Помню, как дед мой, в длинном, почти до земли, габардиновом плаще, зажав губами пустой мундштук, ходил по тбилисской барахолке у моста через Куру, разглядывая самовары, чётки, картины под Пиросмани, зеркала в стиле модерн, разнообразные портреты Сталина, где тот всегда молодой и красивый, медные подсвечники, мельхиоровые подстаканники, и всё прочее, созданное за целый век и успевшее подёрнуться плёнкой увядания.
Иногда дед начинал торговаться. Однажды приценился к набору шахмат без ладьи и двух пешек, выставленному маленьким седовласым гурийцем. Они долго обсуждали цену, постепенно входя в раж, так долго, что я успел заскучать, разглядывая коврик, на котором, вытканный ядовитыми красками, прекрасный махараджа в тюрбане умыкал пышнотелую красавицу в розовом лифчике и кисейных шароварах. В конце концов, дед довёл почтенного гурийца до белого каления, и тот стал совать прямо деду в руки свои шахматы, добавив к ним бюстик Дзержинского, и крича:
- Бэри так, забырай, толка ухади! И эта тожи бэри, нэгадяй!
Но дед не взял. Ушёл, качая головой, сказав мне чуть позже:
- Что за интересные люди эти грузины?
Так мы и ходили бесцельно по базару, пока в один момент дед не заприметил большущий медный котёл, покрытый зеленоватыми разводами, лежавший среди всяческого лома. Заглянув в этот котёл, дед зачем-то достал из кармана связку ключей и принялся скоблить одним из ключей внутри. Лицо его посветлело, и, не торгуясь, дед выложил ушлому тбилисцу целую кучу денег, и котёл этот перешёл к нам.
Потом мы пошли в хинкальную недалеко от вокзала, ту самую, где, по легенде, Есенин и Табидзе ели хаш. Был вечер, за соседними столиками стояли упитанные грузины, розовые от водки, как младенцы после купанья, и невероятно громко, перебивая друг друга, обсуждали свои дела. Я пил чай, и дед мой, выдержав небольшую паузу, извлёк из кулака, как фокусник, шоколадную конфету. Я сделал круглые глаза, хотя наизусть знал этот трюк, и даже видел, как дед берёт эту конфету у своей знакомой, усатой армянки, хозяйки кондитерского рундучка.
Потом, когда мы шли к автобусу, и я купил надувной шарик, дед произнёс с неудовольствием:
- С ума сошёл? Тебе что, пять лет?
И я ответил, что в шарике тбилисский воздух, и значит, кусок этого города останется с нами ещё надолго. Дед посмотрел на меня внимательно, но ничего больше не сказал. И мы, с котлом и шаром, отправились домой, в Баку.
По дороге я спросил у деда, зачем он скоблил внутри котла, на что дед, развернув бумагу и выставив котёл на свет, сказал:
- Посмотри внимательно, что видишь?
Приглядевшись, я увидел, что на стенки котла нанесены уровни в виде неглубоких насечек, и напротив каждого идёт процарапанная надпись еврейскими буквами.
- Вот посмотри, тут написано два слова: рис и плов, баранина и плов, и так далее, да. До этого уровня нужно насыпать рис, если ты плов делаешь. А до этого – баранину нужно положить. А тут написано, сколько шафрана класть, сколько гранатового сока лить, сколько лука класть. Ты даже не представляешь, каких больших денег этот казан стоит! А если на дно посмотришь?
Я посмотрел на дно, куда указывал дедов палец, дублённый временем, и оттого походивший на только что извлечённый из земли корень тёмно-синей моркови, и увидел, что всё дно котла исписано, хотя часть надписи была скрыта коркой окислов.
- Тут говориться, что в субботу нельзя готовить, а ещё пожелание хорошего аппетита тем, кто не пренебрегает заповедями. Вот как люди раньше делали, с пониманием делали.
Позже, уже дома, дед долго и тщательно чистил покупку медной проволокой, полировал особым, мелким песочком, до тех пор, пока котёл не засверкал, как если бы был золотым. Самое интересное, что мы ни разу, на моей памяти, в нём не готовили. Часто, когда дома никого не было, я доставал этот магический предмет, сиявший, как самовар русского царя, и разглядывал, проводя пальцем по утопленным надписям на его дне и стенках, представляя его, то набитым червонцами, на палубе пиратского корабля, то ломящимся от мусульманских сокровищ из «1000 и 1-ой ночи».
