Утром в понедельник Андрей встал пораньше, сходил в душевую, долго стоял под холодными струями воды, остужая тело и выгоняя из каждой его клеточки остатки двухдневной пьянки, затем растерся шершавым полотенцем до жгучей красноты кожи и вроде бы ощутил себя человеком, нормальным, готовым к решительным действиям. После душа он тщательно побрился, погладил брюки и отутюжил свою единственную парадную, ярко-голубую шелковую рубашку. Подготовив экипировку, сел завтракать.
Андрей выпил чай с батоном и кусочками оставшейся от гульбы колбасы, встал и начал одеваться. Лицо его было хмурым. Как не хотелось ему сейчас уходить. Только что закончилась летняя практика и студенты старшекурсники стали приезжать в родную общагу. С каким бы удовольствием он остался бы здесь, с ними, со своими ребятами из комнаты, чудаковатыми, немного забавными, немного вздорными и крикливыми, но такими душевными, чистыми, бескорыстными, готовыми рубашку последнюю отдать, ради благополучия и счастья друга, своими в доску. Андрей умилился своими мыслями и тяжело вздохнул, возвращаясь к действительности.
-- Ты чего это, как на смерть собираешься? – пробурчал удивленно, поднимаясь в туалет Завьялов, - Экзамены что ли не сдавал ни разу?
-- Иди ты со своими репликами, знаешь куда, - махнул на него в сердцах Андрей, - Типун тебе на язык. Нет бы пожелать ни пуха, ни пера, как порядочные люди делают. Мелет всякую чепуху... Противно слушать...
-- Иду! Иду! Не психуй только, - сказал, выходя из комнаты Завьял.
-- Ни пуха тебе, Андрей, ни пера, - Поднял с подушки лохматую голову Бубнов, - Иди на бой за честь отчизны. Мы благословляем тебя...
Он поднялся и сел, опустив с кровати длинные, худые и невероятно волосатые ноги. Широко, во весь рот зевнул и взял с тумбочки пачку сигарет. Чиркнул спичкой, закурил, затянулся и тут же выругался, положив сигарету на пепельницу:
-- Тьфу ты, черт, дрянь-то какая, бр-р-р! Во рту, как на помойке в летнюю жару...
Он встал, шагнул к столу, взял графин с водой и, запрокинув назад голову, начал жадно пить прямо ив горлышка, обливая себя водой. Громадный его кадык ходуном заходил по тощему, заросшему волосами, жилистому горлу. Выпив сразу чуть ли не пол графина, он с наслаждением крякнул, шагнул назад к своей кровати, взял полотенце, вытерся и вновь сунул горящую сигарету в рот. Затянулся раз, другой и тут же закашлялся, заперхал, побагровел, зачертыхался и «заматерился».
-- Ну и звуки же ты издаешь. Бубен, - сказал, входя в комнату, Завьял, - симфония! Прямо заслушаться можно. Аж от самого туалета слышно... Всех девчат с лестничной площадки мгновенно согнал...
-- Ой, и не говори, - замотал головой Бубнов, - тяжела всё-таки жизнь у студента, как тут не крути... Пивка бы сейчас... Эх, бу-уты-ы-лоч- ку-у-у! Любимую бы женщину сейчас отдал бы за бутылку пи- ва... Из горлышка бы ее сейчас... не отрываясь, родименькую... до дна...! До самой каапельки-и-и…До последненькой...!
Он зажмурился, зачмокал губами, довольно закряхтел, но тут же вновь закашлялся и ожесточенно «заматерился»:
-- Ч-ч-е-рт, привязался! Даже помечтать не даст, - и жалобным, плачущим голосом обратился к Завьялову:
-- Толик, братушка, лапушка, сбегал бы ты в магазин, выручил бы человека... Пропадаю же не за грош... Гибну ведь...
Видя, что Завьял не реагирует на его слова, он вздохнул и перекинулся на понуро сидевшего за столом Адрея:
-- Не-ет, вы посмотрите на него, - он мельтешит, он дрейфит из-за экзамена! Надо же! Мало ли он их «посдавал» за свою недолгую жизнь! Не знает, что и как, и почему... Право, не знает, младенец зелененький...Трехлетнего дитяти корчит из себя... На жалость, на сочувствие бьет...Слезу вон уже научился выдавливать из себя... Надеется ублажить бессердечного профессора...
