Глава вторая. Таверна тетушки Кло. 12 ноября 1526 года.
Вдова Клотильда Бремингем не любила непонятных ей людей. И потому сегодня все служанки, повар, два поваренка, три прижившиеся в таверне кошки и даже тараканы, старались не попадаться ей на глаза, ибо с самого утра тетушка Кло была не в духе.
Черт бы побрал этого латро! Клотильда зло сплюнула. И принесли же его морские демоны! Бравая тетка за свою веселую жизнь много, где побывала, много, что повидала, а уж натворила и того более! До сих пор в иных портах лучше не появляться. Но таких наемников она не видела за всю свою жизнь.
Он пришел в ее таверну сегодня утром. И осторожность тетушки Кло, всегда за десять миль чувствовавшая опасность, тяжело заворочалась и заворчала. Короткий ежик почти седых волос, гладко выбритый подбородок (и это при том, что в Волчьих Головах даже самые отъявленные чистоплюи обрастают так, что через месяц только глаза и видно из-под шерсти!), длинный шрам через всю щеку. И отсутствующий взгляд, человека привыкшего убивать. Латро честь по чести снял комнату, расплатившись полновесным серебром, кивнул двум другим наемникам, кутившим в ее таверне уже вторые сутки, и заказал жареного мяса. С молоком! Тетушка Кло, когда услышала это, минуты две стояла дура-дурой, но, справившись с собой, оплеухой привела в чувство служанку пребывавшую в равном помутнении рассудка и отправила ее в погреб. За молоком. Пока латро ел, Клотильда поприсмотрелась к нему. Ну не мог он быть наемником! Но те двое, что сидели за соседним столиком признавали его, как своего, и тетушке Кло, знавшей как Волчьи Гловы относятся к своему мундиру, пришлось признать, что она ошиблась. Да и шрам на щеке отнюдь не простая царапинка, и мозоли на ладонях явно от рукояти меча. Клотильда со злости даже грохнула кулаком по стойке. Полегчало. Ненадолго. Поев, наемник расплатился и ушел. Вернулся под вечер, мрачный как штормовая ночь и показалось то Клотильде или нет, но едва он вошел, как в таверне сразу стало темнее.
Тетушка Кло мигнула самой смазливой и бойкой из своих служанок и, Жанна, приподняв пышный бюст, походкой, от которой даже завзятый святоша изошел бы на слюну, пошла к наемнику. Но латро так на нее зыркнул, что деваха, как-то на спор нагишом прошедшая по рыночной площади во время осенней ярмарки, споткнулась на ровном месте и чуть не расквасила себе нос. Чертыхнувшись, тетушка Кло махнула лоботрясу племяннику, чтобы тот постоял за стойкой, а сама подошла к латро. Опершись руками о стол, она смерила наемника глазами и процедила:
- Не нравишься ты мне. Непонятный ты. А там где есть такие люди, чует мое сердце, вертится не одна неприятность.
- Человек хороший умер, - ни к селу ни к городу сказал латро.
- Кто? - удивив саму себя, спросила тетушка Кло.
- Настоятель монастыря, - ответил наемник.
- Бастиан?! - тетушка Кло впилась взглядом в глаза наемника, и вдруг сгорбилась: - Вижу, не врешь,- и рявкнула: - Жанна, вина!
- Светлая ему память, - проговорила Клотильда, когда Жанна нацедила в два высоких стакана вина из большой покрытой пылью бутыли: - Выпьем! Хороший был человек.
Наемник кивнул и, не моргнув глазом, опрокинул в себя стакан с огненным ромом. Занюхал кулаком и сказал:
- Давай по второй...
Фреки. 13 ноября 1526 года.
Да, давненько я так не напивался. Лет триста, не меньше. Вино пили хорошее, но любому мало-мальски понимающему в выпивке известно, что любое качество можно перебить количеством. А если судить по моему состоянию, то огненного пойла выпили мы вчера бутылки три, если не больше. Лежа поперек кровати в своей комнате, я даже не пытался открыть глаза, не говоря уж о том, чтобы подняться. Меня мелко трясло, но казалось, что это кровать прыгает подо мной, подбрасывая мое безжизненное тело к потолку. Кажется, дрожали даже внутренности, полыхавшие огнем. Дико хотелось пить. Я приоткрыл один глаз и осторожно повернул голову, осматриваясь в поисках живительной влаги. Ее я не увидел, но вот стоило пошевелиться как в затылок будто бы врезался чугунный язык соборного колокола. Распухшие мозги тут же вытекли, а пустой череп загудел не хуже, чем тот самый колокол. Застонав, я закрыл глаза и попытался уснуть. Удивительно, но мне это удалось.
Проснувшись во второй раз, я уже смог без особых последствий для своего хрупкого здоровья открыть глаза и осторожно сесть. Комната тут же пошла вокруг меня хороводом. Я зажмурился и вцепился в постель, стараясь не столько удержаться сам, сколько удержать внутри взбунтовавшийся желудок. Когда свихнувшиеся кровавые зайчики перестали прыгать в глазах, а комната перестала изображать из себя карусель, я встал и, держась одной рукой за голову, а другой за стену, вышел из комнаты и спустился в общий зал. Который был абсолютно пуст, если не считать донельзя мрачной тетушки Кло, что сидела за ближним к стойке столиком с замотанной полотенцем головой и с непередаваемым выражением на лице смотрела на кружку пива, стоящую перед ней. Я кое-как добрел до стола и сел напротив. Клотильда посмотрела на меня красными, как у кролика глазами, и тяжело ворочая языком, спросила:
- И как я сегодня работать буду, а?
Я слабо возмутился, стараясь, впрочем, не делать особо резких движений:
- Я что, силком в тебя заливал что ли?!
Тетка с отвращением посмотрела на меня и с еще большим - на кружку пива и пододвинула ее мне:
- На, подлечись.
- Не поможет, - убежденно ответил я: - Пробовал. Еще хуже будет.
- Неженка, - констатировала Клотильда.
- На себя посмотри, - полез в конфронтацию я.
- Ладно, ерунду перетерли, - подытожила тетушка Кло нашу содержательную беседу, отодвинув в сторону кружку, охнула и схватилась за голову, достав из-под стола мой «сидор»: - Твою фанаберию! Держи. Я там зарядила тебя на дорожку.
Увидев выражение нарисовавшееся на моем лице, она поморщилась:
- Ты вчера мне все уши прожужжал, что тебе сегодня надо уйти из города по какому-то важному делу.
- По какому? - я даже не попытался повспоминать.
- Абордажный лом тебе во все дыры! Я помню что ли? - озлилась Клотильда: - Я это-то запомнила только потому, что ты бубнил об этом весь вечер. Сказал только, что далеко и надолго.