Вскоре дедов двоюродный племянник, Додик, положил на него глаз, и всякий раз, бывая у нас дома, он нудно и многословно выклянчивал этот котёл, придумывая всё новые и новые поводы его заполучить. От мифической рекомендации доктора есть из медной посуды, до столь же невероятного сна о котле, привидевшегося, якобы, его беременной жене. Когда же дед отказывал, то Додик пытался этот котёл купить, причём с каждым разом назначал всё большую цену. Предлагал он небрежно, как бы между делом, но по особым искрам, вспыхивавшим в его выпуклых, обычно невыразительных глазах было ясно, что покупка его крайне интересует. Но дед не продавал.
Один же наш сосед по двору, многодетный сапожник, по имени Манашир, не просил котёл и не пытался купить, но всегда им восхищался. Дед снимал котёл с полки, и всякий раз читал Манаширу, не знавшему наших букв, надписи со дна и стенок, причём, на моей памяти, они всегда звучали по-разному, но сапожник не замечал этой разности, и хвалил старое время, в котором жили такие мастера с пониманием и любовью к людям. Манашир этот жил один, потому как жена его умерла несколько лет назад, дети разъехались, и только время от времени появляясь, привозили ему внуков. Тогда было видно, как он, сидя во дворе, качает очередного потомка, напевая что-то вроде: «Йося-мося кушала, Хая-мая мушала». Был он не очень старым, моложе деда, но стал сильно сдавать. Встречаясь с нами во дворе много раз за день, сапожник всякий раз здоровался, ещё он часто забывал снять тфилин с головы и так и ходил с ним, пока кто-нибудь ему не говорил об этом, или подстригал бороду только с одной стороны. По всему было видно, что он болеет.
Когда у нас на юге выпадает снег, это совсем не то, что снег на севере. Он выпадает обильно без всякой подготовки, сыплется сплошным потоком на пейзажи переспелой осени. Буквально за считанные часы заносится всё вокруг – исчезают застрявшие машины, бульварные кусты обращаются в исполинские снежки, а пальмы становятся грибами-дождевиками на тонких ножках. Через недолгое время останавливаются трамваи и превращаются в голубоватых слизней, подсвеченных изнутри, и замерзает газ в трубах. Электрический свет вскоре пропадает, потому как, электрифицирован наш старый квартал таким образом, что множество проводов под всеми углами тянутся от деревянных столбов к разнокалиберным изоляторам, вбитым в деревья, стены и коньки крыш, и во время снегопада вся эта причудливая паутина обрывается, и в домах воцаряется чуланная тьма. Я обожал это время, когда сидишь и смотришь из окна на улицу, охваченную легким фосфоресцирующим светом, и звёзды над городом становятся велики, и их высыпает так много, что не остаётся никакого свободного от них неба.
Как раз в день такого снегопада было обрезание Додикиного сына, и мы отправились к нему в фотоателье, долго шли через слепящую белизну, обсуждая один щекотливый вопрос, касающийся старухи по кличке Дедяахунна, женщины, которой весь квартал, не сговариваясь, отдавал пальму первенства в умении наводить порчу. Дед был уверен, что Дедяахунна на праздник не придёт, потому что Додик её не пригласит, я же думал, что эта жуткая старуха, которую я никогда не видел, появится всё равно.
Придя в фотоателье, в котором были занавешены одеялами витрины, накрыты столы, а по стенам развешены новогодние гирлянды и шары, мы застали там оживленную дискуссию на ту же тему. Женщины ходили туда-сюда, разнося еду, а за столом не сидели, потому как брит-мила праздник мужской. Дед подошёл к родне, и они некоторое время шептались. Через несколько минут в зал закатили коляску с младенцем, украшенную искусственными розами и лентами, и поставили в углу.
В зале было человек двадцать мужчин, тут мы и увидели Манашира, сидевшего рядом со своими трёмя сыновьями, сильно исхудавшего, так, что плечи на его пиджаке повисли, и, как казалось, бормочущего что-то себе под нос. Кроме него, там было ещё несколько знакомых мне лиц, но, в основном, присутствовали родственники Додикиной жены, выходцы из Губы, выглядевшие откровенно по-сельски.
