Мама с раннего утра до вечера находилась на работе. Часто даже ночью ей приходилось идти на вызов к больным. Не помню случая, чтобы она отказалась от вызова среди ночи. Болезни встречались самые разнообразные, а врачей, годных к военной службе, мобилизовали на фронт, и медперсонал среднего звена зачастую был беспомощен в диагностике и лечении пациентов, тем более – при скудном лекарственном обеспечении.
Почему-то у многих жителей деревни на теле в весенний период появлялись фурункулы – вздутые гнойные шишки, необычайно большие и настолько болезненные, что человек не мог повернуться от ужасающей боли. Был единственный выход в лечении: делать небольшую операцию. Мама кипятила на спиртовке скальпель и без анестезии вскрывала гнойники ревущим от боли пациентам. Спирта не хватало даже для спиртовки, тем более, что иногда оперируемым больным по их просьбе наливали небольшое количество алкоголя – как обезболивающее средство. Маме приходилось выпрашивать этот универсальный продукт на заводе, и ей не отказывали ради такой уважительной потребности. Однажды в амбулаторию привели пожилого человека, у которого было не менее десятка гнойных шишек. Некоторые из них были размером с грецкий орех. «Шишки» лилового цвета, казалось, дышали жаром.
Поражённые фурункулами участки тела были настолько болезненны, что пациент не мог надеть одежду – сидел в накинутой на плечи рубашке, стараясь не шевелиться. Перед операцией ему пришлось налить спирта более половины большого стакана, но всё равно больной так страдал от боли, что с улицы слышались его громкие крики.
В один из воскресных дней мы с Володенькой играли во дворе амбулатории. Братик был какой-то скучный, малоподвижный, да и я не очень веселился. Мама занималась сложным больным и нам не могла уделить внимания. К вечеру мы пришли на квартиру к Надежде Сергеевне. Ирочка с братиком тоже были вялыми. К утру все дети, находящиеся в доме, и я в том числе, были явно больны – температурили, отказывались от еды и, как говорится, «лежали пластом». К следующему дню состояние всех детей резко ухудшилось. Не помню, как развивались события далее, потому что был в беспамятстве. Когда мне стало лучше, очнувшись утром, понял, что вокруг меня происходили страшные события.
К полудню умер Ирин братик, а Ирочка тоже лежала без движений в тяжелейшем состоянии и уже ни на что не реагировала. Во второй половине дня умер наш Володенька, а к вечеру скончалась Ирочка. Мама и тётя Таня растерянно метались от горя в слезах, но ничего в случившемся не могли поправить. Мама от Володеньки подходила ко мне проверить, жив ли я, и, убедившись, что жив, опять возвращалась к неподвижно лежащему братику. Оказалось, что садик хоть и закрыли на карантин, но тяжёлая форма кори распространилась и за неделю успела унести из жизни около десятка детей.
Лёжа на печке, иногда приходя в сознание, я видел, что происходило в доме. На лавке вдоль стены лежали три детских трупика. Соседская бабушка подходила к каждому, рукой закрывала глаза и, положив в глазницы большие медные монеты, отходила.
– Пусть полежат копейки, чтобы не открывались глазки, – сказала она.
Потом, некоторое время спустя, мама и тётя Таня с почерневшими от горя лицами обмывали каждого из усопших, протирая мокрой тканью безжизненные детские тела, одевали в одежду и укладывали на другую лавку в ожидании, когда принесут гробики. Я смотрел на братика, на своих друзей и от горя даже не мог плакать, к тому же сам был ещё очень слаб.
Пришла моя бабушка Машенька. Заплакала, тяжело воспринимая горе, а потом приблизилась ко мне и, протягивая чашку с молоком, попросила:
– Испей молочка, внучек мой золотистый, испей, полегчает. Мы не имеем права тебя терять. Нужно дождаться отца. Как он без вас будет? – спросила она то ли у меня, то ли у себя, то ли у присутствующих.
– А где наш дедушка? Почему его нет?
