Студент четвертого курса Московскго геологоразведочного института Андрей Орлов собирался утром на осеннюю переэкзаменовку по одному из самых противных экзаменов курса, по петрогрфии . Он считался у студентов геологов самым трудным экзаменом из всех тех, что им приходилось сдавать за время учебы в институте. Курс назывался «Петрография горных пород», в нем изучались свойства и строение различных видов горных пород с помощью «микрошлифов», рассматриваемых в бинокулярный микроскоп.
Курс вела доктор минералогических наук, профессор, Миклашевская Виолета Арнольдовна, высокая, сухопарая, нескладная на вид женщина с вечно угрюмым, жестким, не запоминающимся лицом, длинным, крючковатым, как у орла, носом, гладко зачесанными назад серыми волосами и каким-то тусклым, скрипучим, совсем без интонации голосом. Женщина эта никогда не была замужем, жила одиноко, замкнуто, все свое свободное время посвящала работе кафедры и не терпела пренебрежительного отношения к своему предмету.
Получить у неё зачет и, тем более, сдать экзамен было задачей чрезвычайной сложности. Приходилось выучивать чуть ли не наизусть не только весь теоретический материал, но и запомнить особенности «микрошлифов» каждого вида горных пород под микроскопом, чтобы затем по обезличенному, «слепому микрошлифу» суметь определить заключенную в нем горную породу и дать ее описание. А это сотни просмотренных и зарисованных микрошлифов, десятки часов, проведенных за микроскопом, до боли, до мельтешения в глазах.
И все бы оно ничего, но Виолета Арнольдовна была почему-то к Андрею очень и очень предвзята, придиралась к нему постоянно, цеплялась к каждому его слову и заставляла по 3-4 раза переписывать контрольные работы, А зимой на экзаменах она гоняла его битый час, буквально засыпала дополнительными вопросами и с большой неохотой поставила ему 4, хотя Андрей сидел и зубрил этот курс, как проклятый.
Летом же она поиздевалась над Андреем основательно, от души, долго язвила по поводу поверхности его знаний и недостаточной глубины его ответов и с нескрываемым удовольствием поставила ему двойку. Первую двойку за все годы его обучения в институте.
Поэтому с летней производственной практики он приехал на две недели пораньше. Хотя летняя практика для студента – это не только интересные места, интересные люди, интересная работа, но и неплохие деньги за работу в экспедиции. Поэтому прерывать ее, "ой" как не хотелось! Но задолженность ликвидировать надо было. И он всерьез надеялся, что сумеет за это время от нее избавиться. А если он успеет сделать это до первого октября, то есть, до начала их учебного года, то можно будет надеяться еще и на стипендии.
Неделю назад он уже был у нее. Готовился как проклятый. Но ничего не получилось. Гоняла она его больше часа по всему курсу. И затем «ядовитенько» так проговорила:
-- Так вот, Андрей Миронович, подведем итог вашей работы. Вы не определили один из двух "шлифов", который я дала вам из своей личной коллекции, а не из колекции кафедры. То есть, незнакомый вам. И вы здесь провалились. Как вы знаете, это означает автоматический «неуд». Но, учитывая тот факт, что теоретические вопросы вы осветили довольно полно и учитывая ваш значительный прогресс по сравнению с тем, что мы наблюдали в летнюю сессию, я думаю, что тройку вам поставить всё-таки можно...
Она помолчала немного, наблюдая за Андреем и затем с сарказмом, колко добавила:
-- Три с минусом, конечно...
Андрей поджал губы и заиграл желваками. По его самолюбию был нанесен сильнейший удар, он был повержен и растоптан. И за что она его так ненавидит?! Ведь он никогда о ней плохо не отзывался и ничего крамольного о ней не говорил. Здесь было, прямо, что-то патологическое, полное неприятие Андрея, как человека, как личности, как мужчины. Но он не высказал своего истинного отношения к происходящему ничем. Лицо его было спокойно и тоже непроницаемо. Он разжал губы и сказал:
-- Если позволите, я попробую еще раз...