Гости расселись и начался праздник, все крепко выпили, и, в разгар веселья, дед мой, встав со стаканчиком водки, произнёс:
- Когда мужчина видит своего родившегося первенца, то что происходит с мужчиной? Мужчина счастлив? Да, он, конечно, счастлив, и счастлив он бесконечно. Но есть ли в этом счастье и некоторое количество грусти? Да, есть! Потому как ты тут понимаешь, глядя на своего сына, что отодвигаешься чуть-чуть подальше от земли, и начинаешь быть ближе к Т-орцу. Теперь сына будут любить больше, чем тебя, и все твои будут его любить больше, чем тебя, а ты теперь никогда не ребёнок, потому что ты теперь – родитель. Как говорит наш любимый рав Габо, когда мужчина впервые видит лицо первенца своего, то мужчина впервые понимает, что сам когда-нибудь умрет. Но мы знаем, так положено у Б-га в Его мире. И сейчас наш Давидик, которого самого брит-милу я помню, как будто она была вчера, самый счастливый человек на свете, и мы все – счастливые люди, мы будем радоваться, и будем веселиться, как и положено тем, в чьём доме пришло счастье.
Тут дед выпил водку под одобрительные крики поднабравшихся губинцев, и закусил солёной черемшой. В тот момент распахнулась входная дверь, на которой болталась табличка «закрыто», и какая-то незнакомая мне женщина буквально вбежала в фотоателье. Она встала перед столом, отряхивая снег и оглядывая помещение, немедля воцарилась тишина, лишь по рядам сидящих шёпотом пронеслось её имя, вернее, кличка, только Додик, сидевший с братьями своей жены спиной к входу, её появления не заметил, и продолжал громко обсуждать какие-то денежные дела. Женщины, бывшие в зале, звеня тарелками, побежали в фотолабораторию, бывшую, на время, кухней.
Я во все глаза смотрел на новую гостью, поняв, что это и есть Дедяахунна. Она оказалось совсем не старой, во всяком случае, волосы её были выкрашены хной, а лицо – лишено морщин. Впрочем, хорошо разглядеть её я побоялся, и уставился в тарелку, отметил только, что на лице Дедяахунны не было бровей, они были выщипаны, а затем жирно и несимметрично нарисованы высоко на лбу, там, где бровей никогда не бывает.
Она же подошла к Додику сзади, встала за ним, и громко сказала:
- Не позвал старуху? Думаешь, старуха тебе зло сделает? А был бы умный, так бы не думал. Что, тебе жалко старуху накормить, родню показать? Жадный ты на деньги. А для кого ты не жадный? Для любовниц ты не жадный. Тут ты добрый.
От этих слов воловьи, выпуклые глаза Додика, казалось, ещё больше выкатились, став похожими на две чёрные виноградины, и он застыл на своём месте, не поворачиваясь. Дедяахунна стала обходить стол. Подойдя к моему деду, она произнесла:
- Всё пьёшь, Гидон? Столько лет живёшь, а без рюмки тебя никто не помнит. Сын спился, и внук пьёт с дедом. Старуха всё знает! Пей, пей. Тебя уже в аду ждут. Там вина много!
Тут я дёрнулся, но в этот момент дед сжал мне руку, я посмотрел на него, и увидел, что дед улыбается. Пройдя дальше, где сидел Бадал, заведующий продуктовым магазином в Дербенте, почётный, в некотором роде, гость, Дедяахунна вдруг пронзительно взвизгнула, так, что изо рта Бадала вылетела маслина и он, схватившись двумя руками за горло, закашлялся, побагровев. Дойдя до места, где сидел Габо Элигулашвили, обязательный гость на всех праздниках нашего квартала, старуха разразилась такой тирадой:
- А вот и мудрец! Скажи мудрый человек, где в твоих книгах написано, что можно старуху, бабушку, сироту к тому же, обносить? Угощения лишать? Давай, скажи, да. Сказками своими скажи. Не удивительно ли, что у нас в квартале живёт такой великий мудрец, а никто его в мире не знает? Почему с телевидения не приезжают тебя снимать, старый пень? Праведник! В квартале все пьют и гуляют, злодей на злодее, а наш праведник всё одобряет. Пример даже подаёт, несмотря на годы, да?
Габо с полным спокойствием достал из кармана спичку и с блаженным выражением на лице принялся ковырять ею в ухе.
Вдруг старуха увидела коляску в конце зала и, смеясь, пошла туда, периодически выделывая ногами странные танцевальные па.
- Сейчас посмотрим, кто у него родился. Уай, какой красавчик! Вылитый Додик, одно лицо, такой же красавчик! Дай, старуха тебя поцелует, да! Балашка! – раздался голос Дедяахунны, исполненный ликования.