«И куда это я собрался?»- удивился я: - «Хорошо хоть, что вчера еще не ушел.» Видимо, последнюю мысль я высказал вслух потому, что тетушка Кло буркнула:
- А ты и пошел. Я не пустила. Ты засобирался уходить под утро. Чтоб никто не видел. Как настоящий разведчик.
- Это я так сказал?!
- Эгм, - кивнула тетка и тут же схватилась за голову: - Ох! Потом ты учил меня ползать по-пластунски. Чтобы враги не заметили. И я ведь, дура, ползала за тобой! Вон, сегодня даже полы мыть не надо. Ты сказал, что возьмешь меня в свой взвод. И мы вместе будем бить орков. Ты их, кстати, искать вчера порывался.
- Нашел? - простонал я, не зная смеяться или плакать.
- Не помню, - отозвалась Клотильда: - По-моему, нет потому, что потом ты набил морду моему повару, сказав, что он наполовину орк.
- Пойду извинюсь, - я попытался встать, но тетушка Кло остановила меня:
- Сиди! Спят еще все.
- А сколько время? - опомнился я.
- Часов шесть утра, - ответила тетка.
- Слушай, а вода у тебя есть? - облизнув пересохшие губы, я наконец вспомнил зачем вообще вылез из постели.
- Обожди, - Клотильда, опираясь руками о стол, встала, и, чертыхаясь, ушла на кухню. Вернулась она, неся небольшую бадейку воды.
- Пей осторожно, - посоветовала она, поставив воду передо мной: - Не знаю как ты, а я вчера себе ромом горло сожгла.
Я согласно мотнул головой - горло и у меня сильно саднило, и приподняв ковш, сказал: - Твое здоровье!
Тетушка Кло мрачно кивнула. Напившись, я поднялся:
- Пойду, посплю еще.
- Иди-иди. Чтоб тебя!
И напутствованный этим добрым пожеланием я убрел к себе.
В третий раз меня разбудила уже сама Клотильда, которая злая, как все морские демоны вместе взятые, вломилась в мою комнату.
- Латро! - рявкнула она: - Там двое ваших бузу устроили! Моих оболтусов уже уложили!
Про оболтусов я дослушивал, уже несясь вниз по лестнице. Двое из Волчьих Голов, которых я уже видел вчера, методично били лица всем находившимся в зале. Похоже среди посетителей таверны нашлось несколько неробких потому, что горожане и гости города, по полуденному времени заглянувшие в таверну и сплоченные общей ненавистью, сочли святым долгом отстоять свое право спокойно пообедать. Короче, в общей куче разобрать кто где было сложно. И потому я, раздавая зуботычины направо и налево и уворачиваясь от проносящихся во всех направлениях мебели и посуды, протолкался туда, где громче всего была ругань и откуда чаще всего вылетали бесчувственные тела.
Да. Ребята явно перебрали горячительного и у одного из них пошли вольты на почве тезиса: «Все козлы!». Второй включился в драку за компанию. Кто был кто, я разбираться не стал: свалив хуком усатого капрала, я успокоил второго, помоложе, хрястнув его башкой о стойку и, зная, что последует за этим, развернулся и рявкнул, срывая голос:
- Стоять-бояться!
Даже самые ретивые драчуны на секунду опешили. А через эту секунду мне на помощь пришла тяжелая артиллерия в виде гневной, как буря, трактирщицы:
- Ну, чего уставились! Марш отсюда!
С ней никто не решился связываться.
А еще через минуту, одним своим появлением доведя Клотильду до белого каления, прибыл наряд городской стражи. Тетка так на них разорялась, что капитан предпочел за лучшее забрать с собой бесчувственные тела наемников и ретироваться.
В-общем за всеми этими перипетиями из таверны тетушки Кло я ушел где-то после четырех часов дня. Хотя «ушел» это громко сказано, скорее уполз. Несмотря на долгий сон, мутило страшно. Казалось, что при каждом неосторожном движении желудок подпрыгивает к горлу и норовит выскочить вон. И если в тишине и полумраке таверны тетушки Кло с этим можно было более или менее успешно бороться, то едва я вышел на улицу - меня почти сразу вывернуло. Как мне показалось - на изнанку. Отерев лицо носовым платком, я с отвращением выбросил его, и уняв взбунтовавшееся нутро, пошел прочь из города. Но для того, чтобы пройти к городским воротам мне пришлось миновать рыночную площадь. И там где и у трезвого-то человека от обилия всяческих ароматов: от специфического аромата специй и приправ до «амбре» сточных канав, от ярких вывесок, от режущего глаза солнечного света, от криков торговцев и зазывал, орущих каждый на свой лад, но неизменно пытающихся перекричать друг друга - закружилась бы голова, - то меня, хворого с похмелья, все это просто доконало. Кое-как дошкандыбав до какой-то подворотни, я сильно ударившись плечом, согнулся и меня стошнило желчью. Осторожно помотав головой, чтобы мои больные мозги встали на место, я почувствовал как кто-то отвесил мне существенного пендаля:
- Нажрутся сволочи, а потом блюют. Ой!
«Ой», по-видимому, относилось к моему мечу и нашивкам наемника потому, что выпрямившись, я уже не увидел того, кто меня пнул. Тяжело опираясь рукой о стену, я со стоном вытер рукой губы:
- Как же мне хреново!
- Булки! Булки! Свежие булки. Свежайшая и вкуснейшая выпечка! - раздался за моей спиной (хотя мне показалось, что над самым ухом) крик торговца.
- Господи, что ж ты так орешь-то, - простонал я, сжимая одной рукой готовую расколоться голову. Булочник на секунду затих, но только затем, чтобы заверещать так, что у меня в ушах зазвенело:
- Эй! Ай! Стой! Он украл мой хлеб!
Мимо, едва не сбив меня с ног, промелькнул тощий по-мальчишески нескладный, размытый от спешки силуэт и, воришка, которому едва ли было больше пятнадцати лет, прижимая к груди каравай хлеба, влетел в подворотню. И тут же, как вкопанный, остановился потому, что с другого входа в подворотню, привлеченные криком торговца, вбежали стражники. Числом пять. С капитаном.
- Ага! Попался! - возопил трюхавший следом продавец булок.- Господин капитан, он укусил меня и украл два…нет - три каравая хлеба!
Стражники окружили затравленно оглядывающегося мальчонку, лица которого было невидно под слоем грязи и длинными от веку нечесаными волосами. Капитан с усталым видом подошел к нему и спросил:
- Я говорил, не появляйся на рынке?
Воришка кивнул.
Капитан положил руку на плечо пацаненка:
- Говорил - накажу?
Снова кивок
- Ну, не обессудь.