Бубнов вскочил, прошлепал к столу и стукнул кулаком по нему так, что чайник, стоящий на столе, подпрыгнул и зазвенели стаканы, расположившиеся вокруг него в живописном беспорядке. А потом он закричал па Андрея визгливым голосом, глядя на него снизу выпученными, красными от сна и водки, опухшими глазами:
-- Да не «боись» ты, господи! Хлюпик ты неотесанный, дуралей несчастный, дубина стоеросовая, шут гороховый, пиджак, ветром подбитый...
-- Почему пиджак, - рассмеялся Андрей.
-- А потому, что без головы, - поддержал Бубнова Завьялов, сплюнув в сердцах на пол и картинно растерев плевок подошвой кеды, - Ведь она тебе уже тройку ставила? Ставила. Так почему же она тебя сейчас должна заваливать? Почему? Логика где? Не вижу здесь никакой я логики.,.
-- А ты замечал в поведении женщин логику? Хоть какую-нибудь?--ехидно спросил его Бубнов, - тем более, в поведении пожилой, одинокой женщины? А?! Думаю, что нет... Ведь почему она в науку двинулась? Думаю, что от безысходности. В любви ей не светило. Семейная жизнь даже и не наклевывалась. Что же ей оставалось делать, как не подаваться в науку? Вот она туда и рванула, убегая от жизни, доктором наук стала. А суть ее женская осталась без изменения, осталась невостребованной... Вот она потому и бесится, рвет и мечет и кидается на всех...
--Ну, кидается она не на всех, - усмехается Завьялов, - кидается она на одного Андрея. С остальными она просто строга...
-- Значит, она к нему неравнодушна! – возликовал от неожиданно пришедшей в голову интересной мысли Бубнов, - Вот вам и разгадка проблемы. Она питает к Андрею тайную страсть, а он, пижон несчастный, идиот недоделанный, морду свою от нее воротит, брезгует, так сказать... Вот она и цепляется теперь к нему, обиженная и оскорбленная...
Все рассмеялись. Настолько нелепой и дикой показалась им эта мысль. И невдомек им было, молодым и зеленым, глупым и ничего еще не понимающим в жизни, что в своем шутливом «балабольстве» они практически верно угадали истину, почти попали пальцем в небо. Во всяком случае, оказались очень близко к ней.
Конечно же, профессор Миклашевская, доктор наук, пятидесятилетняя женщина не была влюблена в студента Андрея Орлова. Хотя, в принципе, в жизни и не такое возможно. Нет, влюблена она в него не была. Но она была к нему очень даже неравнодушна. Она ненавидела его и не могла скрыть своей ненависти, хотя и понимала ее абсурдность, и, по мере сил, пыталась бороться с ней и противостоять ей. Слишком уж много зла сделал ей в свое время человек, на которого так сильно оказался похожим ничего не подозревающий студент Андрей Орлов .
***
Звали ее Виолетой. Фамилия у нее была Кривокобыльская. Более нелепого сочетания имени и фамилии трудно было представить. Но оно было именно так, а не как-то по другому. А если добавить еще сюда высокую, чуть ли не под метр восемьдесят девичью фигуру, худую, плоскую, как доска, и еще намеренно, инстинктивно сгорбленную, словно прячущуюся, а так же удлиненное лицо со впалыми щеками и длинным с горбинкой греческим носом, тонкие, всегда сжатые, неулыбающиеся губы, гладко зачесанные назад и собранные в пучок белесые волосы, то вы сразу же поймете, что девчонке в жизни не повезло. По женски не повезло. Между собой студенты, ее сокурсники, звали ее «досточкой» за плоскость и женскую нелепость фигуры.
Почему родители дали ей такое имя и не поменяли фамилию – трудно сказать. Но слишком уж часто родители думают лишь о себе, и совершенно не думают о своих детях. Родители ее были обыкновенными преподавателями института.. Причем, хорошими преподавателями, ставшими мужем и женой довольно таки поздно, когда им обоим было уже за тридцать. Девочку свою, а она была поздним ребенком, назвали Виолетой по имени матери отца.
