Что ты, свидетельство моего никчемного прошлого? Протер запотевший стакан, думаешь налить туда новой жизни, а вливается только коньяк? Так что, пересекаются параллельные прямые или нет?
Молчишь. Накатываешь на себя все такое же состояние важности, а сам предлагаешь макароны покупателям. Ведь и философия может быть разной - и макаронной тоже.
Страшно не узнать таких объятий, но так же и страшно снимать тебя с карниза через день, убаюкивая рассказывать какой он увлекательный и бесконечно радужный… Наш Мир.
Смотрю на улыбающуюся осень и наслаждаюсь одиночеством. Остывают кожные покровы, пластины ногтей переключаются на новые температурные режимы, ресницы становятся тяжелей…
В нарастающем звуке звона колоколов рассыпаются по небу облака. Держу тебя за руку мысленно - несмотря ни на что не хочу, чтобы ты упал. Ведь в этом не будет смысла: из жизни в жизнь переходить со змеёй за пазухой, только потому, что родился на пару веков позже, чем нужно. Ведь это не твое время, и никогда твоим не было.
Смотрю тебе в спину. С каким усердием ты объясняешь пожилой даме, что именно эти спагетти ей придутся по вкусу: поворачиваешь их со всех сторон, внимательно смотришь ей в глаза - невозможно тебе не верить. Невозможно думать, что этот ангел может врать.
Врать и ненавидеть.
Я помню твой дом. Там слушали старый рок из радиоприемника висящего на стене, в то время, как я думала что такие уже только в музеях вместе с этой же музыкой. Пол там мыли, когда гости уже сидели за столом и на обед возможен был чай с грецкими орехами и бесплатный просмотр тела твоего брата-стриптизера, который вечно шлялся в одних трусах и пил воду прямо из чайника.
Удивительно, никогда не забуду нашу первую встречу. Мальчишка! Твои безумные глаза, как выяснилось, означали именно то самое – глаза безумца.
Ты заигрался. Пьеса так и не была дописана, а ты уже потянул на себя все главные роли, футболя всех остальных со сцены. Интересно, как это жить в мире, где точка отсчета только ты сам, ты центр и ты же итог? Всех жаждущих послушать твое понимание Ницше ожидало горькое разочарование, ведь ты рассказывал это для того лишь, чтобы погладить по голове свое тщеславие – скользкое и неуловимое, кольцами накрученное на твою сигарету, на твои тонкие пальцы, руки, на твои разговоры о Вечности.
Складываются и закрываются зонты прохожих… пожилых и юных, высоких и низких, сердитых и веселых - одинаково далеких - далеких от понимания тобою мира людей.
Ты рассказывал, что чинил пистолеты, но вдруг в семнадцать решил что это неправильно… Почему же. Например, если бы ты просто выстрелил мне в плечо, или кто-то из пистолета, починенного тобою, мне было бы тогда намного легче, чем таки было. Мы бы расстались быстрее, и мне не нужно было бы каждый раз объяснять тебе, что ты не должен надрываясь нести свое чувство вины из прошлых жизней и ты ничего мне не должен, и ты свободен, однозначно свободен от чего и от кого бы то ни было на этой планете. Но этого всегда было мало: ты был не свободен по природе своей – заперт в темную комнату с мыслями, что щипали тебя с самого детства, изображая то старуху-смерть, то развратную сестру, то жестокого отца… Ведь никто – ни один человек на Земле не сможет сказать, что это все правда.
Срывается ветер, обматываюсь шарфом сильнее. Нет никого и ничего роднее ветра: сколько себя помню, он всегда обнимал меня… Небо стало пепельным, листья закружились в хороводе, увлекая меня в центр пыльного хоровода.
Несмотря ни на что я помню, когда у меня было 39, и ты укрыл меня одеялом…
Я не хочу, чтобы ты прыгал: смысл не в побеге и не в спектакле его изображающем.
А философия бывает разной. И на дне той коробки, в которой ты сегодня ляжешь спать, есть капля света по утрам - за неё и держись, ведь невозможно жить, контролируя ворон и до онемения сжимая кулаки в карманах, то и дело перебирая в голове свои наваждения.
…Что ж, пусть будет Ницше.