Тяжелый кулак в кожаной с железными накладками перчатке врезался в лицо воришки. Я отлепился от стены...
Господь - Пастырь мой!
Тихо прошелестел, выходя из ножен, Нойор...
Он водит меня к водам тихим...
Как же мне хреново-то, а!
И когда пойду долиной смертной тени...
Лавочник, суетливо прыгавший вокруг стражников, почуял неладное, оглянулся. Лицо его вытянулось...
Не убоюсь зла потому, что Ты со мной!
Я успел увидеть, как кувыркается в воздухе, поливая все вокруг алыми брызгами, голова одного из стражников. Потом в ноздри ударил пряный аромат крови, измученный организм подчинился коду и мир вокруг перестал существовать, погрузившись в алую полутьму. В которой виднелись лишь всполохи света на клинке Нойора....
Когда я очнулся, то, если верить пословице «Если что-то болит, значит ты живой», я был живее всех живых. Болело все. Раскалывалась голова, ныл каждый сустав. Мышцы и сухожилия, измученные запредельной нагрузкой «боевого режима», просто вопили от боли. И чертовски хотелось пить. Осторожно, стараясь сильно не вертеть головой я огляделся. Четыре стены, двух из которых я касался пятками и макушкой, поросшая плесенью и грибами дверь на петлях покрытых толстым слоем ржавчины, терявшаяся во тьме на дальней стороне камеры и окошко, размером с мышиную задницу, под самым потолком.
Пахло мочой, крысами, прелой соломой, ржавым железом, тоской и страхом. Тюрьма. Мне доводилось бывать и в мрачных казематах северных замков и кормить голодных вшей на горячем юге, но везде, всюду и всегда все тюрьмы пахнут одинаково. Что в Ледяных Скалах, что в Зурзанге тюрьмы пахнут испражнениями, сгнившей соломой, железом кандалов, страхом смерти и тоской о свободе.
За дверью послышались шаги, прозвенели ключи на связке и, я сморщился от резанувшего по ушам визга сто лет несмазанного замка и таких же дверных петель. Дверь открылась и в камеру, низко наклонившись, чтобы пройти в далеко не маленький дверной проем, вошел тот, благодаря кому я оказался здесь. Я сразу вспомнил его глаза: желтые, волчьи.
На вошедшем были теплые шерстяные штаны, явно армейского образца разношенные ботинки на толстой подошве, кожаная, усиленная стальными нитями куртка и длинный плащ.
Взглянув на меня, громила приказал толстому и обрюзгшему тюремщику:
- Принеси воды и поесть что-нибудь.
- Не положено! - вякнул тюремщик. На свою беду. Потому, что вошедший без затей врезал ему в челюсть, чем надолго заставил задуматься в недалеком, но темном углу. Не дожидаясь пока надзиратель придет в себя и ничуть не обеспокоившись тем, что я могу сбежать, громила вышел, а минут через десять вернулся с кувшином воды и караваем хлеба. Нисколько не боясь, поставил все это передо мной, пододвинул ногой к себе колченогий табурет, сел на него и угрюмо уставился на меня. Я, скрипнув зубами, осторожно сел, оперевшись спиной и затылком о холодный камень стены, не спеша принимать подарок.
Громила понимающе кивнул и спросил:
- Хреново? Я тоже вчера весь остаток дня, как куль с говном провалялся. Дерьмо эти заклинания берсерка, правда?
Я молча кивнул: пусть думает так, как ему хочется. Громила нахмурился, от чего жуткий шрам уродующий его лицо еще резче обозначился, тяжело вздохнул и сказал:
- Меня Рваным зовут. Почему - и так ясно. Это я вчера тебя успокоил. Но перед этим ты отправил на тот свет семерых человек, двое из которых были моими людьми. И уложил бы и меня, да выдохся. И все из-за какой-то по****ушки, которая за пятак ложилась под первого встречного!
«Опаньки!» - подумалось мне. А в ответ я мотнул головой:
- Это не про меня. Я за мальчишку вступился. За вора.
Громила кивнул:
- Про него…то есть ее и речь. Но это все ерунда. Я нашел у тебя две книжицы. Одна-то еще ничего, а вот за вторую полагается костер. Твое счастье, что я - не молоденький сержантик, которому любой ценой надо выслужиться. Я сжег их. Потому, что знаю: человек влезший в войну Семей и Ордена и сам проживет очень не долго. - Рваный помолчал: - А пришел к тебе я вот зачем. Валялся я вчера в лазарете и думал. Так и сяк рядил, но так и не понял: какого хрена, неся такие бумаги, ты полез в драку?! Зачем?!
И Рваный замолчал, исподлобья глядя на меня и явно ожидая ответа. Я провел сухим языком по шершавым губам и, сморщившись от боли в руке, потянулся за кувшином. Громила взял его своей лапищей и протянул мне. Отпив, я осторожно поставил кувшин между ног и, откашлявшись, просипел:
- Не люблю, когда бьют детей.
Рваный с минуту, наверное, молча смотрел на меня, а потом задал вопрос, который аршинными буквами был написан на его лице:
- Ты идиот, да?
- Местами - шепнул я в ответ.
Громила кивнул, тяжело вздохнул, поднялся с табурета и уже почти вышел, но в дверях я окликнул его:
- Рваный, а где мой меч?
Десятник долго смотрел на меня, а потом пожал плечами и сказал:
- В городском арсенале.
И, подцепив за ногу так и не пришедшего в себя надзирателя, выволок его за собой, даже не закрыв дверь. Чтоб не опрокинуть, я отставил кувшин и без сил свалился боком на солому. Последней мыслью мелькнувшей в моем мозгу была мысль: «Что еще, на хрен, за Орден на мою голову?»
Второе пробуждение было более успешным. Я уже мог осознавать окружающую меня реальность, как нечто отдельное от моего субъективного состояния. Короче, если раньше болело все, то теперь боль сконцентрировалась всего в двух местах: в затылке и левом боку. Я осторожно сел и ощупал голову. Волосы слиплись от засохшей крови и что-либо понять наощупь через этот колтун было сложно, но вроде бы кости были на месте, а значит, я отделался простой ссадиной. Тихо матерясь сквозь зубы, я задрал полу куртки и рубахи и увидел чернеющий кровоподтек во всю бочину. Скривясь от боли ощупал бок и подышал, прижимая к нему ладонь. Ребра тоже вроде бы уцелели. И то радость! Потому, что Рваный шутя мог порвать пополам медведя. А я отделался всего лишь двумя ушибами.
Я огляделся. Если судить по лучику света прокравшемуся в крохотное окошко - на воле было часов десять утра. Я усмехнулся своим мыслям. «На воле»! Урка, блин! Хотя, в общей сложности, года четыре-то тюремных за мной водится.