– Дедушка делает гробики для деток. Их похоронить нужно. Как сделает, так сразу придёт. А ты испей молочка, не противься, быстрее поправишься, – уговаривала меня бабушка.
Мне не хотелось кушать, но молоко я выпил, уступая просьбе бабушки, и вскоре заснул в скорбной тишине, царившей в доме. Не знаю, сколько я проспал, но когда проснулся, то полностью стал осознавать, что произошло. На двух сдвинутых воедино лавках стояли три гробика. Я вглядывался в бледные лица умерших детей и печально размышлял: «Недавно мы все играли на печке, на которой я теперь остался один. Вместе ходили в детский сад, гуляли во дворе и на улице, где теперь я буду без них. Неужели мы больше никогда не будем вместе?». Мне не верилось. Впервые встретившись со смертью, многое я не мог понять и принять как факт безвозвратной потери близких людей.
После полудня подогнали повозку, разместили гробики, и скорбная процессия двинулась вдоль деревни к кладбищу, которое находилось далеко. Дедушка безмолвно управлял всё той же старенькой лошадёнкой, которая, казалось, понимала горе людей и уныло брела по дороге, опустив голову. За повозкой шли люди и плакали. С завода слышался долгий прощальный гудок, извещавший печальную весть всей округе. Этот протяжный вой рвал горем сердца людей, усиливая печаль, и плач женщин уже ничем нельзя было заглушить. Так, под звук заводского гудка, здесь прощались с каждым человеком, уходящим из жизни, независимо от возраста и заслуг.
Поминок, как это было принято, не делали. Мама, тётя Таня и Надежда Сергеевна сидели около зажжённой свечи и изредка переговаривались. Я выздоравливал. Тихо лежал на печке и никак не отвлекал на себя внимание взрослых, даже кушать не просил, а поковырявшись в проделанной в мешке с курагой дырочке, вытаскивал добычу и рассасывал её, утоляя голод. В последующие дни я ходил по опустевшему дому и страдал от безлюдной тишины, от потери своего Володеньки, Ирочки и её братика.
Через несколько дней произошло следующее трагическое событие. Оказывается, в почтовое отделение поступило письмо такого стандарта, который указывал на наличие в нём похоронки. Сообщение было адресовано тёте Тане, и Надежда Сергеевна, предчувствуя беду, не сообщила о нём в день смерти её детей женщине, и так переполненной горем. Но дальше она удерживать сообщение не могла – не имела права. Через день, утром, очнувшаяся от бессонной ночи, тётя Таня обнаружила письмо на столе. Крик отчаяния был недолгим.
– Я чувствовала, что это случилось. Чувствовала… – с надрывом в голосе говорила тётя Таня, обессиленно опустив дрожащую руку с конвертом на колени, опираясь локтем другой руки на край стола, и, уронив голову на ладонь, застыла в этой позе. Она уже не плакала, а глядела опустошёнными глазами, куда-то в сторону, в глухую стенку и только изредка стонала. Мама и Надежда Сергеевна не проронили ни слова – любые слова были излишни. Они плакали, с такой же болью сопереживая тихой, скромной, затравленной горем женщине. Мама и Надежда Сергеевна плакали и о своём горе, которого хватало у каждой из них, как у многих жён фронтовиков…
* * *
Наша жизнь протекала однообразно и сложно. Маме приходилось пешком добираться до деревень, находящихся в её зоне медицинского обслуживания зачастую на значительном отдалении. Особенно тяжело ей приходилось в сёлах, заселённых татарами с многодетными семьями, в которых отсутствие мужчины-кормильца особенно тяжело сказывалось на их жизни. Они прозябали в голоде, холоде и крайней нужде. Без содрогания об этом говорить трудно. В таком же бедственном положении находились и мордовские поселения. Мама возвращалась поздно вечером уставшая, измученная дорогой и заботами. Если она не отлучалась на профилактическую работу и оставалась при амбулатории, то редко выпадавшее свободное время старалась проводить со мной. Мы копались в грядках, осваивали не только чтение, но и письменную грамоту, вместе ходили к могилке братика. Каждое посещение кладбища для нас стало привычной необходимостью. Дорога к нему тянулась вдоль села, по местности, пересечённой возвышенностью с оврагом. Вокруг – тишина. За пределами кладбищенской возвышенности стелился ковыль, в траве копошились и прыгали кузнечики, а по раскалённой от солнца тропинке ползали ящерицы, которых здесь было превеликое множество. Мы рвали полевые цветы и укладывали на могильный холмик нашему Володеньке да не забывали рядом расположенную могилку Ирочки с её братиком. Потом долго шли с мамой обратно в деревню. Приходилось пробираться через пересекающий дорогу овраг глубиной не менее тридцати метров. На дне оврага протекал ручеёк, но после дождя там шумела бурлящим потоком целая речушка. Однажды заставший нас в дороге ливневый дождь принудил несколько часов ждать, пока сойдёт вода, превратившая небольшой ручеёк в настоящую реку, которую мы не могли перейти. Домой возвращались грустные и уставшие. Как всегда, заглянули на почту.
