С М Е Р Т Ь К Л Е О П А Т Р Ы
Сказать, что Миля Гликман был везунчиком – значит ничего не сказать. Это же надо! Служить срочную службу в двадцати километрах от родного дома.
Родился и вырос Миля в Измаиле. Почему он не стал археологом или историком, непонятно. Ведь с детства развалины древней измаильской крепости, которую в свое время брал великий Суворов, были практически его домом. С соседской ребятней Миля излазил исторические руины вдоль и поперек и знал в древних стенах каждый кирпич (если быть точным, то каждые полкирпича). А может, именно поэтому археологом и не стал.
Словом, Миля стал моряком. Еще до призыва он успел походить на кораблях Измаильского морского пароходства. Его причастность к гражданским мореходам оставила след не столько в его биографии, сколько на лице.
Однажды субботним вечером Миля с матросами со своего сухогруза решили сходить на танцы в базовый матросский клуб. Так уж повелось, что взаимоотношения между военными и гражданскими моряками всегда отличались нервозностью, вследствие чего, потанцевали друзья так, что в стоматологической карточке Мили появилась запись: четыре – О (отсутствуют) и три – К (корня). Призывную комиссию в военкомате не смутило, что после этого случая любитель позубоскалить, улыбаясь, демонстрировал уже не столько зубы, сколько их отсутствие. В результате военно-морские силы СССР пополнились еще одной яркой индивидуальностью.
По окончании Севастопольского учебного отряда, неизвестно какими судьбами Миля оказался на родном Дунае. Как человеку, обладающему покладистым характером и не замеченному в нарушениях дисциплины, ему служилось неплохо. Кроме того, у Гликмана были светлая голова и быстрые ноги. Если бы кто-то решил протестировать его на IQ*, то можно с большой долей уверенности утверждать, что результат лежал бы где-то между результатами президентов США Джорджа Буша (92 пункта) и Билла Клинтона (184 пункта).
Однако, ввиду того, что высокий коэффициент интеллекта в армии поощряется не всегда, Милю больше ценили за быстрые ноги. Худой, рыжий, сплошь покрытый веснушками, беззубый Гликман фантастически хорошо играл в футбол. На фоне «костоломов», которые надевают бутсы только для того, чтобы повредить конечности противника, тонкие, как макароны, Милины ноги, не представляющие для противника ни малейшей опасности, но обладающие филигранной техникой, напоминали спицы, ловко мелькающие в руках доброй старушки, не глядя вяжущей замысловатые кружева.
Несложная, но несколько скучноватая служба в Кислице разнообразилась для Мили нередкими выездами на спортивные сборы.
Одним словом – «службочка» была на зависть…
Правда, всю службу рыжего Милю сопровождали нелепые, объединенные единой темой, случаи. Бывают люди, которым часто снится один и тот же навязчивый сон, бывают жертвы каких-то регулярно возникающих чисел, приносящих человеку неприятности, бывают роковые имена, бывают… бывают… бывают… Всего не перечислишь.
Все события, происходившие с Милей, имели лошадиную составляющую.
По окончании учебного отряда молодые матросы, так называемые «салаги», заступая в наряд, чаще всего оказываются в третьей, самой трудной смене. В морской терминологии ее называют «волчья вахта». Название сие касается только смены с часу ночи до пяти утра. Эту смену, которая проходит в полной темноте и изматывающей борьбе со сном, Ян де Хартог в своей книге «Зов моря» называет часами исповеди и мечтаний, когда новичка, пребывающего в кромешной тьме, не покидает ощущение близости неведомого мира.
В преддверии рождения нового дня мрачные, нереальные видения возникают из фосфоресцирующих мистическим светом темных, сталкивающихся масс воды, с колдовским шепотом ополаскивающих разлохмаченные ивовые косы, рваными прядями опущенные в предрассветную реку. В ней что-то движется, колышется, порождая не слышанные ранее клокочущие, утробно завывающие, протяжно стонущие звуки.
Мелкой дрожью озноб пронзает вахтенного, когда в предрассветной мгле он замечает таинственное движение призраков, возникающих в его воображении, истерзанном жутковатым коктейлем из ночных звуков, туманных речных испарений и непреодолимого желания спать.
Изможденные физически и духовно, моряки возвращаются с «волчьей вахты», и мало кто из них за восемь часов до следующей смены успевает восстановиться.