Вчерашний кувшин стоял там же, где я оставил его вчера, а вот от хлеба вездесущие крысы не оставили ни крошки. Взяв кувшин, я отпил затхлой воды, и отерев губы рукавом, встал. Меня слегка качнуло, но потом мир вернулся на место. Пустой желудок протестующе уркнул. Во всем теле присутствовало противное ощущение ватной куклы, из которой прилежно и очень старательно выбили пыль, но с этим ничего поделать было нельзя: организм, отравленный алкоголем и до предела выжатый «боевым режимом» еще очень долго будет напоминать мне об этом. Эх, мне бы сейчас отлежаться денька два-три, с хорошим харчем да в нормальной постели! «Ага!», - усмехнулся я себе: - «Щас бы чаю с булочкой да на печку с дурочкой! Размечтался!» Не сегодня - завтра меня будут казнить, из еды - только протухшая вода, вместо постели - гнилая солома. Ладно, бывало и хуже. Жаль было только «сидор» оставшийся валяться в подворотне. Много полезного в нем осталось: деньги, карта, сухпай, кольчуга, огниво, оселок, две книги, которые дал мне отец Виторио и о которых говорил Рваный (только почему он связал их с этим треклятым Орденом? Не понятно...), несколько склянок со всякого рода медикаментами кустарного производства ( да-а, пара этих скляночек сейчас не помешала бы). Ну да ладно, снявши голову, по волосам не плачут. Для успокоения совести я порылся еще во многочисленных маленьких кармашках на поясе, но там кто-то покопался уже до меня. Ох, крысеныши*! Снять пояс не смогли, так из него все вытащили! Завалялись лишь несколько цветков горицвета. Я попробовал пожевать один, но скривился от горечи и выплюнул. Ничего из всех моих запасов не сохранилось. И, значит, единственное, что оставалось мне - сидеть тихо, беречь силы и ждать удобного момента. Который так или иначе не замедлит появиться.
На всякий случай я подергал кандалы, но они не поддались: цепь крепко сидела в стене, а браслеты надежно охватывали мои запястья. И потому я сгреб, отовсюду до куда достал, солому и, со всем возможным комфортом устроившись на ней, принялся ждать.
Долго скучать не пришлось: не прошло и получаса, как в двери противно скрежетнул ключ и в камеру, мимо согнувшегося в поклоне тюремщика, чья харя стала еще шире и противнее от огромного синяка под правым глазом, вошел довольно представительный тип. Одет он был, что называется «неброско, но со вкусом»: блестящие черным лаком ботинки, черные брюки и длинный серый пиджак, на правом лацкане которого я разглядел серебряный значок Гильдии судебных исполнителей. На груди «представительный» носил серебряную цепь с бляхой пристава. Следом за ним в камеру вошли два немаленьких вояки (судя по черным кирасам и обилию разномастного оружия - городская гвардия) и вбежал человечек с серым, крысиного вида лицом, как две капли воды похожий на тюремного писаря. Одет он был куда как плоше, да и значок писарской службы имел медный, что говорило о низком, я бы даже сказал, ничтожном чине писаря. Мелким бесом завертевшись вокруг «представительного», писаришка пододвинул ему табурет, скинул с плеча и поставил раскладной столик, достал из кошеля и поставил на стол переносную чернильницу и песочницу, открыл их, достал из-за пазухи связку гусиных перьев, попробовал их пальцем и с заискивающей улыбкой предложил непосредственному начальству. Которое со скучающим видом философа наблюдало за ползущим по стене камеры тараканом. Когда суетливый вихрь унялся, «представительный» небрежно двинул рукой и бросил:
- Свободны.
Тюремщика и писаря просто вымело из камеры. Один гвардеец встал рядом с дверью, другой чуть в стороне между мной и «представительным»
Когда начался весь этот спектакль, я сел поудобнее и практически наслаждался происходящим. «Представительный» заметил мою улыбку:
- Вам смешно?
- Скорее занятно, - поправил я его.
«Представительный» кивнул:
- Понятно. Ну что ж, пожалуй, приступим. Меня зовут Бенджамин Хоуп. Я - полномочный представитель города Арканар и распорядитель Вашей завтрашней казни. Претензии имеются?
Я отрицательно мотнул головой.
- Отлично, - проговорил Хоуп и, макнув перо в чернильницу, занес его над бумагой: - Позвольте узнать Ваше имя?
- Фреки Вотанскир, - представился я и неожиданно поразился тому, насколько привык к этому придуманному мной пятьсот лет назад имени. Только порывшись в памяти, я с трудом вспомнил, как меня звали до войны. Хоуп тоже удивился, но уже другому:
- Вы - скандинав?
- Скорее фино-угр. Или монгол. Или сармат.
Хоуп, если и разглядел издевку, то вида не подал:
- Хорошо, так и запишем. А для уточнения поинтересуюсь откуда Вы родом?
- Я местный, из Заборонья, - соврал я.
- Да что Вы?! - удивился распорядитель: - Моя кузина живет там, но никого по фамилии Вотанскир ни разу не называла.
- Мои родители уехали на север, когда мне было четыре года.
- М-м, - протянул Хоуп, что-то записывая на пергаменте: - Они живы?
- Нет. Погибли в бурю, когда мне было двенадцать.
- Печально. Примите мои соболезнования, - абсолютно искренне сказал пристав: - И простите мою бестактность.
- Это было давно, - поморщился я.
- Тем не менее, - качнул головой Бенджамин: - К какой церкви Вы принадлежите?
- Ни к одной из ныне существующих, - отрезал я.
- Прискорбно, весьма прискорбно, - распорядитель осуждающе посмотрел на меня: - В трудный час молитва обращенная к Богу способна спасти душу.
- Договором Семей от 1467 года установлена свобода вероисповедания, - на всякий случай напомнил я.
- Да-да, конечно, - быстро согласился Хоуп: - Но все-таки, все-таки. Ну что ж, - Хоуп положил перо, выпрямился и сложил руки на столе: - Итак, господин Фреки Вотанскир, Вас обвиняют в убийстве семерых стражей городского порядка при отягчающих обстоятельствах и пособничестве краже. В сумме за все эти преступления суд вынес Вам следующий приговор: смертная казнь через отрубание головы. Однако, согласно Уложению о смертных казнях Вы можете выбрать другой вид казни.
Хоуп вопросительно посмотрел на меня. Я пожал плечами:
- Пусть будет то, что есть. Не самая плохая смерть.
- О, да вы - философ! - улыбнулся Бенджамин.
- Отнюдь, - я отрицательно помотал головой: - Просто в султанатах убийц топят в чане с дерьмом, а в одном из восточных княжеств отдают на растерзание волкам.