От отца писем не было, а на постоянные запросы получили прежний ответ – «пропал без вести». Мама прочитала очередное сообщение и, протерев глаза платочком, молча вздохнула.
Затем мы пошли к бабушке с дедушкой передать им содержание письма, понимая, что они постоянно ждали весточки о сыне. В этот день старички, утомлённые работой, отдыхали, сидя на лавке, и при упоминании о неутешительном сообщении дедушка пошарил рукой за иконой, достал спрятанную там бутылочку и, сделав пару глотков спирта, запил водой, не закусывая. Крякнув, сел впереди дома на углу завалинки, перекинув ногу за ногу, оторвал от сложенной в «книжечку» газеты прямоугольную заготовку. Затем, сворачивая самодельную папиросу, достал кисет, насыпал махорки, протянув сквозь губы краешек листочка газеты, смочил его слюной, подклеил краешек и, завинтив с торцов, как конфетный фантик, бумажную трубочку с табаком, превратившуюся уже в папиросу, приступил к получению огня из огнива. Раскурив папиросу, дед сидел, склонив голову, разговаривая сам с собой, периодически затягиваясь, пускал вверх облака едкого дыма, покачивая головой и размахивая руками. Понятно, что он, страдая, рассказывает о любимом сыне Петре, – умном, добром, рассудительном, которого в селе уважали. К его мудрым суждениям прислушивались даже старики, приходившие за советом.
Выговорившись, дедушка свои воспоминания о сыне дополнял слезами. Бабушка жалела деда, понимала причины, побуждавшие его к переживаниям. Она, как обычно в таких случаях, отводила его в дом, укладывала на лавку, но он всю ночь бубнил, не давая никому уснуть. Тогда бабушка в сердцах на него беззлобно ругалась:
– Идол пьяный, чёрт накачной! Чудо гороховое! Бубнит, никто ни чё не
разберёт!
Потом она кое-как укладывала деда на пол, чтоб во сне пьяный с лавки не упал да не убился.
– Хоть бы чё в рот взял, кроме пьяной гадости, совсем не закусывает! Бедный, переживает за нашего Петеньку, – говорила она нам и заботливо накрывала его полушубком. – Не застудился бы, непутёвый!
Глядя на дедушку с бабушкой, я сочувствовал обоим. Как-то раз, когда бабушка пошла в сарай доить корову, я достал из потайного укрытия недопитую дедом посудину со спиртом, взял лежавший на тарелке блин, оставленный дедушке на ужин, раскрошил его на мелкие кусочки и затолкал их лучиной в узкое горлышко бутылки. Пусть сразу и пьёт, и ест, раз не может закусывать, – решил я, поставив бутылку, дополненную блинными кусочками, за деревянную спину Николая Угодника.
Ночевать я остался на печи. Зарывшись в разные «шобаны», то есть постоянно присутствующие на печи одеяла, подушки, случайно оставленные всякие второстепенные одежды, и, слушая, как шепчет «живая» квашня с тестом, уснул, как спят дети – без задних ног.