Главстаршина Брусник, заступивший в эти сутки помощником дежурного по части, сидел за столом в комнате дежурного и, склонясь к четко очерченному небольшому световому пятну от настольной лампы, заполнял журнал выдачи оружия. Только что он отправил смену вахтенному на пирсе у стоянки кораблей. Если все в норме, то через пять - семь минут придет сменившийся матрос, сдаст штык-нож, распишется в журнале и отправится отдыхать. Через полчасика, в 5.30, надо будет сходить разбудить дежурного по части. В 6.00 «подъем» личного состава, далее зарядка, завтрак. После того как дежурный позавтракает, можно будет и самому заглянуть в кают-компанию и, в конце концов, завалиться спать. Как ни крути, но еще два часа надо бодрствовать.
Брусник поднял голову и, прикрыв рукой слепящий свет настольной лампы, посмотрел на висящие над входной дверью часы.
05.07.
Отвести взгляда Брусник не успел.
Беззвучно открылась дверь, и в дежурке появился матрос Гликман. Нет, он не вошел. Он вплыл… Как грузинские девушки, грациозно вытянув вперед руку с неизменным платочком в руке, в танце парящие над землей, Гликман, практически не касаясь земли, просочился в комнату. В синем свете дежурного ночного освещения он выглядел сомнамбулическим привидением моряка, вовремя не преданного земле. Латунные пуговицы бушлата, ременная бляха и даже рыжие Милины волосы светились тусклым металлическим светом. С вытянутыми вперед руками, повернутыми ладонями вниз, он выглядел лунатиком. Остекленевшие глаза сошлись зрачками на переносице, открытый рот зиял беззубым провалом, и, казалось, что сейчас оттуда, как у Медузы Горгоны, поползут змеи.
От неожиданности главстаршина вжался в спинку стула.
- Охренел, что ли?
Обе руки Гликмана медленно потянулись к висящей на поясе финке.
- Э! Э! Ты чё это? – в испуге Брусник вскочил со стула.
- Я его видел! – Миля расстегнул ремень и, сняв с него финский нож, вместе с ножнами положил его на стол.
- Кого?
Пусть Гликман и произнёс свое сообщение шепелявым, беззубо-загробным шепотом, тем не менее это было свидетельством того, что с вахты пришел настоящий моряк из плоти и крови, а не нечто потустороннее. Струхнувшего было Брусника отпустило.
- Кого ты там видел? Что, Хичкок замучил или набухался?
- Я видел чёрта… Настоящего… Настоящего гиганта…
Гликмана стало трясти. Трясло его не на шутку. В разговоре с главстаршиной шок стал потихоньку отходить, уступая место обычному испугу. Вытащив из-под стола чайник, Брусник налил полстакана холодного чая и подал его дрожащему моряку.
- Ну, если чёрт, то это нормально. Ты Гоголя давно читал? А ведь в уставе караульной службы черным по белому – сон на посту самое страшное воинское преступление! Кроме измены Родине, конечно.
- Да не спал я! Честное комсомольское! – Миля яростно перекрестился. – Блин, он подкрался сзади и прислонился к моей щеке своею… Мохнатой… Рожа клином, вместе с рогами где-то около метра. Глаза навыкате, светятся. А из ноздрей огонь! Я до сих пор не знаю, наложил я в штаны или нет.
Сомнения Мили были напрасны. Если бы он действительно наложил, то в тесной дежурке они бы это почувствовали.
- Пошел вон, придурок!
Гликман, продемонстрировав вдруг ясность ума и завидное самообладание, сделал то, о чем забыл помощник дежурного по части. Он придвинул к себе журнал выдачи оружия, расписался в графе «сдал» и, оставив Брусника решать, разыгрывали его или нет, вышел из дежурки
.
А произошло следующее.
В дивизионе (как мы уже знаем) было подсобное хозяйство. В дальнем закутке огражденной колючей проволокой территории части стоял покосившийся глинобитный сарай, в котором откармливалась пара десятков свиней.
Ведал хозяйством проживающий в Кислице мужик по имени Антон. Хорошо владея премудростями деревенской жизни, он в одиночку справлялся со всеми возникающими в хозяйстве проблемами. Три раза в день после кормления личного состава части остатки пищи, появляющиеся на камбузе, Антон увозил в больших лагунах своим винтохвостым воспитанницам. Во славу Черноморского флота СССР лопоухие хрюшки с удовольствием расправлялись с еще теплой, ароматной и весьма калорийной смесью из остатков военно-морских блюд. Кроме кормления свиней Антону приходилось непрерывно косить траву, в которой без его стараний вполне могла утонуть воинская часть, сушить и свозить полученное сено.
