Однажды, в Питере, его дождливой осенью, понадобилось ехать на "Пионеры" - в спальную преисподнюю, выполняющую в Северной Пальмире роль Орехова-Борисова. Я долго останавливал машину на Ломоносовской, так долго, что успел основательно замерзнуть. Остановилась сильно поношенная иномарка, за рулём - кавказец.
Называю адрес, что-то объясняю о дороге и замечаю неповторимый бакинский акцент водителя. Спрашиваю, заранее зная ответ, не бакинец ли он. "Бакинец, да" - отвечает тот, повернув голову и с некоторым неудовольствием разглядывая мои длинные волосы и пиджак с кожаными заплатами, надетый поверх майки с надписью "Пешу стехи".
- А Вы сами, что ли из Баку?
- Да, - отвечаю, - я сам из Баку.
- А где Вы там жили? - спрашивает водила, и, видимо, не верит мне.
- Джуут махалля.
- Джуут махалля большой, а улица какая была?
- ДимитрОва, - отвечаю я, чувствуя некоторое раздражение, и называю двор.
- И кого Вы там знаете?
- Тётя Беба жила на первом этаже, говорю, и ещё дядя Славик, по кличке Нос, ещё Рудик, а на втором Рома жил, который теперь в Израиле живёт, у него собака была, дог.
- Овчарка, э!
Я сначала не понял, что сказал водила, и довольно резко переспросил.
- Овчарка, да, у него был собака овчарка, брательник. Бл*ть, один раз Рома накуренный был, и спустил эту собаку на меня. Я на машину залез, и оттуда ему сказал, Рома, дорогой, собаку забери пожалуйста, как брата прошу, потому что потом я и тебя, и твою собаку в рот буду е***ь, волк ты позорный. А собаку Ральф звали, э. Дикий э он был, такой же дикий, как и его хозяин, на бля отвечу тебе, братуха.
Ошарашенный внезапным панибратством, я стал внимательно смотреть на водителя, тот широко улыбнулся и, глядя на дорогу, протянул мне руку, представившись Джафаром. Я пожал и назвался.
Джафар оказался азербайджанцем, живущим в Питере ещё с советских времён. После знакомства он сел поудобнее, закурил, предложив и мне свои крепкие сигареты (и я из вежливости взял одну), и включил музыку. Следующие минут десять я слушал истории о том, как этот самый Джафар ни за что не про что сидел в тюрьме, и ещё о том, как жена отняла у него честно заработанную им жилплощадь.
Тут я вспомнил овчарку. Действительно, тот Рома гулял с необыкновенно худой и злобной псиной, с проваленными боками, причём намордник, как правило, не был надет, а болтался где-то внизу, а сам Рома, лысеватый, вязкий юноша, с кривой улыбочкой, был типом довольно неприятным. Я поймал себя на мысли, что долгие годы я об этом Роме не думал вообще.
Джафар, развеселившись, принялся расспрашивать, кто я и чем живу. Услышав, чем я занимаюсь, (я сказал, что книги пишу) Джафар, чуть-чуть помолчав, сказал:
- Братан, ничего, если я кое-что тебе скажу по-братски?
- Ради Б-га, - говорю.
- А можешь ты написать такой один роман, ну не роман, э, а повесть, или ещё какой-нибудь рассказ, ну ты понял, да, меня? Про наш город, про нашу жизнь, чтобы люди читали и понимали, кто мы, что мы. Про парнишку одного нашего.
- Ну, я вообще стихи пишу.
- Если стихи пишешь, то прозу подавно можешь, это легче! – безапелляционно сказал водитель, надавив на клаксон и махнув сложенной ладонью вслед обогнавшей его машине.
- Короче так, братуха, жил парнишка один, в Баку, предположим, в Джуут Махалля нашем, папы-мамы не было у него, дома не было, и он на улице жил, дождь на него попадал, снег попадал, ну ты понимаешь. И парнишка этот был зато уважительный, всех знал, понятливый, понятия понимал, старший-младший понимал, имел характер, да! И за его характер, за его уважение, все в городе его любили, и спрашивали его, если вопрос какой вставал, да. И со временем он подниматься начал, этот парнишка, не то, что по деньгам, но по понятиям подниматься начал. Уважение к нему росло. Если кого в районе по беспределу трогали, то этот парнишка разбираться шёл, решал эти вопросы. И однажды идёт он по махалля, и вдруг видит, что один человек бабу казнит, ну не то что казнит, а таскает её, да, ногами, руками казнит. Парнишка подходит и говорит, ай балам, ты зачем бабу казнишь, ты по любому от этого не прав. Тот достал перо и парнишку пиканул.
При этих словах голос водителя слегка дрогнул, и он закурил новую сигарету, пустив обильный дым из ноздрей.
- Короче, дальше так было. Парнишка этот попадает в больничку, там лежит. И по всему городу слух пошёл, что паренька пиканули. И к нему стали приходить туда люди, и воры приходили, и просто блатующие, и даже которые в авторитете, и те стали приходить к нему, и все спрашивают: Бахрам (так паренька звали, да), Бахрам, скажи, кто пиканул тебя, мы его закопаем. А тот отвечает, нет, я не скажу, кто меня пиканул, потому что это был муж той тёлки, а когда муж с женой разбираются, то посторонний человек входить туда не должен, это неправильно. С другой стороны, Бахрам же не знал, что это был не просто беспредел, а что это муж жену казнит, правильно ведь? Тёлка знакомая была, а муж незнакомый, он его не знал, разве я не прав, брательник?
Я усердно покивал.
