Сколько лет прошло - а я помню. Помню двух мраморных младенцев над кровлей пассажа - один был белым, а другой - красным, два тучных младенца, указующих в небо пухлыми перстами. В городе моего детства, в котором цвели олеандры и никогда не замолкал прибой.
В котором каменные часы на Торговой показывали без одиннадцати два - всегда только одно это время.
Помню, как на бульваре гремел оркестр пожарных в касках, и солнечные брызги разлетались от касок во все стороны.
Родина, она набор звуков и запахов, а ещё - лиц и голосов, она это твои мысли о ней, и ничто другое.
Думаете, это что-то другое?
Нет, вряд ли другое.
Это фокстрот над приморским парком, сильный ветер, шум деревьев, гром духовых оркестра пожарных, город мой Баку, город мой, где я был всегда, и где бы хотел прожить всю, без остатка, жизнь свою.
Однажды, в школе, в четвёртом классе, пришли к нам на урок: директор школы, Израиль Изралевич, старый ашкеназский еврей, страдавший изжогой, измождённый диетами энтузиаст народного просвещения, а с ним завуч, огромная русская женщина, с железными зубами и бюстом, на который можно было смело ставить поднос с чайным сервизом, говорившая басом, и с ними - целый десант азербайджанских педагогических начальников, похожих друг на друга солидных усачей, с пустыми, как у плюшевых мишек, глазами. Рассевшись за столом, на которым стояла минералка и стаканы, (при этом солидные азербайджанцы, как один, сложили руки перед собой и переплели пальцы), делегация взяла паузу, а затем железнозубая завуч - я уж и не помню, как её звали, то ли Алевтина Ивановна, то ли Алевтина Петровна, скомандовала:
- Так, мальчики русские - поднимите руки!
Я немедленно поднял руку - был уверен, что я русский, только потому, что читая сказки про Емелю, про Конька-Горбунка, про озеро Светлояр и град Китеж, принимал эти сказки, как свои. Я русский, я ведь точно русский, кем же ещё я могу быть, если Евпатий Коловрат, из учебника советской истории, бьющийся с монголами, вопреки здравому смыслу, несмотря на то, что война уже проиграна, во имя грядущей победы - мой любимый герой? Если мой Пушкин убит на дуэли, и мой Лермонтов - тоже убит, и мне нестерпимо жаль их обоих, до слёз жаль, то кем же я ещё могу быть? Если мой учебник назывался "Родная речь", и никакой другой речи в моём городе в помине не было, то кто же я ещё, если не русский?
Короче говоря, "русские, поднимите руку", прозвучало в бакинском классе в начале 80-х, и я поднял руку, выше всех поднял и замахал ей, и тут железнозубая завуч сказала:
- Григоров, ну ка, опусти руку, ты что, с ума сошёл!
Народ - гегемон, скупо представленный отпрыском щирых хохлов, Сашей Вторченко и Владиком Сикорой, потомком ссыльных поляков, шляхтичей со знаком качества, отметился. Короче говоря, русские, которые учились в классе, были сосчитаны, и после того, сосчитав русских девочек, железнозубая завуч сказала:
- Дети азербайджанцы, поднимите руку!
Я, решив, что я однозначно азебайджанец, раз выяснилось, что я нерусский, и место, где мы живём - Азербайджан, и никак иначе, поднимаю руку снова. Конечно, быть азербайджанцем это не столь прекрасно, потому у меня это ассоциировалось с базаром, мечетью, около которой сидели закутанные в платки страшные старухи, и нелепо одетыми грубыми дядьками, сидевшими на корточках около автовокзала, но что тут поделаешь!
Алевтина Ивановна (или Петровна), побагровев от злости, закричала:
- Григоров, ты что, ненормальный, руку опусти!
Я опустил, и тут мне стало страшно. Я подумал, и эта мысль запомнилась мне по сей день, что вдруг я ни к кому не отношусь вообще, что я - один такой, и нет никого, к кому я мог бы примкнуть.
Те два или три представителя гегемона номер два, трудолюбивого азербайджанского народа, подняли руки. Меня не сосчитали и тут. Две девочки, огромная, страдавшая ожирением Нармина, и Тарана, молчаливая и кривоногая дочь завмага, носившая бриллиантовые серьги, оттягивавшие, как казалось, не только уши, но и голову, подняли руки.
- Дети армяне, поднимите руки!
Тут я понял, что наконец знаю, кто я, армянин, однозначно! Вон он кто я! И тут же перед глазами промелькнули - открытка с горой Арарат, бронзовый всадник с мечом, тоскливая, сладкая мелодия дудочки, героические войны с арабами и турками, замки на скалах и царство Урарту, с которого начинался учебник Истории СССР, и даже Шарль Азнавур, поющий что-то по-французски, но грустное и явно армянское, и тут я с энтузиазмом начал трясти рукой!
- Григоров, опусти руку, идиот, - под всеобщий хохот буквально прорычала завуч.
При этом азербайджанцы - преподы, бывшие с ней, понимающе переглянулись, а Израиль Израилевич залпом выпил стакан минералки и с тоской принялся разглядывать портреты классиков русской литературы, висевшие между окнами. Три или четыре армянина, учившиеся в этом классе, с презрением поглядев на меня, назвались, но увы, я был не с ними. И тогда я почувствовал, что слёзы неудержимо подступают к глазам.
И только потом, в самом конце, завуч произнесла:
- Дети других национальностей, поднимите руку!
Тут значимая часть класса подняла руки. Слава Спиваковский, Бадри Левиашвили, Эдик Рыскин, Шушанна Леваева, Дора Шамаилова, Яша Дорфман, Миша Авшалумов и так далее.
Причём все они поглядывали на меня со странным чувством - тут было и удивление, и сочувствие, и некоторое количество насмешки - и тогда я понял, что есть в природе что-то очень важное, о чём мне дома ухитрились не рассказать.
Что есть какая-то субстанция, которая меня, грешного, сближает не с русскими, не с азерами и не с армянами - а с "другими национальностями".
- Григоров, дефективный ты, что ли, руку подними!
А я не поднял. Завуч орала, блестя железными фиксами, что-то говорили азербайджанские начальники, сверкая уже золотыми, Израиль Израилевич, упорно на меня не глядя, пил минералку, а я сидел, сложив руки перед собой на парте, и не поднимал.
Так и не поднял.
А тот день, отдалённый уже множеством лет, сохранился ещё одной мыслью, самой последней - идя домой, я поклялся сам себе, что когда у меня будет сын, то я ему перво-наперво расскажу - кто он, кто его предки, и к какому народу он принадлежит.
Я знаю, что скажу, потому что близится это время:
Ты относишься к очень достойному народу, скажу я ему. Доброму, сентиментальному и трудолюбивому народу, жившему в хорошей земле. Когда-то это земля была пустыней, где двигались караваны и ничего не росло, ни травинки, ни стебелька. А потом пришёл наш народ, посадил древья, построил дома, провёл воду и стал там рай земной, сынок.
Потом этот рай закончился, и твой народ рассеялся по всему миру, и заговорил на всех языках этой Б-жьего мира, бескрайнего мира, сынок.
А в нашей прекрасной земле теперь живут другие, в основном это замотанные в платки тётки из мечети, и нелепо одетые дядьки с автовокзала.
Но мы знаем, что мы обязательно вернёмся, когда-нибудь мы точно вернёмся, потому что эта наша родина, сынок, а мы с тобой, мы - бакинцы.