Во всех хлопотах незаменимой помощницей Антона была старая изможденная кляча. Судя по возрасту, эта коняга вполне могла попасть на Дунай еще в гражданскую, отбившись от конницы батьки Махно, когда он бежал в Румынию от наседающей ему на пятки Первой конной.
Дабы полнее представить внешние данные животного, достаточно вспомнить старый анекдот о говорящей лошади Анфисе, которая спотыкаясь и падая, влачила свои стоптанные копыта по цирковой арене и в ответ на зрительские овации, качая трясущейся головой, произносила единственную фразу:
- Господи! Когда я уже сдохну!..
У верной помощницы Антона кличка была не такая звучная, как у цирковой говорящей Анфисы, но ею тоже можно было гордиться.
Дело в том, что кто-то из моряков, вероятнее всего, увлекающийся исторической литературой или кинематографом, однажды назвал сельского «специалиста» Антона Антонием, после чего до клички старой лошадки было рукой подать.
Так в части появилась неразлучная пара - Антоний и Клеопатра.
Старенькую, уставшую за день Клеопатру Антоний вечером распрягал и, дав возможность спокойно пастись в пределах части, отпускал её.
Кто бы знал, как любила Клеопатра звездными осенними ночами, раздвигая безвольно оборванными струнами висящие тоненькие прутья ивовых ветвей, бродить по мягко шуршащему ковру палых листьев и слушать тихий шепот дунайской волны. С каким удовольствием бесконечно долгой, пронзительно тихой ночью она ложилась на пригорке и, разглядывая издалека громады стоящих у берега кораблей, вспоминала сквозь старческую дремоту свою лошадиную молодость.
Вот и сейчас Клеопатре вспомнился ее первый владелец. Он был такой же высокий и худенький, как вот этот рыженький матросик, который уже несколько часов бродит вдоль уткнувшихся носом в берег кораблей. Тот парнишка любил водить ее в ночное, а на утренней зорьке, купая ее в реке, металлическим скребком скоблил ей спину… Ох, как это было давно… Этот матросик тоже, наверное, любит лошадей. У него хорошее лицо. Только он устал. Он очень хочет спать. Вот он подошел к хлораторной будке и, прислонившись плечом к её углу, задремал. Такой беззащитный… Такой худенький, длинноногий и рыжий. Когда-то у Клеопатры был такой жеребенок…
Клеопатра тяжело вздохнула. Теплый поток воздуха, вырвавшись из груди, образовал белое облачко. Вокруг ее ноздрей, на редких длинных волосках появился иней. Начинались ноябрьские ночные заморозки. Клеопатра снова взглянула на вздремнувшего «рыжика», и глубоко в душе старой лошади растеклось давно забытое материнское тепло. Ей захотелось согреть этого продрогшего матросика.
Старая коняга медленно двинулась к вахтенному и, подойдя к нему сзади, участливо положила ему на плечо свою совсем не маленькую голову.
Миля Гликман, с минуты на минуту ожидавший смены, почувствовал, как кто-то положил ему руку на плечо. Повернувшись, он увидел то, что повергло его в шок и лишило дара речи. Нос к носу на него смотрела лупоглазая, дышащая огнем
и увенчанная рогами образина. Принятые за рога уши лошади, ее теплое дыхание, да и весь ее душевный порыв были истолкованы неверно засыпающим на ходу моряком. Его испуг был напрасным, но очень красноречивым.
Клеопатра все поняла. Горестно кивнув, она повернулась и, оставив охваченного гибельным ужасом моряка, медленно пошла прочь. Ее опущенная голова, давно не чесанная, слипшаяся грязными прядями грива, тощие ноги, потрескавшимися копытами загребающие влажные листья, все говорило о том, что ей очень жаль, что все так неловко получилось…
Старость снова навалилась на нее всей своей тяжестью …
Третий год службы был для Мили особенно «урожайным» на лошадиные истории.
Однажды, в конце июля, когда раскаленная солнцем палуба, постоянно окатываемая забортной водой, через минуту снова становилась сухой, а при дыхании воздухом можно было обжечь гортань, пришел приказ направить в город Таллинн экипаж катерников. На таллиннском судостроительном заводе следовало получить новенький катер специального назначения, так называемый «торпедолов». Зачем дивизиону старых законсервированных «калош» понадобился новый корабль, да еще спецназначения, не понимал никто. Но начальству с печки виднее.
Засобирались.
