Мой отец, Илонор Ивич, - коллекционер. Собирал картины. Потом ему это наскучило, и он переключил своё внимание на меня. Мать, ведьма-ирландка, обучала меня с самого детства искусству анимагии. Я стал, вернее уже был котом в свои семь лет. Отец настаивал на школе, мать была против. В итоге я получил превосходное домашнее образование. Я познал секреты природы. Мог говорить с животными. Много читал - отцовская библиотека насчитывала десять тысяч книг. Мама была в восторге и от моих успехов, и от моих выходок.
Я запомнил её сидящей в саду Нижнего мира: на качелях, в тени вишен, она пила ликёр. Её платье с оборками всегда пахло дорогими духами. Я как-то разлил пузырек на кровати, и мне потом часто снились прерии. Мой друг детства - Вилли Цветкович (это ведь их сад!) любил сидеть рядом с мамой; говорил "она вокруг себя добрая". А я смотрел, как блестят её рыжие волнистые волосы.
Когда padre спросил меня, кем я хочу стать, я сказал: "Певцом". Сначала он был в недоумении, сказал маме, что она воспитала меня "неподобающим образом", а уж потом разозлился. Мама меня тогда поддержала, потому что padre настроил против меня всю родню. "Неподобающим... непочтительность!..."
На день рождения мне отдали старенький "Opel" 1932 года. Тогда он был мне не нужен, и я спустя месяц успешно продал его какому-то призраку. У меня появилась огромная сумма денег, и я решил, что буду странствовать. Меня не огорчали неудачи - я радовался каждой проблеме как бесноватый. Опасности не трогали меня. И я нырял с головой в переделки. Я участвовал в двух ограблениях. И всегда выходил сухим из воды. Но репутацию свою (да и отца) я загубил. Тогда меня это не волновало. Я просто искал ощущений.
Фамилию Ивич я не стал меня по двум причинам: чтобы досадить отцу и угодить матери.
Мне исполнилось восемнадцать. Я немного успокоился и зимой открыл магазин. Я продавал орхидеи - очень редкие, и они неплохо расходились. Я занимался в основном всякой приятной чепухой. Но потом я всё же оставил магазин на попечении Джуно и Варри. А сам ездил из одной страны в другую. В некоторых задерживался месяцами, другие покидал в день прибытия.
Представьте себе кота, идущего за караваном; на индийском базаре; в Токио; в Москве; где-то в Океании. Когда я был на Мадагаскаре, у меня началась лихорадка, и я провалялся в бреду целую неделю. Меня спас шаман. Позже он многому меня научил, и я благодарен ему.
Весной Германия встретила меня живописными картинами. Я пил зелёный чай с васильками и глазел из окна поезда. Красивый, двадцатилетний и наглый, я отрастил длинные рыжие волосы, и они стали точь-в-точь как у матери.
Я жил на окраинах Берлина, долго нигде не задерживался. Но как-то раз я брел в раздумьях по людному центру. Меня сбили с ног! На итальянском сыпались бесконечные извинения. Я стряхнул пыль с плаща и в свете фонарей разглядел молодого человека. Ему было чуть больше тридцати, его волосы серебрились сединой. У него были глаза отшельника. Я помог собрать рассыпавшиеся записи. Он сказал, чтобы я звал его Вагнером. Вагнер сказал, что я могу переехать к нему.
Следующим вечером я уже был в его доме. Это был трехэтажный старый дом (и как он сохранился?). Вагнер жил с двумя сестрами, у обеих - совершенно угольно-черные волосы. Клара и Мари мигом начали подшучивать надо мной, не успел я и оглядеться. В зале носились далматинцы. Эта комната занимала весь первый этаж, там же были кухня и столовая. Растения (я вспомнил свой магазин орхидей) раскинулись широкими джунглями по всем подоконникам, отчего свет днем был всегда приглушенный и меланхоличный. Здесь мы появлялись крайне редко. Обедали в небольших ресторанах. Всё время мы проводили в комнате под крышей, где стояла кровать с вычурными башенками.
Вагнер относился ко мне неоднозначно. Я понятия не имел, что он ко мне чувствует. Меня самого мучили сомнения и страх. И чем больше непонятного было в наших отношениях, тем неистовее кидался в объятия его сестер. Они, я думал, в какой-то мере были его частью, и поэтому я так страстно их желал.
А по утрам, после этих ночных вакханалий, Вагнер тихо подходил на цыпочках к нам, голым и спящим, и укрывал одеялом. И в эти минуты я терзался еще сильнее и острее, чем обычно.