И им обоим в самом деле казалось, что это было самым лучшим именем на свете. Да и фамилия для них была совершенно нормальной. Тем более, что фамилия Кривокобыльский была в Советской педагогической среде довольно таки известной. Дед Виолеты был в свое время известным педагогом, профессором и завкафедрой педагогики Московского областного пединститута имени Крупской.
И тот факт, что их дочь будет страдать из-за такого безумного сочетания имени и фамилии, им в голову никогда даже и не приходила.
Когда Миклашевская на лекции впервые увидела Андрея, ею овладел страх. Она подумала, что это его сын и что он нарочно послал его сюда учиться, чтобы ей и сейчас, после стольких лет неведения, сделать плохо. Она проверила биографию Андрея, убедилась, что ничего общего здесь нет и в помине, что это лишь случайное сходство, однако неприязнь, очень скоро перешедшая в открытую ненависть побороть не смогла. Даже больше, она, к своему ужасу, вдруг убедилась, что ничего у нее не прошло, не исчезло, не забылось, что она по-прежнему любит его, хотя, порой, и сама не могла понять, чего здесь больше, любви или же слепой, всепоглощающей, ненависти.
Они встретились на первом курсе Свердловского университета, где оба учились на геологоразведочном факультете. Она, Виолета Арнольдовна Кривокобыльская - некрасивая, угловатая и застенчивая отличница с нелепым именем и фамилией и потому с кучей психологических комплексов, но с очень серьезным и строгим отношением к жизни, золотая медалистка, давно уже поставившая крест на своем женском счастье, но в глубине души все же надеющаяся на него Всю свою невостребованную энергию и незаурядные природные способности она отдала учебе и общественной деятельности.
Он - баловень судьбы, красавец парень, балагур, выпивоха, заводила и запевала, душа любой компании, отчаянный прогульщик и двоечник. Естественно, что плоскости жизни каждого из них не могли иметь общих точек соприкосновения, кроме, конечно же, кабинета комитета ВЛКСМ, где она почти сразу же стала комсоргом курса, а потом - и всего университета.
И вот, на втором курсе Миклашевская вдруг с ужасом и удивлением обнаружила себя объектом пристального внимания с его стороны. И не какого-то там дружеского или общественно-политического внимания, а самого настоящего внимания мужчины к женщине со всеми атрибутами ухаживания. Были просьбы о свидании, приглашения в кино, в театры, просто погулять и т.д. и т.п.
Сначала она с негодованием отвергала все его попытки. Не верила, не могла поверить, что он, такой красивый и обаятельный, любимец и кумир женщин, может польститься на нее, обиженную в полном смысле слова самим богом., девушку. Но он не отставал, продолжал натиск. И она сдалась, поверила в него и, поверив в него, поверила и в себя. И сразу же похорошела, расцвела, стала удивительно женственной. Не могла скрыть от окружающих своих сияющих от счастья глаз. Любовь буквально захлестнула и преобразила ее. Она стала на редкость привлекательной. Некрасивость ее не исчезла, она осталась, но лице ее приобрело удивительную мягкость и нежность и стало неповторимо завораживающим, останавливающим на себе и мужской и женский взгляды.
А потом произошло ужасное. Произошло то, во что ей и сейчас, через много, много лет до сих пор с трудом верится. Она узнала через анонимную записку, что он, ее любовь, ее избранник, ее жизнь и отрада, человек, которого она боготворила и на которого не могла насмотреться и надышаться, отец ее будущего ребенка, в действительности негодяй и подлец. Он просто-напросто насмеялся над ней, поспорив с ребятами на пару бутылок водки, что запросто обломает и ее, такую непохожую на других девушек и вроде бы совсем не способную на чувственную любовь, секретаря комсомольской организации Университета.