Она с деланно равнодушным видом пожала плечами:
-- Как хотите. Дело ваше. Но мне тоже кажется, что еле натянутая тройка вас не устроит. Вам нужно нечто более существенное и основательное, судя по отметкам в вашей зачетной книжке. Приходите тогда в субботу с утра. У меня у вечерников в субботу как раз лабораторные будут по петрографии. Вот и приходите прямо в лабораторию. Я буду там.
Андрей встал, распрощался с Миклашевской и вышел. Нельзя сказать, что эта неудача так уж сильно расстроила Андрея. Хотя, конечно же, и не обрадовала его. Но внутренне, психологически он к ней уже был подготовлен. Он ждал и придирок, и откровенной несправедливости, и самого элементарного желания задавить, унизить, оскорбить его, чего угодно, но только не объективности. Поэтому он и не рассчитывал на хороший результат с первого раза своей переэкзаменовки.
Со второго раза, пожалуй, можно будет и проскочить. Хотя особой определенности и здесь не обнаруживается. Рассчитывать на ее благосклонность - глупее глупого, пустая затея. Запросто может заартачиться, придраться к чепухе, к чему угодно, явному или выдуманному, придраться и влепить двойку. У кого, у кого, а уж у нее не заржавеет.
В пятницу Андрей почти весь день просидел за микроскопом в лаборатории на кафедре Петрографии, просмотрел вновь все имеющиеся там шлифы, практически безошибочно определив их принадлежность. Вечером, поспав пару часов встал, умылся холодной водой и, выпив несколько стаканов свежезаваренного, крепчайшего, почти черного на цвет чая, почти всю ночь просидел за учебником петрографии, штудируя теорию. Под утро, часа в четыре ночи он лег, не раздеваясь, на кровать и сразу же заснул, мгновенно отключившись, и спал до самого утра, не шелохнувшись, пока не зазвенел будильник. Встал он довольно бодрым, и в девять часов был уже в институте на злополучной для себя кафедре «Петрографии».
Миклашевская еще не пришла. Со студентами вечерниками занималась ее помощница, доцент кафедры, кандидат геолого-минералогических наук, Тормосина Ангелина Васильевна, молчаливая, замкнутая на вид женщина лет сорока с гладко зачесанными назад черными, как смоль, волосами, собранными на затылке в большой, тяжелый узел и открывающими высокий, мужского склада лоб с густыми, дугой, чуть ли не соболиными бровями над всегда опущенными вниз ничего не выражающими, мертвыми глазами. У нее несколько лет назад в экспедиции погибли муж с сыном-старшеклассником и она, не оправившись до сих пор от страшной потери, ушла полностью в себя, в работу на кафедре, отгородившись от жизни, от окружающих, невидимым, но прочным барьером.
Андрей прошел в лабораторную аудиторию, сел в переднем углу недалеко от преподавателя за свободный столик с микроскопом и стал ждать. Он не любил эти предстартовые, предэкзаменационные часы с их томительным, выматывающим душу и нервы ожиданием, когда начинается лихорадочный «мандраж», нервы напряжены до предела, голова гудит от ударов горячей крови, чуть ли не вскипевшей от перенапряжения и насыщения ее адреналином. И начинало сразу же казаться, что ничего ты не знаешь. что ничего у тебя не получится, что сдать ты не сможешь и потому не стоит идти на этот позор, на это судилище и что не мешало бы все это отложить на потом, на будущее, до наступления более лучших времен.
