Похоронные сообщения с фронта участились. Люди боялись ходить возле почты, невольно ускоряли шаги, опасаясь, что Надежда Сергеевна окликнет и пригласит расписаться за очередное печальное сообщение. Почтальонов тогда упразднили, и за почтовыми сообщениями нужно было приходить тем, кого интересовала корреспонденция.
На фронтах особых успехов с нашей стороны не наблюдалось. Это чувствовалось по обтекаемой информации, состоящей из общих фраз, похожих больше на призывные лозунги, чем на объективную информацию. Каждое утро люди шли к почте, где под укрытием нависающей крыши радиоточка сообщала последние новости. Звук был тихий, дребезжащий, и близстоящие слушатели с трудом могли расслышать сообщения Совинформбюро, а затем переговаривали содержание сообщений тем, кто стоял поодаль. Не все верили в правдивость информации, но вслух усомниться в этом никто не смел после одного случая.
Однажды пожилой мужчина, недавно получивший похоронку на сына, после того как диктор Левитан сказал, что наши войска успешно отбивают непрерывные атаки противника, который несёт большие потери, прокомментировал:
– А кто наши потери считал? Всё у нас хорошо в великой и непобедимой армии. Так хорошо, что Минск потеряли через несколько дней, вскоре – Киев, и немцы молниеносно докатили до Москвы.
Услыхав такие слова, люди расступились и отошли подальше. Крамольные высказывания были опасны для тех, кто это делал, и для тех, чьих ушей они достигли. Кто и когда успел донести на этого человека «куда следует» – неизвестно, но его забрали через некоторое время, а семью пощадили – не выслали, а могли бы.
Жизнь в тылу тоже усложнялась. Было голодно, но, несмотря на это, у людей стали отбирать в счёт государственных поставок часть живности – коров, овец, свиней. Занимались этим уполномоченные – люди крепкие, решительные. У них не было ни жалости, ни сострадания. Каждый двор обложили непосильными налогами. Кроме того, приезжали уполномоченные для сбора пожертвований для фронта. Собирали тёплые вещи: шерстяные носки, варежки, полушубки, а также изделия из драгоценных металлов. Документально пожертвования не оформлялись – никто этого не требовал, и только позже, когда некоторые предметы появились в продаже на базаре, у людей возникли сомнения в том, что ценные вещи, особенно из драгоценных металлов, использовались по назначению – на военные нужды. Но кто же из жителей страны мог отказаться от помощи фронту? Основная масса людей отдавала всё, что есть, до последнего, лишь бы приблизить долгожданную победу!
Бабушка с дедушкой пожертвовали имеющиеся у них серебряные монеты и бабушкино обручальное кольцо в фонд обороны страны. Также для фронта бабушка делала тыквенную курагу, сушила морковь, отдавала обработанный особым способом картофель – слегка отваренный, разрезанный на «палочки», а затем просушенный в печке. Картофельные палочки при сушке «подрумянивались» до коричневатого цвета и имели аппетитный запах. Мы, дети, и взрослые тоже, истекая слюной, смотрели на этот желанный продукт, но взять его не могли. Он предназначался для фронта, для наших бойцов, находящихся в окопах, воюющих с фашистскими захватчиками. Каждая семья должна была в обязательном порядке сдать столько сушёного продукта, сколько определено уполномоченными. Никого не интересовало, что люди и так отдавали по доброй воле всё, что могли. Взрослые предупреждали детей:
– Если самовольно будете брать заготовки, и сушёных продуктов не хватит – бабушку или маму арестуют и увезут в тюрьму.
Мы верили предупреждениям. Для нас было самое страшное наказание – лишиться бабушек, дедушек и мам, поэтому мы без разрешения не брали ничего, что могло плохо отразиться на их судьбе. С целью безопасности в каждом доме существовало правило – чужим ничего не рассказывать о семейных делах, особенно о наличии скота и продуктов. Налоговые инспекторы любили расспрашивать детей и таким образом получали информацию из наивных детских бесхитростных ответов. Потом приходили в дом люди и выкладывали свои знания о наличии живности, показывая, где она находится, если хозяйка ненароком о ней «забыла».
Со временем жители села, не выдерживая непосильных налогов, вынуждены были хитрить и прятать домашний скот. Овец выводили пастись поодаль – в заросли, прятали в банях, а кабанчиков затаскивали в погреба. Но разве от хитрых, проворных уполномоченных можно что-то утаить?
У бабушкиных соседей были козочки. Козу забрали, а козлята остались незамеченными. Так вот, хозяйка с детьми затащили их на чердак и там выкармливали в надежде на то, что со временем беременная дочка, родив ребёнка, получит свежее молочко для малыша. Но не тут-то было. Уполномоченные козочек нашли, достали с чердака и, чтобы они не разбежались, со смехом развесили их на заборе, защемив рогами между просветами штакетника. Козочки вытянулись, как солдаты по стойке «смирно», и жалобно «мекали». Казалось, они готовы были поднять к рогам копытце и отдать честь этим распорядителям, лишь бы их отпустили с миром и не мучили. Но козочкам связали ножки, погрузили на телегу и увезли. Здоровым мужикам, наделённым властью, проще было брать в «плен» козочек, чем воевать с фашистами. От фронта и в то время некоторые проныры уходили благодаря всяческим уловкам: связям, липовым справкам, оформлению брони – официального документа, свидетельствующего, что тыл без такого «специалиста» не обойдётся.