Вагнер днём, как ни в чем не бывало, учил меня итальянскому, а я сгорал со стыда и старался не смотреть ему в глаза. Меня пугало и отталкивало его невозмутимое спокойствие, но я восхищался его стойкостью и терпением. Он возился с нами, как с маленькими детьми.
Потом я узнал, что он уходил по ночам, чтобы не слышать скрип кровати. Через месяц Клара и Мари мне надоели - я знал их тела наизусть и в полной темноте мог по вздоху определить, где кто. Я готов был разорваться. И, в конце концов признался себе, что здесь я именно из-за Вагнера. А Мари как бы случайно сказала, что ночью он уходит не в бар, не в отель, а к некому Акселю Шмидту, который работает в университете. И остаётся у него до утра.
А ведь всё из-за меня, думал я.
Осень срывала листья с веток и нещадно крошила их на мелкие кусочки. Дома никого не было. Я сел за итальянский, ни ничего не смог повторить. Мысли играли в бесполезные догонялки. Отложив это бесполезное занятие, я вышел во двор, укутавшись в свитер Вагнера. И лёжа на качелях, погрузился в воспоминания.
Я услышал, как захлопнулась дверь в его кабинете. Захлопнулась только для меня?...
Чуть позже я постучал в его кабинет. С этой комнатой меня связывали самые приятные, тайные, и в то же время самые неспокойные и гнетущие впечатления. Он не отвечал. И, легко толкнув дверь ногой, я вошел. В полумраке я не узнавал помещение. Вокруг царил невообразимый кошмарный бардак. Вагнер спал на низком диване. Сердце со страшным боем стукалось, готовое спрыгнуть в пропасть. В темноте я наступил на осколок фужера и вскрикнул. Вагнер проснулся. Он долго, испытующе, смотрел на меня.
И я забрался к нему под одеяло.
Утром я как вор прокрался в свою комнату. Вместе со стыдом, смущением и желанием остаться в этом доме как можно дольше, я испытывал опустошенность и осознание глупости своих прошлых томлений.
Я хотел оставить уходящие события нетронутыми. Порывшись в ящике, я достал бумагу и косым почерком написал Вагнеру записку.
Итальянский я так и не выучил.
Сколько времени прошло с момента расставания? Не знаю. Я потерял счет; границы стерлись, смылись вином и ромом. С тех пор моя кожа пахнет бархатцами.
В душе я надеялся еще раз увидеть мать под вишневыми деревьями, сидящую на качелях, как тогда, давно.
И я вернулся на Родину. Ничуть не изменился. Зато вокруг меня всё преобразилось. Теперь ввысь убегали многоэтажные здания: новые университеты, театры, торговые центры. Улицы едва узнавались. Но я был рад возвращению.
Без особой цели я бродил по городу. Я шел мимо института Искусств. Архитекторы, дизайнеры и художники проводили свои перерывы, лёжа на газоне в прохладе платанов. Эти небольшие переменки были для них щедрым подарком после душных лекций. Часы пробили полдень. Рубины неестественно сверкали в витрине ювелирного.
Сидя на разогретом асфальте, девушка играла на гитаре. Они были единым целым. Я остановился, вслушиваясь в музыку; всматриваясь в бегущие по струнам пальцы. "Это то, что надо!"
Мы познакомились. Её звали Хродвин. Она была археологом, но музыку любила намного больше, чем свою профессию. Я говорил, что всегда хотел стать певцом. Она тот час же согласилась писать для меня музыку.
Где мы только не выступали!
Оказывается, она жила с младшим братом. Тот еще сорванец. Их родители не особо часто о них вспоминали. Наша жизнь слилась в одно музыкальное произведение. Мы создали дюжину песен.
И нас взяли в "Спелый Изумруд". Об этом я даже и не мечтал! И теперь мы, преисполненные надеждами и начинаниями, каждую пятницу зажигали зал "Изумруда". Люди (да и не только люди) приходили лишь для того, чтобы послушать нас. Нас полюбили.
Мы решили сделать двухнедельный перерыв, сославшись на дальнюю поездку. Дом нас не отпускал; в саду наши поклонники не отрывали глаз от зашторенных окон. И я, сидя вечером в гамаке, решил пройтись. Гулять всю ночь. По возможности один.
Ночь встретила меня как давнего друга. "У Вилхерда" готовили отличные итальянские блюда. Я чувствовал себя просто отлично, светился радостью. У меня было практически всё, чего я мог желать: друзья, любимое дело, дорогое вино, наконец! И как только я это осознал, я увидел его.