- Ну, время проходит, да, и в больничку к Бахраму тот самый муж приходит, но не с пустыми руками, ты понимаешь. Фрукты у него, апельсин-мандарин, и так далее. И говорит он ему: братишка, я чётко понимаю, что был конкретно я неправ, и не должен был тебя пикануть, это был мой косяк, а ты авторитет имеешь, и теперь суди меня за этот мой косяк! Смотри, как завернул, тоже понимает, да! – с этими словами Джафар развернулся ко мне, ища одобрения, и я подтвердил:
- Прав, да, реально сказал!
- И я о том же говорю, пришёл поговорить, не зассал тоже! Скажи, какие люди у нас жили, настоящие люди!
- Да, э, да!
- Ну так вот, и наш Бахрам ему говорит: Брательник, если бы я был на твоём месте, я, бля буду, тоже самое бы сделал, и потому я на тебя ничего не держу, и уважаю тебя! А муж говорит: я тебя, Бахрам, вообще считаю, как за брата. И они стали, как два брата родных с этого момента. Вот так дело повернулось. Потом авторитет Бахрама всё сильнее поднимается, ему ребята квартиру покупают, скидываются, покупают, ключи приносят и говорят: Живи! Такой грев ему дали, да!
Водитель замолк, и принялся задумчиво чесать мизинцем в ухе, а затем спросил:
- А ты когда уехал?
- В 93-м, - отвечаю.
- А я с 86 года ни разу не был там, потому что отцу писал, что у меня всё хорошо, дом-жена, а это неправда была, да, я на тюрьме был тогда, брательник. И потом не хотел, чтобы отец мои руки видел, он бы догадался.
- И слава Б-гу, что не был, весь этот кошмар не видел, - вырвалось у меня.
- Кто его знает, э, кто знает. Сейчас Баку красивый стал, говорят.
- Так и был он ничего так.
- Ладно, э, ничего так! Это не те, э, не те слова, брательник! Он вообще прекрасный, очень прекрасный город он.
Между тем мы уже приблизились к пресловутым «Пионерам», и остановились. Расплатившись и уже выходя из машины, я спросил:
- А история с Бахрамом чем кончилась?
- С каким Бахрамом? А, с парнишкой? Завалили его мусора. А как ещё могла кончиться, странный вопрос спрашиваешь, а ещё писатель, говоришь. Такого человека, с пониманием, с душой, обязательно мусора должны бочкануть. По-другому и быть не может, не понимаешь, что ли?
И действительно, что тут было думать? Прощаюсь. Вдруг водитель спрашивает:
- А, слушай, ты Армена знал?
- Какого Армена?
- Из твоего двора Армена, он тебя постарше, Паркапан его кликуха была.
- Не припоминаю, честно говоря.
- Совсем не помнишь?
- Совсем не помню.
- Жалко, что не помнишь, думал, ты о нём что-нибудь знаешь, спросить хотел. Ну, счастливо, брательник.
- Тебе счастливо.
Захлопнув дверь, я пошёл, открывая зонтик, к домам, хлестал дождь и было невообразимо промозгло, как только бывает в Питере в начале ноября. Набрав код на замке подъезда, вошёл, и в этот момент меня осенило. Из памяти выплыл Армен по кличке Паркапан, сутулый тип, ходивший хвостом за Ромой, начинающий карманник с аккуратно прилизанными волосами, постоянно в полосатых брюках и остроносых туфлях. И выплыла драка с ним во дворе дома Нефтяников, того, что с зоомагазином, драка без малейших шансов на победу, прерванная жильцами в тот момент, когда в глазах всё поплыло, и я тогда устоял. И с тех пор мы не дрались, хотя пару раз чуть-чуть не сцепились, а потом, когда в городе начали преследовать армян, вспоминать старые с ним счёты было бы не по-бакински.
И выплыла ночь, когда Рома-собачник постучал мне в окно, и я вышел, тихонько, чтобы не разбудить деда, и мы отправились загружать в контейнер вещи Арменовой семьи, потому что нанимать грузчиков-азербайджанцев было опасно, а водитель грузовика, который был азербайджанцем, трясся от страха, но повторял как мантру «мы бакинские ребята, да, мы бакинские ребята». И уже потом, когда контейнер был сгружен на площадку на станции Баку-сортировочная, Рома сказал мне, мол так и знал, что ты не откажешься, и что тогда Армен, как старший, имел право тебя «подъебнуть», но ты «в бутылку полез, и что ему было тогда, хавать перед малолеткой?». И я сказал, что дам Армену ****ы обязательно, но только потом, когда всё будет снова хорошо. Рома же улыбнулся, сказал своё «через год в Иерусалиме» и растворился.
Я стоял в чужом питерском подъезде, курил сигарету за сигаретой, не обращая внимания на входящих и выходящих аборигенов, и улыбался. А перед глазами проходил мой город, город первого счастья и самой первой любви, переулки его, его сады, его светлые рассветы, его скамейки в приморском парке, его ветра и его редкие обильные дожди.
И запах вспомнился, тот, что источали в бакинских садах кусты ранней весной, и эти кусты я ни разу потом не встречал, они так пахли, что голова кружилась. И глицинии в приморском парке, и рожковые деревья. И олеандры на Беш Мяртябя, у дома с зоомагазином. И шорох вечного моря, неумолкающий его шорох. И пение ветра в макушках сосен. И небо высокое, ясное небо юга. И моя двор, огромный кипучий двор, между аптекой и кинотеатром, где в любое время года показывали индийское кино о хорошем парне. Кино, которое заканчивается печалью.