- Вы много странствовали? - Хоуп отложил перо, которым что-то отметил в пергаменте и с интересом посмотрел на меня.
- Пришлось поскитаться. Да и служба, - я приподнял правую руку, показав ему нашивки наемника.
- Да-да, - кивнул пристав: - Я уже заметил ваши знаки отличия. Второй отдельный разведбат, рядовой, взвод смертников. Я не ошибся?
- Ничуть,- признаюсь, я был слегка ошарашен такой осведомленностью.
- Ничего удивительного, - Хоуп заметил мое удивление: - По печальной статистике из десяти казненных в нашем городе - трое из Волчьих Голов. И общаясь с вами невольно начинаешь разбираться в ваших официальных и неофициальных знаках. Так что... - он пожал плечами и продолжил:- Впрочем, я отвлекся. Какое оружие предпочтете?
- Меч. Мой меч, - с нажимом проговорил я.
Хоуп, прищурившись посмотрел на меня.
- Согласно договору подписанному Семьями и Волчьими Головами - осужденного из числа Волчьих Голов могут казнить только его собственным оружием,- сказал я.
- Да? - с сомнением произнес Бенджамин.
- Договор подписан генералами Джонсом и Духаревым - со стороны Голов и Мерлином, Фригой и Гедом - со стороны Семей.
- Что ж, я Вам верю - кивнул Хоуп: - Пусть будет меч.
Он снова что-то записал в пергаменте:
- Так, а теперь, согласно уже упомянутому Уложению от пунктов печальных перейдем к пунктам относительно приятным. Но, - распорядитель почесал правую бровь: - Я вижу, что, Вы, мистер Вотанскир - человек разумный и потому хочу предложить Вам провести дальнейшую беседу в месте более к тому располагающем, - и он вопросительно приподнял бровь.
Я согласно кивнул и приподнял руки, показывая кандалы.
- О! - отмахнулся Хоуп: - Это мелочь.
Он щелкнул пальцами, и в камере прямо-таки материализовался давешний писарь.
- Кузнеца сюда. Живо! - бросил Бенджамин, даже не повернув головы.
Писаришку, как ветром сдуло, а через минуту он появился в камере, почти волоча за собой дюжего кузнеца, который, повинуясь жесту Хоупа что-то сосредоточенно писавшего, подошел ко мне и, поставив наземь небольшую наковаленку, прогудел:
- Давай сюда браслеты-то.
Гвардейцы напряглись. Кузнец оказался профессионалом - заклепки слетели за два удара. Но все равно в ушах зазвенело качественно, и я далеко не сразу расслышал, что мне говорит Хоуп:
- ...щаю ваше внимание, что эти два сержанта городской гвардии снабжены заклятием, делающим их во много раз быстрее и сильнее обычного человека. Надеюсь, у Вас не возникнет желания проверять истинность моих слов? Обещаете не пытаться бежать?
Я кивнул, потирая запястья, на которых кандалы уже успели оставить свой след.
- Отлично! - просиял распорядитель: - В таком случае покинем сей приют скорби.
Я следом за ним вышел из камеры и замер ослепленный светом чадящих факелов. Смаргивая выступившие слезы, я почувствовал как кто-то толкнул меня в спину и произнес с жутким акцентом:
- Ш’агай!
Заткнув пасть взревевшему гонору, я оттер глаза и подошел к Хоупу, который любезно поджидал меня у выхода в общий коридор. Когда мы поравнялись, он повернулся и пошел рядом со мной, незаметно для самого себя шагая в ногу. Шли долго. Я даже не пытался запомнить все эти переходы, лестницы, двери повороты, коридоры. Потому, что все никак не мог понять: почему пристав не боится меня? Сейчас рядом с ним шел наемник-смертник, всего день назад убивший семерых человек! Да он, как минимум, должен сторониться меня, а вместо этого Хоуп все время что-то рассказывал, кажется, даже травил анекдоты, о чем-то расспрашивал меня и вообще его поведение напоминало дружеское расположение. Что никак не укладывалось в моей голове. Ну не мог же он целиком и полностью положиться на мой кивок, бывший ответом на его предостережение! Я даже на всякий случай (плюнув на возможные последствия для моего здоровья) «прощупал» его, но то ли мои способности отказали, то ли Хоуп был тем, кого я видел: обыкновенным человеком, сорока с небольшим лет отроду, семейным, имеющим двух детей и если не любящим, то уважающим свою работу. И при этом не боящимся того, кто по определению был безбашенным убийцей. Во время этого перехода я четырежды мог свернуть ему шею. И это давало бы мне нешуточный шанс сбежать - даже эти два ухореза из городской стражи мне не помешали бы. Но вместо этого я шел рядом с Хоупом, отвечал на его вопросы, улыбался шуткам и ловил себя на мысли, что не хочу убивать его. Не «не могу», а именно «не хочу». И осененный этой мыслью я вошел в открытую передо мной Хоупом дверь.
- Присаживайтесь, - проговорил он, указывая на шикарное кожаное кресло, стоящее напротив массивного широкого стола из мореного дуба. Гвардейцы безмолвными статуями замерли: один за моей спиной, другой у двери. Я послушно сел и, не скрываясь, огляделся. Это был явно рабочий кабинет Хоупа: две стены занимали шкафы со множеством толстенных фолиантов, всю ширину третьей стены занимали готические витражи с тяжелыми занавесями на них, у четвертой стены стоял стол со множеством канцелярских приборов и массивный сейф. Над головой севшего за стол Бенджамина висел огромный портрет красивой женщины в пышном небесно-голубом платье. Я невольно засмотрелся на ее исполненное строгой и холодной, царственной красоты лицо, и почудилось мне в ней что-то знакомое: словно бы слово, которое долго пытаешься вспомнить - вертится на языке, но произнести не можешь.
- Красавица, правда? - спросил Хоуп, заметив мой взгляд.
Я молча кивнул.
- Это - милостью Господа нашего Владычица Арканара и всех окрестных земель госпожа Лидиса. - с должным почтением в голосе произнес пристав. Я кивнул - узнав кто изображен на портрете, я вспомнил на кого она похожа. Лидиса была правнучкой человека по чьей вине Евразия восточнее Уральских гор опоясалась непроходимыми ни для зверя ни для человека горами и которого нынешний мир знал, как Геда Повелителя драконов.
- Но перейдем к делам, - голос распорядителя вернул меня к реальности: - Напомню, согласно Уложению о смертных казнях осужденный на таковую казнь имеет право на исполнение последних его желаний, если таковые не влекут за собой избежание справедливого возмездия.
- Вы помните весь Кодекс наизусть? - прервал я его.