Поэтому шел он на экзамены всегда в числе первых, иначе быстро перегорал и выдыхался и им тогда овладевали апатия и тупое равнодушие и пропадало всякое желание бороться за оценку, драться за себя до последнего. По сути своего характера Андрей был слишком уж эмоционален, слишком импульсивен, чтобы соглашаться на долготерпение, он был спринтером, а не стайером, мог мгновенно и с блеском, за короткий миг, решительной атакой, сокрушительным штурмом сделать свое дело. На долгую, нудную, утомительную осаду, на терпеливое ожидание или выжидание подходящего момента, на постепенное отвоевывание удобных для себя позиций он был не способен. Он был человеком крайностей: или - или. Или все сейчас, сию минуту, или ничего и никогда.
Между тем время шло. Миклашевской не было. Прошел час, другой, третий. Андрей сидел, нервничая, психуя, впадая то в ярость, то в бешенство, а то и в отчаяние. Потом им овладело полнейшее безразличие ко всему, что происходило вокруг и он сидел, не решаясь подняться, больше по инерции, чем по необходимости. Он понял, что Миклашевская его обманула, что она не придет, что все подстроено специально, ведь лабораторные в этот день проводила не сама Миклашевская, а ее помощник, Ангелина Васильевна, которая совершенно не ожидала прихода сюда своей начальницы.
Зачем она так сделала? Что она имела против Андрея? Почему она так невзлюбила Андрея и цеплялась к нему постоянно, Андрей не знал и был в страшном недоумении. Он был слишком уж индивидуален в своих мыслях, чувствах, поступках и не переносил собственной зависимости от чьей то воли. А здесь, сейчас он зависел от капризов вздорной, лживой, коварной, вероломной и очень даже несимпатичной для него женщины. Он был, по cущеcтву, в полной ее власти и ничего не мог с этим поделать.
Несправедливость происходящего угнетала его и убивала в нем всякое желание к сопротивлению. Ему хотелось только одного - встать и уйти, хлопнув дверью. Добиваться своего любой ценой, перешагивая и перепрыгивая через интересы и жизни других людей, он не мог. Он был не из рода хищников.
Ушел из института Андрей только к обеду. Ушел растерянный и опустошенный. Единственное, что оставалось в подобной ситуации сделать, так это махнуть на все рукой и напиться. Что Андрей к вечеру и сделал. С величайшим для себя удовольствием. По принципу – да пропади оно все пропадом, гори ясным пламенем, авось да пронесет, если закрыть глаза, да сделать вид, что ничего с тобой сверхъестественного не происходит. Тем более, что повод для выпивки не заставил себя ждать и, как говорится, сам припрыгал: приехали с практики его соседи и друзья по комнате, Юрка Бубнов, по прозвищу «Бубен», и Анатолий Завьялов, по прозвищу «Завьял».
***
В комнате общежития их жило трое. Жили они вместе аж с самого первого курса. Один был Завьялов Анатолий или просто «Завьял», сухопарый высокий парень с косой челкой белесых волос на покатом лбу и большим, висячим носом над пухлыми девичьими губами, пижон и щеголь, ухитряющийся сохранять свой нехитрый гардероб студента, живущего на одну стипендию, всегда в идеальном состоянии и никогда не ходящий в мятых брюках и несвежей рубашке
Другой был Бубнов Юрка, а для друзей - просто «Бубен». Невысокий, плотный, широкоплечий, как штангист, парень с темной ниточкой усов на круглом, деревенском, но всегда тщательно выбритом лице, балагур, повеса и бабник, страстный картежник, готовый сутками сидеть за преферансом, покером или «кингом».
Жили они дружно, душа в душу, практически коммуной. Все в комнате было общим. Кроме, наверное, нижнего белья. Если под нижним бельем подразумевать сатиновые спортивные трусы, да обычные трикотажные майки из ГУМа. Деньги из стипендии тоже отдавали в общий котел, оставляя себе по десять рублей на карманные расходы. Хотя с деньгами у них всегда была напряженка. Жили они все трое только на стипендию и на те студенческие подработки, которые удавалось найти.