– Ах ты, окаянный, вредитель для трудового деда! Что сотворил, паршивец! Кто тебя научил такие подлости делать? Ты подумал, как теперь мне здоровье поправить, аль нет? – услышал я сквозь сон ругань дедушки.
Сообразив, что слова относились ко мне, я затаился, не решаясь высовываться. Дедушка расхаживал по комнате с бутылкой в руках, встряхивая и поглядывая на неё. Оказалось, что измельчённые кусочки блина, напитавшись жидкостью, разбухли, уплотнились и не вытряхивались. Вылить спирт не представлялось никакой возможности – его не было, он весь впитался в блинные кусочки. Вот она, житейская мудрость, которая сформулирована словами «Близок локоть, да не укусишь» – примерно так думал дедушка, и это его не радовало.
– Дедушка! А ты разбей бутылочку. Вся эта вонючая гадость из неё вывалится, – давал я рекомендации деду, выглядывая из-за печной трубы.
– Молчи, тайный советник! Мне за эту разбитую стекляшку один Бог знает, что устроит твоя бабка-жабка. Где тяперячи такую посудину возьмёшь? Все бутылки на фронт забрали танки поджигать, – пояснял дед и безуспешно пытался вытряхнуть из неё содержимое.
– Ты, дедушка, буравчиком через дырочку попробуй достать, – лез я опять со своим советом. Дед на минуту задумался и говорит:
– Вот тебе буравчик, давай, покажи, как это делается. Твои ручки молоденькие, проворней, чем мои. Как набедокурили, так пусть и исправляют вредительство едакое.
Мы поставили миску на стол, и я ловко стал выкручивать из бутылки содержимое. Миска быстро наполнялась блинной массой, пропитанной спиртом. Дед оживился и, взяв в одну руку ложку, а в другую – огурец, опустошал тарелку быстрее, чем она наполнялась. Вдвоём мы с работой справились, и он, пьяненький, погладив меня по голове, сказал:
– Чай, накормил ты меня тюрей, кормилец ты мой. Молодец, сообразительный! Вырастешь – в академию пойдёшь, как твой отец. Смотри у меня, больше так не делай! Береги деда от неприятностей.
Я, поглядев на его руку, державшую огурец, с улыбкой добавил к его словам:
– В следующий раз, дедуля, я тебе туда огурчика накрошу и соли насыплю с перцем!
Он ухмыльнулся и, погладив по голове, поцеловал меня в щёчку, коснувшись небритой щетиной, колючей, как металлическая щётка. Увидев дедушкину ласку, бабушка ему заметила:
– Ну, Фёдор Захарович! И пошто ты пьяной рожей к дитёнку лезешь целоваться? Ты ж отравить его можешь той гадостью, которой дышишь, как змей Горыныч. Вот дам тебе скалкой в лоб, чтобы не шалил, окаянный.
– Я дитёнка люблю, и он меня любит, а ты в наши мужские дела не вмешивайся, а то получишь «бубнов», – беззлобно сказал дедушка. Он бабулю любил и никогда её не обижал, но для острастки вынужден был сказать предупреждающие слова, чтобы она чувствовала, кто в доме хозяин.
Вокруг нас щебетали другие внуки и внучки. Я был старший из них и выглядел героем. Бабушка хлопотала по хозяйству да ругала деда новыми для меня словами:
– Старое чучело, антихрист неугомонный. Вместо пугала нужно стоять на огороде. Мелет, мелет пьяным языком, что попало. Когда угомонишься? Ты нашего сына позоришь своим пьянством. Да ещё это курево беспрерывное. Уморил всех. Накурится, потом кашляет, как овца чахоточная. Не человек, а смолокурня!
К счастью для деда, он был глуховат, и все язвительные слова пропускал мимо. Тем и счастлив должен быть дед, что не слышал обидных слов, которые в его адрес говорили «в сердцах» близкие, любящие его люди. И родственники будут со временем рады тому, что их обидные слова не были услышаны.