- Не весь, - усмехнулся Хоуп: - Весь его не помнят даже те, кто писал его. Нет, просто это те главы, на которые чаще всего ссылаешься и потому невольно запоминаешь формулировку.
- Ясно.
Бенджамин кивнул в ответ и протянул лист бумаги:
- Это стандартный бланк желаний. Ознакомьтесь. И выберите то, что вам больше всего подходит. Мой совет: выберите то, что Вам действительно необходимо. Список большой и всего при всем желании за сутки не успеть. Три, максимум - пять желаний.
Я ничего не ответил, потрясенно читая предложенный мне список. За оставшиеся 24 часа я мог: откушать вкуснейшими яствами, посетить баню, провести определенное время с женщиной или мужчиной (?!), побеседовать с выдающимися мыслителями Арканара, полюбоваться творениями искусства, посмотреть цирковое представление или спектакль... и это было только началом списка!
- Вы пока ознакомливайтесь со списком, - проговорил Хоуп, копаясь в своих бумагах: - а я пока выполню некоторое необходимые формальности. Ага, вот она!
Он вытащил из кипы бумаг одну и принялся писать, периодически заглядывая в раскрытую слева от него книгу.
- Выбрали? - поинтересовался он, заметив что я отложил список: - Позволите?
Я протянул ему листок. Он посмотрел в него, потом поверх бумаги на меня и, покачав головой, отложил в сторону:
- Медицинскую помощь, помыться, поесть и выспаться. Не густо.
- Это основные потребности, - пожал я плечами.
- А как же насчет общения с женщиной? - спросил Хоуп.
- С базарной шлюхой? Да я даже с дикого перепоя с ними никогда не спал. А с мудрецами, - продолжил я, увидев, что Хоуп хочет о чем-то спросить: - мне не о чем беседовать. Картины и спектакли не люблю. Так, что не зачем и тратить на них время.
- Однако, - мотнул головой он: - Вы уверены, что в ваших жилах не течет благородная кровь? Ну там: «Баронская дочь на прогулку пошла. Пеленок с собой она в лес не брала...»
- Вроде бы нет, - усмехнулся я.
Хоуп этого не знал, но я-то прекрасно помнил то, свидетелем чему был сам: когда началась Вьюга - дворянские фамилии прежнего мира вымерли практически поголовно. Из-за схожести генетического кода. Начало войны дало волю ведь не только свинцу и атому. Те кто владел топором и булавой обладали еще и ядовитым дыханием из смертоносных бактерий и модифицированных вирусов. Кому и чем не угодило дворянское сословие - неизвестно. Может быть, это вообще была нелепая случайность. Но факт оставался фактом: в новом мире дворянства не оказалось. Конечно, когда утих Конфликт и жизнь более или менее спокойно потекла по своему новому руслу, дворянство появилось снова, но древнейшие фамилии этого мира насчитывали от силы триста - триста пятьдесят лет. И я наполовину инженер, наполовину медик невольно оказался обладателем самой древней крови в мире. Никогда бы не подумал!
Хоуп заметил мою улыбку:
- Вы удивительный человек, мистер Вотанскир. Завтра Вас казнят, а вы сидите и улыбаетесь каким-то своим мыслям! Я поражен.
- А что остальные вели себя по-другому?
- Да как сказать? - Хоуп, глядя в стол, задумчиво погладил подбородок: - По разному. Кто-то впадал в депрессию и по сути становился трупом еще до казни, кто-то принимался буянить, кто-то дорвавшись до списка пускался во все тяжкие. Близость смерти, она ведь, как лакмусовая бумажка, открывает самую суть человека. Балагур и весельчак может оказаться занудой, с виду храбрец - трусом, а в хлипком мальчишке может оказаться неожиданно сильный и благородный дух. - Хоуп откинулся на спинку кресла и сплел пальцы: - Иногда я сам задумываюсь о том, как я повел бы себя если бы сидел в том кресле, в котором сейчас сидите Вы.
- И как? - поинтересовался я.
- Не знаю. Не могу себе представить это. Человек ведь - существо странное. Он может осознавать, что смертен, но не может принять этого. Те кто говорит, что приняли бренность своей плоти, на самом деле смирились с ней. А это большая разница.
- Бенджамин, - позвал я и, когда Хоуп, вопросительно подняв брови, посмотрел на меня, спросил: - Ты не боишься меня. Почему?
- А надо? - улыбнулся Хоуп.
- В древние времена бытовала поговорка, что отвечать вопросом на вопрос - привилегия евреев, - поморщился я.
- Ну в таком случае, не будем уподобляться богоизбранному народу, - Хоуп хохотнул: - А если серьезно, то я действительно не боюсь. И дело тут вовсе не в охране, - он кивнул на, похожих на неподвижные статуи, гвардейцев: - Их задача, на самом деле, обезвредить Вас, а вовсе не спасать мою бренную жизнь. Просто кто-то из моих прапрапрадедов получил одну особенность. Умение гасить агрессию. Это не сознательное умение, скорее одно из свойств характера. Вам ведь не хочется меня не только убивать, но и даже причинять какой-либо вред. Вот поэтому я уже четвертый из нашей семьи занимаю этот пост. И один из моих сыновей, в котором проявиться дар, займет его после меня.
- За всякий Дар надо платить, - проговорил я и спросил, глядя Хоупу прямо в глаза: - Сколько Вы живете?
Хоуп замолчал, отвел взгляд, а потом, глядя в стол, кивнул:
- Да, Вы правы, - он посмотрел мне в глаза, а потом перевел взгляд на цветной витраж: - Мой отец дожил до пятидесяти, дед - до сорока пяти.
Я помолчал, а потом вздохнул:
- Бенджамин, тебе не надо думать, как ты поведешь себя, сидя в моем кресле. Ты уже сидишь в нем. И вся разница между нами в том, что моя казнь - завтра, а твоя лет через пять - десять.
- Может быть, да, - усмехнулся Хоуп, и взмахнул рукой, словно бы избавляясь от надоедливой мухи: - Но оставим пространные размышления на отвлеченные темы философам, а сами вернемся на грешную землю: - он снова взглянул в листок с моими желаниями: - Вы точно желаете только это?
Я подумал и добавил:
- Пожалуй, я хочу познакомиться с той девушкой, - и заметив недоумение на лице Хоупа, пояснил: - Ну, с воришкой.
- А! - протянул Хоуп: - Джейн Хопкинс. Это можно сделать. Я с ней еще не беседовал. Так, что когда закончу с Вами, можете подождать здесь и поприсутствовать при разговоре с ней.
Хоуп собрал воедино несколько бумаг и протянул мне:
- Это копия приговора и бланк желаний. Вы грамотны?
Я кивнул.