В ход шло все: и овощные базы, и разгрузка вагонов на ближнем Киевском вокзале, и Микояновский мясокомбинат, и самая балдежная студенческая подработка - ночным путевым рабочим в метро. Здесь у них была одна обязательная "рабочая точка" уже целых два года. Одна на всех. На работу ходили по очереди. А работа была "не пыльная", перетрудиться было трудно, всегда в тепле, в уюте. А то, что по ночам – так это ерунда. Молодые, здоровые. Что им будет? А отоспаться можно и на лекциях.
Жили всегда весело, шумно, безалаберно и беззаботно, одним лишь днем, по библейскому принципу - "будет день и будет пища". Не только о своем завтрашнем дне, но и о будущем своем совершенно не задумываясь. Будущее и так было ясно, как и все в этой стране и в этой жизни. Что о нем голову-то зря ломать?! И они спокойно могли последнюю десятку ахнуть не на сумку картошки и пачку сахара к чаю, чтобы придержаться до стипендии, как делали многие здравомыслящие студенты, а на пару бутылок водки "Московской" за 2рубля 62 копейки с пивом и пакетом жареной кильки за 70копеек килограмм, и загудеть так, что стены комнаты в "общаге" начинали вздрагивать и бешено взбрыкивать от музыки и топота молодых, взбудораженных ног, не желающих ходить чинно и степенно по этой грешной земле.
Ребята только приехали с летней практики, из Норильска, где проработали летний сезон в экспедициях. Оба черные, грязные, лохматые, заросшие до самых ушей, прокопченные дымом полевых костров, продубленные жгучим северным ветром, обожженные незаходящим северным солнцем, такие родные, такие близкие, свои в доску ребята. Не успел Андрей открыть дверь комнаты, как оказался в их крепких объятиях.
И на несколько минут ошеломленный мир замер, прислушиваясь к непонятным крикам, возгласам, сопениям, кряхтениям, пыхтениям, похлопываниям, и притоптываниям. А потом они замёрли на середине комнаты, сжав друг друга в крепком перекрестии мужских, шершавых, не слишком чистых рук и вместе прокричали громогласно и трижды: «Ура-а! Ура-а! Ура-а!». А затем повалились на кровать, довольные, радостные и счастливые. Шуму, гама и криков было много. Ведь встретились после долгой разлуки друзья, и обычной мужской сдержанности, немногословию было здесь сейчас не место.
Вечером их комната устроила банкет по случаю приезда из практики двух своих жильцов. Было здесь еще несколько только что приехавших ребят из других групп четвертого курса, потом подключились еще какие-то знакомые, полу знакомые и совсем незнакомые ребята и девчата. Веселье перекинулось в коридор, затем в вестибюль общежития, кто-то принес магнитофон и врубили музыку, начались танцы. Гудело теперь все общежитие. Андрей был в центре этого веселья. Пил он, не пьянея, с радостью и с наслаждением, веселился от души, на всю катушку. Но было в его этом веселье что-то неестественное, показное, и какое-то еще ожесточение, словно он пытался с помощью этого вот веселья что-то кому-то доказать, бросить вызов или же, наоборот, спрятаться, загородиться от чего-то тревожного и угрожающего.
На следующий день гульба студентов продолжалась. Основная масса старшекурсников, прибывшая с практики, спешила заявить о своем приезде как можно громче, ярче и шумнее. Так бывало всегда и продолжалось обычно целую неделю в начале октября, пока еще в карманах у бывших практикантов шуршали и хрустели желанные, всемогущие бумажки, добытые тяжким трудом в нечеловеческих местах и условиях, и пока не стаяла от них эйфория полевой романтики геологических экспедиций.
А потом наступали будни и начиналась обычная, повседневная рутина учебы со всеми ее радостями и горестями, плюсами и минусами, без которой студенческая жизнь не могла считаться студенческой.
***
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
http://proza.ru/2012/07/27/1718