Как нормальная женщина, собираясь на пляж, тащит за собой все свои тряпичные активы, вплоть до вечерних платьев, так и моряки отправились в далекую Эстонию, навьюченные всем своим вещевым аттестатом.
Перегон корабля с Балтики на Черное море обещал быть долгим.
Настроение было приподнятым. Еще бы! Наконец-то, настоящее плавание. По Балтийскому, по Волге, по Черному… Вот это да! Это тебе не речка-вонючка. А то ведь стыдно сказать, что на флоте служил.
А сам факт поездки в Таллинн? Ведь в жизни, может, не попал бы в хваленую Прибалтику, а так – на тебе! Здорово! Вот мы и разберемся, как это такие медлительные, можно сказать, ленивые «чухонцы» ухитрились навести у себя такой порядок, что в Советском Союзе любой «знаток», когда речь заходит о Прибалтике, складывает губы куриной гузкой и, важно кивая, сообщает: «О! Да! Прибалтика - это…» и закатывает глаза…
Таллинн встретил нормально. Можно сказать, гостеприимно. Кэп, старший лейтенант Волобуев, зашел на вокзале к представителю военной комендатуры и, предъявив все необходимые документы, встретил довольно чуткое отношение.
- Подождите, пожалуйста, полчасика. – Капитан набрал номер телефона комендатуры и попросил прислать машину за моряками-черноморцами. – Это чтобы вы не слонялись по городу в общественном транспорте. Здесь нас недолюбливают.
«Недолюбливают», - плохо... Зато «моряки-черноморцы» прозвучало приятно, даже горделиво. Хорошо!
Через час старенький, раздолбанный «РАФ», двумя рейсами доставил четырнадцать черноморско-дунайских моряков туда, где их ожидали ужин и постель. Утром они взошли на палубу новенького, недавно сошедшего со стапелей, пахнущего свежей краской, но пока еще мертвого катера. Прием нового корабля длился несколько дней.
После кислицких «калош» довоенного образца оборудование «торпедолова» (система ночного видения, самонаводящиеся пушки) вызывало восторг и трепет. «Моряки-черноморцы» выглядели группой отличников из сельской средней школы на экскурсии в Эрмитаже. Тем не менее, на рассвете пятого дня пребывания в Эстонии раздалась команда:
- Корабль к бою-походу изготовить!
Моряки в оранжевых спасательных жилетах метнулись по бортам.
- Флаг перенести!
На кормовом флагштоке упал флаг ВМФ СССР, а к самому клотику взмыл длиннохвостый вымпел.
- Трап убрать! Кранцы на борт! – голос старлея Волобуева слегка подрагивал от волнения. – Отдать швартовы!
Команды выполнялись моментально, создавалось впечатление, что матросы всю жизнь только этим и занимались, а не били баклуши в курортной Кислице.
- Малый вперед!
Взревели двигатели. Палуба под ногами завибрировала в нервном ознобе. Похоже, «торпедолов» тоже волновался перед своим первым походом.
Однако поход этот не стал историческим. В каких-то двадцати километрах от Таллинна, на небольшом мысу, формой своею напоминающем свиное рыло, нагло высунувшееся в Финский залив, лежал поселок Рохунезме. Поселок с населением тысяч, эдак, в двадцать пять был бы ничем не примечателен, если бы там не дислоцировалась береговая база Балтфлота. Именно у причала этой базы и закончился первый поход нового корабля.
Оказалось, что здесь корабль необходимо было укомплектовать вещевым, пищевым довольствием, заправить горючим, технической и питьевой водой. То есть сделать его жизнеспособным и готовым к долгому автономному плаванию.
Оставив вместо себя мичмана Баринова, старлей Волобуев, прихватив с собой Милю Гликмана, направился в финчасть базы. Пока экипаж расправлялся с остатками сухого пайка полученного в Таллинне, Волобуев с Милей выписывали
разного рода накладные для получения со складов базы матрасов, подушек, простыней, кастрюль, тарелок и еще чертовой уймы всякого барахла, как ни странно, необходимого для боеспособности корабля.
Бля!..
Наконец-то, когда у Гликмана (и без того худого) живот подвело от голода, и он стал тихо проклинать хваленую Эстонию, вспоминая свой тихий, скромный Измаил, последняя накладная была выписана.
На корабле Миля, как после тифа, накинулся на банку тушенки, а Кэп с мичманом Бариновым, пытаясь разбить личный состав корабля на группы для хождения по складам, вдруг выяснил, что в настоящий момент на корабле находится на двух матросов меньше чем записано в судовой роли.