Вдруг она завизжала, причём всем стало понятно, что визг этот абсолютно непритворный, и побежала к выходу, сбив по дороге стопку тарелок с угла стола. Натолкнувшись на фотоаппарат, накрытый сверху тканью, старуха едва его не опрокинула, и побежала в другую сторону, забыв, очевидно, где был вход. Наконец, кто-то догадался распахнуть ей дверь, и она выскочила на улицу.
Когда всё стихло, раздался хохот – смеялся мой дед, закрыв лицо руками, смеялся Габо, обнажив беззубые дёсны, заливался Манашир, периодически стряхивая слёзы с лица, и через некоторое время смеялся весь зал.
Дело оказалось в том, что ребёнка спрятали, а мартышку по имени Лора, которая делила с семьёй Додика стол и кров, трудясь в качестве модели для съёмок с детьми, туго запеленав и нацепив на неё чепчик, положили в коляску вместо младенца. В тот момент, когда старуха схватила, как ей казалось, ребёнка, Лора, разозлённая своим положением, зашипела и пустила в ход зубы.
Праздник продолжился с прежним размахом, у молодёжи началась даже лезгинка, и казалось, никаких проблем теперь не будет, как вдруг сыновья Манашира вскочили с мест, и по столу разнеслось «Манашир упал, Манашир упал». Ему вдруг сделалось плохо, кто-то приводил его в чувство, кто-то кинулся звонить в «Скорую помощь», и веселье прекратилось.
Пока неотложка добиралась через заснеженный город, мы стояли вокруг старика, которого положили на стулья, а тот виновато улыбался и махал нам рукой, мол, садитесь и продолжайте, всё хорошо.
Через неделю, когда его выписали из больницы, и мы с дедом пошли к нему. Старый сапожник сидел на кровати, сведя брови домиком, и медленно раскачивался. Перед ним стояла нетронутая тарелка манной каши, приготовленная невесткой. Сама невестка, крупная, рослая девушка, гремела посудой на кухне, в комнате, несмотря на день, горела лампа, и беззвучно работал телевизор.
- Почему не кушаешь? – спросил дед.
- Не могу, вкус не чувствую.
- А ты настоящий плов с бараниной покушай, да, такой вкус почувствуешь.
- А кто мне приготовит? Никто уже не умеет, слушай, - с этими словами Манашир посмотрел на висящую над телевизором, сильно ретушированную фотографию своей покойной жены.
- Ладно, да, сейчас я тебе наш казан принесу, с ним любой человек плов приготовит, - сказал дед и послал меня за котлом.
Вернувшись с ним, я увидел, что сапожник настолько разволновался, что встал с кровати.
Я поставил котёл, и сапожник принялся водить дрожащей рукой по сияющим бокам этого изделия, превращённого, неизвестно по чьей прихоти, в кулинарную книгу.
- Гидон, ты мне его даришь?
- Нет, поцеловать принёс.
- Сейчас я Саре скажу (Сара – это невестка), куда класть, что класть, даже она сумеет плов сделать, - говорил он, глядя на деда и улыбаясь.
Поговорив с нами ещё немного, Манашир заклевал носом и вскоре лёг на кровать, дед поставил котёл рядом, и через минуту сапожник заснул, держась рукой за его край, и мы пошли домой.
Дед закурил папиросу, думая о чём-то, пока мы пересекали двор, и мне показалось, что деду жаль котла, по правде говоря, и мне было жаль дарить такую замечательную вещь.
- А как он прочтёт рецепты? – не выдержав, прервал я дедовское молчание.
- Никак не прочтёт.
- А тогда как плов ему будут готовить?
Дед посмотрел на меня, выпустил дым из ноздрей, и сказал:
- Это, на самом деле, не самое главное. Главное другое.
- А что главное?
- Щедрость в твоей душе, - ответил дед.
Через три дня сапожник умер, а ещё через год снова выпал снег, да такой, что город буквально утонул в нём. Электричество снова отключилось, хлеб пропал, машины встали, а мы сидели при свете керосинки, и дед, надев очки, читал мне вслух историю царя Шауля, потерявшего от зависти голову. Я глядел на улицу, окна которой превратились в цепочки керосинных светляков, уходящих вдаль, до самой тьмы и думал о том, что старость, в отличие от детства и молодости, имеет начало, но не имеет определённого конца. Ещё я подумал, что когда-нибудь стану стариком. Тогда у меня обязательно будет внук, и мы поедем с ним в Тбилиси, самый красивый город на свете. Там, на базаре, около моста, где шумит мутно-зелёная Кура, на развале, среди подсвечников и подстаканников, мы обязательно найдём наш котёл.