся. Я не упрекаю тебя, зная, что у молодёжи – свои права и увлечения, а я мог давать тебе очень мало. Вот – тысяча рублей, погаси долги, а остальное оставь себе. Скоро ты будешь произведён в офицеры, и я тебе назначаю триста рублей в месяц, да три тысячи на обзаведение.
Когда Арсений его поблагодарил, князь прибавил:
– Значит, ты обещаешь мне быть благоразумным? Я вовсе не требую от тебя проявлений нежности, а только вежливой сдержанности, как с ней, так и с её роднёй, которую нельзя пока вовсе стряхнуть.
– Обещаю, папа, не затруднять твоё положение, – ответил Арсений, целуя у отца руку.
В комнате Нины сидели дети с Василисой, потому что гувернантка ушла в этот день в гости. Вошёл Арсений и передал свой разговор с отцом, а попутно зашла речь о свадьбе Лили с певцом Итцельзоном.
– Господи Иисусе, – воскликнула Василиса, крестясь, – должно, светопреставление близко. Ещё можно понять, что барин собой жертвует; а ведь эта шалавая вольной волей, по любви идёт за грязного, пархатого жида, да ещё скомороха. Тьфу! – и она плюнула. – Хорошо, что наша матушка–княгиня померла, не дожив до этаких мерзостей. По крайности, не увидят её глазоньки, как эта жидовка в доме воцарится и порядки свои станет заводить. Чай, всех старых слуг со двора долой.
– Пусть только посмеет, – в голос закричали дети, обнимая старуху и целуя её. – Ты наша, и с нами до самой смерти останешься.
Разгоревшиеся щеки и чистосердечное негодование детей тронули старуху, и она в свою очередь крепко их расцеловала.