Отсутствовали старшина второй статьи Бутучел и старший матрос Тихомиров. Старослужащие. Двух мнений быть не могло. Самоволка! Но почему здесь? Почему не в Таллинне?
- Ладно. Гадать будем в пути следования. Гликман! Ко мне. - Волобуев еле сдерживал раздражение. – Вот увольнительная. Отметишь ее у дежурного по базе. Я сейчас с ним свяжусь. Срочно разыскать этих «варнаков»! Из-под земли!
- А почему я…- Миля действительно не представлял, где искать самовольщиков.
- Твои друзья, тебе и искать! Что я, «салагу» пошлю? Чтобы потом и его искать? Ну ладно, не дрейфь. Найдешь…
И Миля оказался на улочках Рохунезме.
Искать самовольщиков было бесполезно. Как искать, когда ты впервые видишь этот поселок? Побродив по улице, которая ко всему оказалась центральной, Миля присел на скамью в уютном, чистеньком скверике. Сочная зелень газонов, аккуратно подстриженных кустарников, выполняющих, кроме всего, функцию невысокого ограждения, удачно контрастировала с красно-оранжевыми стволами высоких сосен и практически такого же цвета покрытием аллей, выполненным из мельчайшей кирпичной крошки.
- Умеют…
Понимая, что надо что-то предпринять, Гликман решил не уподобляться ищейке, обнюхивая подъезды и забегаловки, а оправдать высокое звание гомо сапиенс и вычислить траекторию движения беглецов дедуктивным способом.
Итак!
Зачем два «годка» оставили корабль? С точки зрения познавательной, Таллинн был значительно интересней, чем этот Роху-Моху-незме-клизме. Чёрт, язык сломать можно! В общем, в этой богом забытой дыре культурно-просветительная составляющая так же бессмысленна, как и дезертирство. Что ещё? Свидание? Отпадает! Что в сухом остатке? Жидкая водка… Всё… Как говорится: дважды два – четыре.
Ведь тряслись сюда в поезде с мечтой полюбоваться загадочной, почти европейской столицей, а в результате? Посмотрели культпоходом на таллиннскую ратушу, «толстую Маргариту»* и на корабль… Действительно, обидно. Ведь после этого поселка Роху… Тьфу, черт! Названьице. После него недели две, а то и больше, болтаться по всей Мариинской системе: Волго-Балт, Волга, Волго-Дон, потом Азов, Черное! Господи! Ну, как тут без водки?
Миля практически оправдал действия своих годков, вот только не понятно, почему они не взяли его с собой? Ну, ничего, разберусь!
Значит, так. Где они?
Ставим себя на их место. Забегаловок в привычном смысле здесь не видно. Кафе, ресторан отменяется из-за закономерного недостатка средств. Остается продовольственный магазин. Там продадут, но пить не дадут. Где выпить? Если с бутылкой в кармане долго рассуждаешь, чаще всего оказываешься в руках патруля. И, все-таки, где? Владимир Высоцкий рекомендует «В скверу, где детские грибочки…»
Миля оглянулся по сторонам. Нет, в таком «скверу» номер не пройдет… Чёрт возьми, где же?
Остается только рыбацкий вариант:
- Пойдем на рыбалку.
- А я не умею…
- А что там уметь? Наливай, да пей!…
Правильно. Надо искать на берегу…
Миля встал со скамьи и взглянул на солнце. Его попытка сориентироваться по солнцу была напрасной, потому что шум прибоя был хорошо слышен отсюда и доносился из-за высоких сосен, растущих за спинкой скамьи, на которой Гликман только что сидел.
Буквально через пару минут с невысокого обрыва перед Милей открылась панорама Финского залива. Далеко, у самого горизонта медленно полз сухогруз, ближе к берегу на длинных шестах, воткнутых в дно, составляя хитро закрученный лабиринт, висели рыбацкие сети. На самом берегу, на полкорпуса вытащенные на белый песок, стояли две рыбацкие шаланды. Никого…
- Прокол в расчетах. – Миля присел под сосной, снял ботинки, чтобы не набрать в них песка, подкатал штанины и пошел вдоль берега, с удовольствием загребая ногами горячий песок. - Ладно, сами придут.
Пока «салажата» будут носить со складов макароны и простыни, Миля решил подышать воздухом. Дышать долго не пришлось. За ближайшей песчаной дюной он услышал знакомый голос, распевающий любимую песню матроса Кулика, оставшегося в Кислице:
…Чаму ж мне не петь?