Хоуп обмакнул перо в чернильницу и подал мне:
- Тогда ознакомьтесь и подпишите где галочка.
Я пробежал глазами по документам и поставил свою роспись.
- Отлично! - Хоуп убрал подписанные мной бумаги в небольшую папку: - Пересядьте к окну.
Когда ввели ту девчонку, я испытал чувство, которое, как мне казалось, давно уже забыл. Всем своим видом: грязными всколоченными волосами, рваными лохмотьями, в которые она была завернута, а сильнее всего взглядом - она напоминала брошенного щенка. Побитого, запаршивевшего, вывалянного в грязи, уже знающего, что не ко всякой ноге можно прижаться мохнатым боком, но все еще верящего, что мир - добрый. Посмотрев на девчонку, Хоуп помрачнел и искоса взглянул на меня. А потом вымученно улыбнулся и указал Джейн на кресло:
- Присаживайтесь.
Но она отрицательно помотала головой, неотрывно глядя на меня и вжимаясь в живот стражника приведшего ее. Чтобы не пугать девочку и дальше, я отвел глаза. И задумался. Пятьсот лет прожитые в изменившемся мире вполне успешно сделали из меня неплохую машину для убийства. Сильную, простую, не задающую лишних вопросов и не мучающуюся от сомнений были ли у убитого родственники или он, бедняжка, жил один. Я настолько привык к этому, что даже сейчас, осознавая во, что превратился, я не испытывал ничего. Ни сожалений, ни разочарования, ни уж тем более каких-то движений совести. Даже с Хоупом - неглупым и непростым человеком, я разговаривал как с интересной интерактивной программой, правдоподобно имитирующей жизнь, но не имеющей ее. И потому - пустой, как картинка на экране и ничего не значащей.
Я попытался вспомнить, когда же этот внутренний библейский запрет: «Не убий!» был стерт, и не смог. Я не смог вспомнить даже год, когда я переступил через это табу и перестал быть человеком. Потому что, несмотря на все достижения рухнувшей цивилизации и цивилизации новой, только это «нельзя!» отделяет человека от животного. Не от зверя - это звучит слишком гордо, а именно от животного. Есть, конечно, еще и другие правила втрамбованные в сознание обществом, родителями, школой, и у человека, приступившего первую заповедь, может остаться и чувство прекрасного и острый ум, но при этом он все равно будет животным. Потому, что, убив другого человека, он убивает человека в себе. И я прекрасно все это осознавал и понимал, что сам являюсь этим животным, но единственным ответом на весь этот внутренний диалог был вопрос: «Ну и что?» Да, я - животное. Да, я - убийца, на счету которого тысячи жизней. Ну и что? Я - единственный из немногих знаю всю правду об этом гребаном мире, так почему я должен сожалеть о том, что смог выжить в нем, в то время как восемь из десяти подохли?
- Я не убивала! - резанул по ушам истошный вопль. Вынырнув из раздумий я увидел, как побелевшая Джейн медленно оседает, закатив глаза. Хоуп метнувшийся к ней из-за стола, подхватил девчонку и рявкнул на стражников:
- Лекаря, живо!
Пришедший через несколько минут медик - желчного вида старик, послушал пульс лишившейся чувств Джейн и неожиданно сильным басом поставил диагноз:
- Сильнейшее душевное переживание плюс долгое недоедание и недостаток сил. Как она не свалилась раньше?
И он махнул рукой двум своим помощникам. Они сноровисто уложили Джейн на носилки и унесли.
- Когда она придет в себя? - спросил Хоуп.
- День, может быть, два, - пожал плечами старик: - А к чему ее приговорили?
- Смертная казнь, - тихо проговорил Хоуп.
- Вот те раз! - лекарь качнул головой: - Что ж, в таком случае через час она будет в норме.
И, бормоча что-то себе под нос, вышел. Когда дверь за лекарем неслышно закрылась, Хоуп с силой потер лицо руками и прошептал:
- Ребенок. Она же совсем еще ребенок.
И, взглянув на меня, спросил:
- Зачем ты ее так подставил? Ведь мог же просто оглушить тех пентюхов и тихо уйти? Мог?! - Хоуп уже почти кричал.
- Мог, - сказал я и поразился, как по-детски бессильно это прозвучало.
- Мог, - Хоуп отвернулся от меня, оперся руками о стол и низко склонил голову.
- Мог, - повторил он и бросился на меня.
Он схватил меня за грудки и затряс, как тряпичную куклу (а силы ему было не занимать):
- Так какого же органа ты, придурок ушибленный, полез все крушить направо и налево, а?! Я тебя спрашиваю, отморозок! Надеялся в одиночку справиться со всей армией Арканара, а?! Кем ты себя возомнил?! Великим борцом за попранную справедливость?! Так вот к чему привела эта твоя борьба! Эта девчонка отделалась бы поркой на городской площади, в которой больше пострадала бы ее гордость, чем задница, но осталась бы жива! А теперь... - Хоуп разжал кулаки и бросил меня в кресло: - Тебя не жаль. Ты пожил. А она?
Последние слова он произнес почти шепотом. Хоуп подошел к витражу и не оборачиваясь бросил:
- Выйдите.
В глазах стражников мелькнуло сомнение. Хоуп обернулся и повторил:
- Выйдите. - и сказано это было так, что гвардейцы предпочли подчиниться. Хоуп взял стул с высокой спинкой, рывком поставил его напротив моего кресла и сел.
- Ты, похоже, на что-то надеешься, - неотрывно глядя мне в глаза, сказал он: - Так вот казнь будет поставлена таким образом, что возможности сбежать у тебя не будет: Лучники на стенах, арбалетчики и ландскнехты у эшафота, пикинеры и мечники по периметру площади и на всех прилегающих улицах. Ты слишком их всех напугал, берсерк. И я ничем вам помочь не смогу.
И тут я брякнул то, о чем пожалел сразу же как только слова сорвались с языка:
- Сможешь.
Хоуп исподлобья посмотрел на меня.
И я, все еще пребывая в странном помутнении рассудка, ляпнул:
- Сделай так, чтобы мы остаток дня и ночь провели вместе, - и, видя какое выражение нарисовалось на лице Хоупа, поспешил уточнить: - Просто нужно успокоить девчонку, сделать так, чтобы она поверила мне. А лучники, пикинеры - это ерунда.
Хоуп долго смотрел мне в глаза, а потом пробормотал:
- Ты - сумасшедший.
- Знаю...
Первым моим желанием было желание помыться. В сопровождении уже начинавших надоедать гвардейцев меня снова провели по множеству коридоров. В этот раз, их чистого интереса, я считал и запоминал повороты. Какой-то системы в них я не заметил, а, значит, все это было сделано с одной целью: чтобы в случае побега я заплутал в этих стенах.