С этой запиской она пошла прямо к нему. Она не верила записке, не могла и не хотела верить, хотя своим женским, безошибочным чутьем ощущала беду, уже понимая, что там все правда и ничего там нет выду манного. Но она хотела ясности именно от него, а не от кого-то там постороннего. Она ее и получила, эту ясность, и именно от него самого. Он рассмеялся ей в лицо, прочитав анонимку, и прямо сказал, что все это правда, что со своей задачей он справился превосходно, хотя это была чертовски трудная работа, потому что он ее терпеть не может и она ему даже физически неприятна. Он в открытую говорил ей, что она, дура, обрадовалась пойманному любовнику и прилипла к нему намертво и что он не знает теперь, как от нее отвязаться. Он что-то еще ей говорил про нее, гадкое и противное, унижающее ее человеческое и женское достоинство, но она не стала его слушать.
Она влепила ему пощечину и ушла. Она не помнила, как добралась до своей комнаты, как рухнула на кровать и провалилась в забытье. Вечером ее подруги вызвали неотложку и ее отвезли в больницу, где она пролежала почти три месяца. Выйдя из больницы она взяла академический отпуск и уехала домой, в маленький городишко Туринск, что в Западной Сибири на реке Тура. Там она родила мертвого, недоношенного ребенка семимесячного мальчика и снова надолго слегла в больницу с сильнейшим неврозом. Отходила долго и мучительно, потеряв всякий интерес к себе и к жизни, к окружающим ее людям. А отойдя, окаменела намертво, плотно застегнув свою душу и навсегда отгородившись от ненавистных ей людей.
В институт она вернулась через два года. Сменила фамилию и стала теперь Миклашевской Виолетой Арнольдовной. Училась жадно, увлеченно, на одни пятерки, с каким-то даже ожесточением. Работала дополнительно на кафедре и сразу же после защиты диплома осталась в аспирантуре. А дальше – знакомый путь, наезженная дорога, которая укорачивается намного, если кроме работы человеку на свете ничего больше не нужно, ничего не волнует и не интересует.
Через три года - успешная защита кандидатской, еще через пять лет – докторская диссертация и работа в самых отдаленных, самых диких, самых необжитых местах Союза, должность начальника экспедиции, репутация очень умного, очень жесткого, очень делового и очень решительного руководителя, всегда четко и в срок выполняющего самые ответственные и сложные задачи. А потом Москва, МГРИ, должность профессора, заведующей кафедры «Петрография горных пород», научные статьи, монографии, вузовские учебники и много всякого другого, что щекочет и ласкает самолюбие, но не дает одного, единственного - ощущения полноты счастья от жизни.
Она и думать забыла о том давнем, девичьем её происшествии, искренне считая, что все это осталось в далеком прошлом и давно уже быльем поросло. Точнее, думал, что забыла. Да того самого момент, когда увидела Андрея 0рлова. Тогда она поняла, что ошиблась. Зло, причиненное ей много лет назад, не исчезло, не умерло. Оно, не наказанное вовремя, просто затаилось и ждало удобного момента, своего часа для нового, решительного наступления. И вот этот момент настал. Долго таившееся, долго выжидающее и давно уже перестоявшее зло выхлестнулось на ничего не понимающего Андрея. Миклашевская даже и не подозревала, «сколь много» скопилось его у неё в душе. И ничего с собой она поделать не могла.
Она прекрасно понимала, что делает подло, гадко, несправедливо, вымещая на невинном парне всю горечь своей несостоявшейся в личном плане жизни, понимала, но все же делала и испытывала при этом чувство сладкого, жгучего, чуть ли не физического удовлетворения. И в субботу она намеренно не пришли, злорадно представляя, как этот парень, так похожий на Него, сидит, ждет, мучается, переживает, нервничает.
Она в этот день была дома, в своей прекрасной двухкомнатной квартире в Новых Черемушках, ничего не делала и просто сидела в кресле около телефона. Она несколько раз брала трубку, чтобы позвонить Ангелине Васильевне, своей помшнице на кафедре, и узнать у нее насчет Орлова, причем, узнать ненароком, невзначай, долго ли он там просидел, ожидал прихода ее, но не позвонила. Было почему-то неудобно и стыдно перед своей безропотной и молчаливой Ангелиной.
ПРОДОЛЖЕНИЕ:
http://proza.ru/2012/08/03/1235