Чаму ж не гудеть?
Кали в маёй хатачцы
Парадок идеть…
Поднявшись на песчаную горку, Гликман увидел раздетых самовольщиков лежащими, раскинув руки, на песке. Робы, сложенные аккуратной стопкой, лежали рядом. Тусклое балтийское солнце, не способное обжечь, нежно ласкало кожу. Удово-о-ольствие!
Действительно, «чаму» бы и не спеть?
- Белорусский фольклор изучаешь? - Миля был удивлен. Рядом с моряками не было видно никаких следов выпивки. Странно…
- Надо знать и любить культуру братских народов СССР. – Тихомиров ответил, даже не пошевелившись, как будто Гликман все время находился с ними рядом. - А я могу и «Лявониху» станцевать.
- Да. На губе станцуешь… «Крыжачок».
- Здесь на губу не посадят, а до Измаильской еще добраться надо, - Бутучел перевернулся на живот. – Давай спускайся.
Миля соскользнул с песчаной дюны и стал раздеваться.
- Что, соскучились без нас?
- Ага. Кэп весь извелся. Плачет… Приведи, говорит, ребят, не могу без них. Так привык, спасу нет… Как бы не застрелился…
Миля убежал в воду.
Когда он вернулся, между самовольщиками слегка притопленными в песок стояли три полных картонных стаканчика от мороженого.
- Давай быстрей, вытекает… - было заметно, что «варнаки» до этого уже
хорошенько выпили.
Стаканчики действительно протекали, и их пришлось быстренько опустошить.
- Ты знаешь, на чем держится Союз наших республик? - спросил Бутучел, непослушными пальцами освобождая от кусочков фольги плавленый сырок. – На дружбе наших народов.
Сначала уронив желтоватый брусочек в песок, потом заботливо обдув со всех сторон, он протянул сырок Миле.
- На, закуси. «Дружба» называется. В нем вся сила национальной политики нашего государства…
Толя Тихомиров приподнял сложенную стопкой робу, под которой оказалась глубокая ямка, вырытая в сыром песке. В этом импровизированном холодильнике находилось несколько бутылок пива и початая бутылка водки.
К тому времени, когда на пригорке появилась стреноженная лошадь, холодильник был пуст, а крепко выпившая троица неторопясь стала одеваться.
При виде лошади у Мили загорелись глаза. Клеопатра была права. Гликман действительно любил лошадей. Водка с пивом в значительной степени обострили эту любовь, и Миля не удержался. Ёрзая босыми ногами по обсыпающемуся песку, он вскарабкался на пригорок и среди прибрежных сосен легко догнал стреноженную лошадку. Поглаживая по шее и заглядывая в лиловые глаза, называя её ласковыми именами, Миля не только успокоил доверчивое животное, но и вызвал его явное расположение. Однако такого общения, глаза в глаза, Миле было недостаточно. Врожденный авантюризм, подогретый водкой, не давал покоя.
Рядом появились друзья. С их помощью Миля оказался верхом на лошади. Босиком, в военно-морских трусах до колен, в тельнике и бескозырке, Миля выглядел живым воплощением анархизма в лучших его традициях.
- Эх, мне бы еще маузер на тонком ремешке и в Гуляй Поле!
- Ага…В Иерусалим…
Миля попробовал потыкать тонкими пятками в бока лошадки, но она не сдвинулась с места. Тряхнуть бы удилами, но на лошади не было ни уздечки, ни седла.
- Тебя бы стреножить, вот бы ты побегал! – Тихомиров укатывался со смеху. Гордый вид морского кавалериста ему казался удивительно потешным.
- Так развяжите её. Что стоите?
Друзья не заставили себя долго ждать, и через минуту передние ноги лошади были освобождены от пут. Пытаясь сдвинуть лошадь с места, Миля пошлепал по крупу лошади своей ладошкой, на что та только отмахнулась хвостом. Кардинально изменил ситуацию Бутучел. Широко размахнувшись, он сильно стегнул лошадь своим ремнем. Видимо, удар был действительно болезненным, потому что лошадь резко взвилась на дыбы и понеслась вскачь. Лошадь понесло!
От падения с лошади Милю спасло то, что перед этим он держался рукой за гриву. Пятьдесят метров соснового леса, отделяющего песчаный берег от городского сквера, да и сам сквер лошадь преодолела за несколько секунд. Ничего не успевший сообразить, вцепившийся мертвой хваткой в гриву взбесившегося животного, Гликман уже через минуту после «старта» несся по центральной улице поселка Рохунезме.