Помывочная была выдержана в весьма аскетичном стиле: четыре голые каменные стены, и два высоких стрельчатых окна забранных массивными решетками. Куча разнокалиберных теток, которых объединяла одна особенность: у меня не возникло даже сомнения в том, что если будет такая необходимость, каждая из них одной левой уложит быка. И две лохани разделенные цветастой ширмой. Большая лохань, в которой можно было с успехом засолить на зиму троих таких, как я (еще и под специи место осталось бы), до краев была заполнена горяченной водой. Рядом на полочке лежали мочалка и кусок щелочного мыла. Это был шик. По местным меркам, конечно. За высокой ширмой, явно не вписывающейся в окружающий интерьер, а, значит, принесенной сюда ради той скукоженной девчонки, что пряталась от меня за ней, стояла лохань поменьше. И все.
Погладив обросший подбородок, я оглядел мрачного вида теток в черно-коричневой униформе младших чинов судейского приказа. Кажется, они вовсе не собирались выходить из комнаты, или даже хотя бы отворачиваться. «А ты чего хотел?» - усмехнулся я и принялся раздеваться, аккуратно складывая одежду. Как только в общую кучу легли нижние подштанники, одна из теток собрала мое белье и унесла. А я забрался в лохань:
- Уф, хорошо!
Вскоре из-за ширмы другая тетка на вытянутых руках вынесла кучу тряпья. Все в полном молчании. Из-за ширмы не раздалось ни звука.
- Эй, ты там не утонула? - я приподнялся и постучал в ширму
- Нет.
Мышь придушенная игривой кошкой пискнула бы громче.
- Джейн, - позвал я после некоторого молчания: - Тебя так ведь зовут?
- Да.
- Давай поговорим, - попросил я: - Расскажи мне о себе.
- Зачем?
Я, забыв, что девочка не может меня видеть, пожал плечами:
- Просто хотелось бы поближе узнать девушку, за которую я вступился.
- Это так теперь называется? - послышалось из-за ширмы: - Ты убил семерых человек. Как свиней зарезал.
- Потому, что они били тебя, - попытался оправдаться я.
- Мне и сильнее доставалось. Ничего, выкарабкивалась. А теперь... - я услышал из-за ширмы всхлипы, но стоит отдать девочке должное: она очень быстро справилась с собой: - Зачем ты влез, а?
- Не люблю когда бьют детей, - повторил я фразу сказанную Рваному.
- Ага! Зато теперь меня просто убьют!
Я не нашел ничего умнее, чем сказать:
- Ну, извини.
- «Извини»?! - судя по голосу девчонка завелась не на шутку: - «Извини»?!
Послышался плеск воды, шлепанье босых ног по каменному полу и секундой спустя Джейн, возникнув из-за ширмы, схватила большой кувшин и расколотила его об мою голову. «Слава богу, глиняный» - подумал я, пытаясь развести сошедшиеся к переносице глаза.
Маленькая фурия, уже ничуть не стесняясь своей наготы, стояла напротив меня, уперев худенькие руки в бока. Заметив, что я уже маленько соображаю, она спросила:
- И это все что ты можешь сказать?!
Я поманил ее пальцем и, когда она подалась вперед, схватил за шиворот и наклонил к себе. Девчонка возмущенно пискнула:
- Пусти, больно!
- Тихо дуреха, - прошептал я ей на ухо: - Слушай меня. Я не собираюсь завтра подыхать, и уж коль так получилось то и тебе не дам. Только делай все, что я скажу и, мы выберемся отсюда живыми и невредимыми. По крайней мере ты. Если поняла меня, кивни.
Джейн замершая, когда я начал говорить, едва заметно кивнула.
- Вот и ладушки. А теперь будь добра - скройся с глаз, а то ты голая.
- Ой! - Джейн сообразила наконец, что явилась мне в чем мать родила, живенько прикрылась ладошками и бочком-бочком ушлепала к себе. Послышался плеск воды и затаенный долгий выдох.
Вот и чудненько. Я выбросил все из головы и с наслаждением принялся мыться. Когда кожа распаренная кипятком и до красноты натертая суровой мочалкой и до чиста вымытые волосы начали скрипеть под пальцами, я выбрался из лохани и вытерся огромным, серым от частого кипячения полотенцем.
- Побриться можно? - обернулся я к охране.
Оскоблившись под бдительным присмотром, ставших уже неотъемлемой частью моего существования, гвардейцев, я разобрал свою постиранную и ровной стопкой сложенную одежду и оделся.
- Ох ты! А у меня все времени не хватало дыры зашить, - усмехнулся я, заметив, что все ненужные отверстия аккуратно заштопаны. Одевшись, я отошел к окну, ожидая, когда же Джейн соблаговолит закончить свое омовение. Но прождав безрезультатно чуть не полчаса, я подошел к ширме и осторожно постучал в нее:
- Джейн?
Ответа не последовало. Прислушавшись, я различил тихие всхлипы. Заглянув за ширму, я увидел, что девочка сидит на краю лохани и, зарывшись лицом в шелковое платье, вздрагивает от рыданий.
- Джейн, - я подошел к ней и присел на корточки.
Девочка отняла промокший бархат от зареванного лица:
- У меня никогда не было такого платья...
Я взял ее за руку и, глядя на нее снизу вверх, сказал:
- У тебя будут еще и не такие наряды. Но для этого тебе сейчас нужна другая одежда.
- Какая? - всхлипнув, спросила она
- Теплые штаны, сапоги, рубашка и плотная куртка, - перечислил я и, подумав, добавил: - И шапка еще.
- Ты, правда, спасешь нас? - шепотом спросила Джейн и в ее голосе вдруг прозвучала нешуточная надежда.
- Правда, - сказал я, стараясь, чтобы голос прозвучал убедительно.
Проследив чтобы Джейн одела все заново принесенное ей, я кивнул гвардейцам и, нас вывели в соседнюю пропахшую спиртом комнату, где давешний тюремный лекарь обработал винным спиртом рану на моей голове и крупными стежками зашил ее. Джейн округлившимися глазами наблюдала за мной, а, когда все закончилось, спросила:
- Ты, что - не чувствуешь боли?
- Почему? Чувствую. Только это - я указал на зашитую макушку: - не больно. Больнее, когда сам себе живот штопаешь.
Джейн нервно сглотнула:
- Я не буду себе этого представлять, ладно?
Я усмехнулся, но ответить не успел потому, что нас ввели в комнату, где исполнилось мое третье желание - поесть. Джейн округлившимися глазами смотрела на стол, ломившийся от всевозможных блюд. В животе у нее громко заурчало...
- Постарайся не объедаться.