* * *
Время шло. Я подрастал вместе со своими сверстниками и всё свободней перемещался по селу в разных направлениях, пока мама была на работе. Детский садик почему-то закрыли, и у меня появилось свободное время для своих дел. Мы с ребятами, которые были старше меня по возрасту, могли находиться там, где моё присутствие было необязательным. Всей ватагой слонялись по колхозным постройкам, ходили на речку, забредали на поле, где выращивались, горох, чечевица, бахчевые культуры, и всегда находили, чем полакомиться. Но главное событие для нас было такое, мимо которого ни один мальчишка не мог равнодушно пройти. В деревню частенько прилетал небольшой самолёт – «кукурузник». Он приземлялся на поле, и мы, детвора, бежали к месту его посадки. Из кабины вылезали два человека в кожаных тужурках с очками на головных уборах с болтающимися меховыми «ушами». Один из них оставался возле самолёта, а другой, взяв большую канистру, шёл в сторону спиртзавода. Мы ходили вокруг невиданной ранее с близкого расстояния летающей машины, рассматривали брезентовые прокрашенные зелёной краской бока и крылья с большими красными звёздами и пытались разговаривать с лётчиком. Лётчик на наши детские вопросы отвечал однообразно: «Это военная тайна!». Вскоре «военная тайна» заключалась в канистру и доставлялась с завода в кабину пилота. Тот, с канистрой, как говорили ребята постарше, принадлежал к службе НКВД. Такие полёты за спиртом участились, и нас больше не подпускал к месту приземления самолёта дежуривший впоследствии на поле дед. Мы привыкли к частому появлению в небе рокочущей машины и, услыхав нарастающий звук, глядя в небо, хором выкрикивали: «Ероплан, ероплан, посади меня в карман. А в кармане пусто, выросла капуста!». Далее следовали такие же рифмованные «содержательные» просьбы, которые я уже не могу вспомнить.
Осенью 1943 года детский сад вновь открыли, и нас, детей старше пяти лет, стали водить в поле на сбор колосков. Женщины и старики скашивали зерновые, расстилали, сушили и увязывали в снопы выращенный урожай. Мы с торбочками, сшитыми из старых кусков ткани, цепью шли по полю и собирали колоски. Работа была не сложная и дети, чувствуя ответственность за порученное дело, выполняли её старательно. Наша добыча была каплей в море, но каждый из нас гордился своей причастностью к сохранению продукта, и даже соревновательная составляющая присутствовала в наших действиях. Воспитательница особо усердствующих хвалила. Похвалу высказывала нашим мамам. Среди детей были свои передовики, в том числе и я. Нас уверяли, что мы помогаем своим трудом стране и таким образом помогаем ускорить победу…
От отца так и не было никаких известий. Когда Надежда Сергеевна заходила с работы в дом, то, увидев маму, молча разводила руками, мол, пока ничего нет. Тётя Таня замкнулась в себе и почти ни на что не реагировала. Иногда, приблизив меня, обнимала и со слезами говорила:
– Серёженька, милый, ушла твоя невестушка от нас. Вспомни, как Ирочка говорила: «Вот вырастем и поженимся с моим Серёжей. И дети у нас будут – девочка и мальчик. Серёжа – добрый, никогда меня не обижает, как другие ребята, и никому в обиду не даёт». Спасибо тебе, ясноглазый мой. Не судьба значит. Я знаю, что и дети с раннего возраста имеют чувство привязанности и даже любви.
Я слушал тихий голос тёти Тани. Вспоминал Ирочкино лицо – радостное, лучистое, улыбающееся. Потом вспомнил её красивое личико с губами, обмётанными корью, в коричневых корочках – смиренное, бледное, безжизненное. Прижавшись к тете Тане, я тоже заплакал.
Этот разговор с тётей Таней был для нас последним. Она неожиданно, за несколько дней потеряв своих близких, осталась совершенно одна. Теперь у неё – ни мужа, ни дочери, ни сына. На следующий день утром она сходила на кладбище, потом, собрав вещи и попрощавшись с нами, двинулась в путь. Мы с мамой смотрели вслед худенькой женщине с девичьей фигурой с небольшим чемоданом в руке, медленно идущей по пыльной дороге в сторону, ведущую к железнодорожной станции. Пройдя какое-то расстояние, она обернулась, помахала нам рукой, и мы долго стояли, глядя на удаляющийся силуэт дорогого нам человека, пока она не скрылась с глаз. Нам было жалко её. Она уехала. Уехала навсегда.