Остается только догадываться, что думали спокойные эстонские прохожие, когда, вспоров патриархальную тишину поселка, мимо них пронесся полуголый всадник с явными признаками (тельняшка и бескозырка со звездой) советской военной угрозы.
Лошадь смогли остановить только в районе местного горсовета. Как и положено, там всегда дежурят и следят за порядком те, кому это следует делать.
Разбирательство было коротким. То, что у субъекта, всколыхнувшего болотную тишину Рохунезме, не было никаких документов, никого не смутило. Для его идентификации достаточно было бескозырки со звездочкой и стойкого водочного перегара. Если не считать его устрашающей беззубой улыбки, угрозы от него никакой не исходило. Чтобы избавиться от пьяного матроса, его надо было просто развернуть лицом в сторону береговой базы и дать крепкого пинка в зад. Но этого решили не делать, ибо не знали, что он может натворить по пути.
В итоге к Миле приставили того же милиционера, который спас ему жизнь, остановив лошадь, с тем, чтобы он отвел его на базу.
Боже! Какая Наоми Кэмпбелл, какая, к черту, Евангелиста! Эти убогие модели абсолютное ничто по сравнению с Милей! Его проход по Рохунезме превзошел самые звездные дефиле.
Босые ступни, не совсем ритмично шлёпающие по тротуару, несли его худое, сплошь покрытое веснушками тело, отсвечивающее на солнце рыжим пухом на руках и ногах. Бескозырка, сбившись звездочкой на бок, трепетала черно-оранжевыми гвардейскими ленточками, начинающимися где-то за ухом. Майка-тельник висела на его тощем теле, как на швабре, а широкие «военно-морские» трусы при легком дуновении встречного ветерка надувались большим десантным парашютом, из-под купола которого торчали тонкие макаронины Милиных ног, приобретшие, благодаря спиртному, неожиданную способность прогибаться в коленных суставах в разные стороны.
Милиционер старался держаться несколько поодаль от «дефилёра», чтобы встречная публика не могла случайно подумать, что они в паре исполняют этот потрясающий номер. Прохожие действительно шарахались в сторону. Заметив их реакцию, Миля решил принять встречные меры. Он поднял руки высоко вверх и стал на ходу изображать арестанта, по секрету сообщая попадающимся на пути
потрясенным эстонцам:
- Оккупанта поймали… На расстрел ведут…
- Не валяй дурака. – Милиционер не знал, как прекратить глупые выходки пьяного моряка. - Посажу на пятнадцать суток…
- Не имеешь права.
Миля вдруг вспомнил, что подобным поведением он роняет честь и достоинство советского военного моряка, и изменил тактику. Сложив руки за спиной, и выпятив вперед свою куриную грудь, он гордо заявлял каждому встречному:
- Русские не сдаются!
Не буду утверждать, но мне кажется, жители тихого эстонского поселка Рохунезме, увидев дефиле изможденного, босого, в одном только исподнем, подозрительно рыжего, русского моряка с выбитыми зубами, еще долгое время строили догадки: неужели действительно УЖЕ началось?!... или это ТОЛЬКО репетиция…
Не надо спорить. Сталин, все-таки, был великим строителем! Подумать только, в нищей послереволюционной стране построить Днепрогэс, Магнитку, Беломор-канал, Волго-Балт, Волго-Дон! Сдуреть можно! Как легко ему удавалось находить силы и средства! Нужны строители? Сколько? Пятьсот тысяч? Миллион? Пожалуйста!.. Конструкторское бюро? Пожалуйста! Что? Помещения для КБ? Какие помещения? Что, столбы и проволока закончились? И все шло, как по маслу… Правда, строителей потом сгребали в кучи, кучами и хоронили…
«Торпедолов» шел по Мариинской системе…
Только проходя по ней, начинаешь постепенно осознавать глубину человеческой мысли и величие народа, воплотившего ее в жизнь. Непосвященный человек, взглянув на карту, не поймет, как можно пройти на корабле, не выходя за пределы страны, из северных морей до ее южной изнанки – Черного и Каспийского.
Уже несколько дней похода по Мариинской системе дунайцы восторгались увиденным. Как в панорамном кинотеатре, мимо бортов «торпедолова» кадрами хроники, бесконечно сменяющими друг друга, проплывали потрясающие воображение картины.