И в тот момент, в ту секунду (он промелькнул в другом конце кафе за чьими-то спинами и сел за столик, быстро что-то говоря официанту) я понял, чего мне не хватало. Я вспомнил Германию и Вагнера, я вспомнил тот день, во мне резко проснулись старые, давно зарытые в глубине души терзания. Меня облили ледяной водой. Я стоял под водопадом, хлынувшим сверху, с неба.
Вдобавок он уехал из кафе на том самом "Opel" 1932 года. И окончательно в ту ночь меня "добила" Хродвин, сказав, что Миомир - её родственник. Так или иначе, мы познакомились, но такие, как я, его раздражали ( а как-то мне позже сказали, что он вообще не любит Ивичей). У меня плясали нервы, корчились, издевались. Я всегда при нём нёс чушь. Потом вышла совсем несуразная ситуация с автомобилем, с "Князем". Путаницы быть не могло: я помнил каждую трещинку, каждую вмятинку машины. И мной овладела странная мысль: я хотел во что бы то ни стало вернуть "Opel" себе, потому что он был связан с моим старым домом. Конечно, Мио мне его не продал. Так он еще и запретил мне приближаться к машине. Ситуация, как мне тогда показалось, ухудшилось, когда я ошибся порталом и попал прямо в комнату Мио. Я готов был провалиться в недра Нижнего мира. Но за меня заступилась его мать (как же она вовремя!). Она предложила мне гостить у них вместе с Хродвин - раз уж я её близкий друг.
Я испытывал смешанные чувства. С одной стороны, я мог когда угодно увидеть Мио. С другой же - я видел, что раздражаю его всё сильнее, и он не хотел долго находиться рядом. Атмосфера раскалялась, и Мио, ругаясь на хорватском, уходил рисовать.
Я бывал у них по субботам (по пятницам мы снова выступали в "Спелом Изумруде"). Радойка, сестра Эрлии, готовила великолепные ежевичные пироги и всегда просила меня что-нибудь спеть.
Мио изредка сидел с нами (когда собиралось много народу - яблоку негде было упасть!). Так что в кухне получались маленькие импровизированные домашние концерты.
Таким образом, между нами установился нейтралитет, и Мио разрешал нам с Хродвин и Карлом выезжать на "Князе" по вечерам в горы.
Замороженные отношения. Я убивал эту заморозку эйфорией концертов и заливал винами. И надеялся.
Однажды утром я всё-таки отыскал дорогу к дому родителей. "Князь" сам привез меня к воротам. Отец умер. И теперь он был где-то в слоях Верхнего мира. Кто бы сомневался! Я рассказывал матери обо всём: как я жил, чем занимался. А она ничуть не изменилась. Родные не меняются. Только на лбу вытянулась морщинка. "Морщинка мыслителя" - как я её называл.
Я показал ей "Князя". Она рассмеялась, сказав, что от него мне никогда не избавиться.
После того, как я помог Эрлии отвести партию книг во второй слой Верхнего мира, я тихо дремал в зале. И тут - нате! - открывается дверь. Я думал, это Фаустина. Но нет. Какая-то незнакомка, промокшая и дрожащая. Конечно, она не знала, что я за ней наблюдаю. Землянка?! Безусловно! Они такие аккуратные и осторожные, эти земляне. Теперь здесь еще один человек, которому можно довериться. Интуиция не подведет. Но её может шокировать здешняя жизнь.
Миомир как-то изменился после похода с ней наверх. Хотя, я не догадываюсь, не понимаю - чувствует ли он к ней что-либо? Во всяком случае, это лучше, чем видеть его впалые щеки. Руки Мио постоянно в краске. Его картины поднялись на новый уровень; не то, что бы техника выработалась, нет. В них всё больше проявляется его душа.
Не зря же Люцифер так о нем заботится?..
А первая выставка в "Бардаке"? Столько шума! Кто бы мог подумать, что их, "бардачников", назовут новаторами? Волна. И закачался маятник, и их имена гремели во всех измерениях.
Он не выходил из мастерской. В итоге я тоже попал в "Бардак". Он перестал на меня злиться? И вечером (не без дискуссий) мы катались на "Князе". Доезжали до побережий и каньонов. По пятницам я даже видел его в залах "Изумруда".
В итоге мы спятили - нас посещали дурацкие замыслы. Перестроить самолет в квартиру! Только нашу. По сути, это должен быть casa-museo. Сегодня, после северного сияния, мы поедем туда.