Через некоторое время на адрес Надежды Сергеевны от тёти Тани пришло письмо-треугольник со штампом полевой почты. В нём она сообщала, что ушла на фронт мстить за погибшего мужа, за умерших детей, за всю страну, ввергнутую в пучину военного ужаса.
Впоследствии от неё больше письма не приходили и о её дальнейшей судьбе нам ничего не известно.
* * *
Однажды Надежда Сергеевна пришла домой взволнованная и спросила у мамы:
– Аннушка, ты помнишь тех новобранцев, которые жили у нас?
– Да как же их не помнить? Конечно, помню!
– Представляешь, пришло письмо от Тимоши. Вот она, эта фронтовая весточка – маленький бумажный треугольник без почтовой марки. Обратный адрес – полевая почта 423455. – Жив наш Тимоша! Правда, пишет, что больше никого из их пятёрки в живых не осталось. И тот москвич, Вася, тоже погиб – умный, интеллигентный, красивый. Вот она, война, что делает – творит сплошную несправедливость. Кому мешали эти юноши – чистые, как слеза ребёнка!? Им бы жить да жить, работать, создавать семьи, растить детей, а тут всё в один миг рухнуло, и нет ничего, и могилку-то не найдёшь.
После этих слов у Надежды Сергеевны перехватило дыхание, на глазах появились слёзы, и она приостановила разговор, желая успокоиться. Мы с мамой молча смотрели на неё, и вот она через несколько минут опять заговорила:
– Тимоша пишет, что все они погибли в первом бою. Остался живым только он. Бои были тяжёлые. Тимоша не надеялся остаться в живых, но, слава Богу, живой. Теперь он остался совершенно один на белом свете, из родных – никого. Его дед умер от старости, тоски и одиночества. Вот какие невесёлые дела. Жалко ребят. В жизни-то они ещё ничего не видели и в землю ушли не целованные, не милованные, – с горечью сказала Надежда Сергеевна. – Давай, Аннушка, помянём орлят. Может, и помянуть-то их кроме нас некому.
Надежда Сергеевна налила по рюмочке разведённого спирта, положила по кусочку хлеба, огурчики, пёрышки лука и поставила солонку. Мама не возражала против почтения памяти, но в разговор не вступала, и тогда хозяйка дома заговорила, обращаясь к маме:
– Я чувствовала, что ребята были обречены. Разве можно было отправлять в бой людей, не державших в руках настоящего оружия? Абсурд! Видно, и командиры там были такие же необученные и необстрелянные – под стать солдатикам.
Мама всё это понимала сама, но, наученная горьким примером, осуждающий разговор не поддерживала, заметив:
– Наденька! Мы ничего не изменим, не полководцы мы, а простые бабы. От нас требуется добросовестный труд, вера в победу и забота о детях.
– Ты, Аннушка, как всегда, права. Но, дорогая, оцени и моё доброе дело, которое я сделала, как простая баба – обласкала Тимошу тогда, в бане. Об одном сожалею – нужно было им всем подарить такую радость, а то ушли ребята из жизни, даже не познав близости с женщиной! – Откровенно, с горькой усмешкой сказала Надежда Сергеевна. – Напишу Тимоше. Он одинок и обездолен. Раз ко мне тянется, буду к нему и далее внимательна. Может, это повлияет на его судьбу – станет осторожней, осмотрительней, сбережёт себя для мирной жизни. Пусть воюет, как все, но пусть знает, что и его кто-то ждёт, молится за его возвращение. Пусть знает, что мой дом для него всегда распахнёт свои двери и примет в любом состоянии – больного, израненного, только бы живого!
Мама слушала искренние слова приятельницы и открыла для себя этого человека с неизвестной ей доселе стороны, уважительно произнесла:
– Спасибо тебе, Наденька! Спасибо за твои высокие человеческие качества. При таких женщинах страна обречена на победу!
– Уверена, что так и будет, Аннушка. А тебе скажу честно – в тебе видна жена комиссара. И говоришь правильно, и поступаешь мудро.
– Да ладно уж, жена комиссара – все мы жёны комиссаров, когда дело касается победы над ненавистным врагом, – ответила мама.
Завершив разговор, женщины легли спать, но каждая из них ещё долго перебирала в памяти прошедшие события под впечатлением сказанного.
Вскоре от Тимоши пришли ещё два конвертика треугольником. Письма были несмелые в проявлении чувств и по-детски искренние. Тимоша писал про тяжёлые бои, про хороших боевых товарищей, которых часто терял. Он не ныл, не жаловался, а простыми короткими предложениями описывал происходящее на фронте, ожидая завершения войны и встречи с ней, Наденькой, которую называл по имени, отказавшись от отчества, подчёркивающего дистанцию в возрасте. Надежда многократно перечитывала письма, вздыхала, перекладывала их с одного места на другое, чтобы не потерялись, а потом определила для хранения в самое надёжное место – за иконой.
– Пусть Бог помогает Тимоше, – сказала она, и с той поры письма хранились только там, в уголке, под покровительством Божьей матери.