Финский залив, Ленинград, Ладожское и Онежское озера, Карелия… От впечатлений, наслаивающихся друг на друга, кружилась голова. Реальный смысл стали приобретать слова песни:
…Будут сниться с этих пор,
Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озёр…
Пассажиры встречных теплоходов долго провожали взглядом катер, лихо рассекающий гордым форштевнем вскипающую и уходящую длинными пенными усами воду, не находя в себе сил оторвать глаз от изящных обводов военного корабля. Раздвигая тесно обступившие её леса, Волга широким потоком стремила к югу свои воды, унося с собой новенький «торпедолов», старательно огибающий заботливо расставленные по фарватеру бакены и махалки.
Во время короткого перехода от Рыбинска к Ярославлю стало ясно, почему слово Россия в сознании большинства связано с высокой духовностью. По обеим сторонам реки с потрясающей частотой то тут, то там над лесом возникали золоченые купола церквей. Их было великое множество. Ввиду того, что за плотной стеной лесов не было видно ни деревень, ни сел, создавалось впечатление, что великую русскую реку окружают только девственная природа и бесчисленные храмы, что порождало в душе высокие чувства благоговения.
Тем не мене,е через неделю похода личный состав корабля стал уставать. Прошли Волгу. Прошли шлюзы Волго-Донского канала. После Волги и Цимлянского водохранилища Дон показался узенькой речушкой, напоминающей родной Дунай. Защемило в груди, захотелось поскорей оказаться в Кислице, где в дивизионе заждались друзья-сослуживцы.
Однако Дон был настолько узок, а донская степь настолько ровная, что все происходящее на берегу просматривалось, как на ладони. А там было что посмотреть. Недавно закончилась жатва. На полях, где недавно колосилась пшеница, стояли ровные ряды оставленных комбайном стогов соломы. Казачки, повязав косынки и подоткнув за пояс оголившие по бокам белые ноги подолы широких юбок, ловко управляясь вилами, создавали неподвластное никакому архитектору сооружение из соломы под названием скирда.
Стоит ли говорить, что моряки, у которых уже была устойчивая оскомина от пусть и прекрасных, но уже навязших в зубах водных пейзажей, во все глаза пялились на роскошных казачек.
Рулевой-сигнальщик Бутучел, лениво поворачивая штурвал, ни к кому не обращаясь, как бы невзначай произнес:
- Молочка бы парного…
- Кого доить будем? – Волобуев рядом стоял на мостике, прислонившись к ящику с разложенными по ячейкам сигнальными флагами.
- Зачем доить? – Бутучел с полным безразличием двинул плечами. – Можно попросить…
- У кого?
- А вон… У тех… - Бутучел указал подбородком в сторону берега.
Кэп секунду помолчал.
- И вот, бросят все ради тебя работу и побегут коров доить…
Старший лейтенант чертовски устал от этого перехода и сам был не прочь побродить по твердой земле, или просто отдохнуть несколько часов.
- Зачем бросать? Мы бы им помогли… Не знаю, чё они там делают … То есть отработали бы. А они нам молочка…
Волобуев прошелся по тесному мостику за спиной рулевого. Два шага в одну сторону, два шага в другую. Да. Этот старшина второй статьи удивительно точно уловил настроение кэпа. А что тут улавливать. У всех на уме одно и то же.
Волобуев взялся за ручки машинного телеграфа, секунду подумал, потом, резко передернув их, установил в положение «Малый вперед» и продублировал команду голосом в переговорное устройство.
- Малый вперед.
Бутучел, сдерживая улыбку, отвернулся.
Корабль, присев на нос, резко сбросил ход.
- Ну, агитатор, ищи, где будем швартоваться. – Теперь уже улыбался Волобуев. Эстонскую самоволку с участием старшины второй статьи он почти забыл. Экипаж это семья, а в семье всякое бывает. Злая память к добру не приводит.
- Швартовой команде на бак!
Тихий Дон.
Катер ткнулся носом в берег неподалеку (как выяснилось позднее) от станицы Мелиховская.
Кто бы мог подумать, что корабль отдаст швартовы именно в том участке
Дона, где по воле Михаила Шолохова водоворот событий захлестнул Гришку Мелихова и красавицу Аксинью. Может быть, именно с этого берега, в последний раз окинув взглядом родную степь, ушла в Дон непутевая Дарья…
Есть старая шутка о подводной лодке в степях Украины. Приблизительно так выглядел «торпедолов», ощетинившийся всей своей палубной артиллерией, на фоне скошенного пшеничного поля, уставленного копнами золотистой соломы.
Десятка два казачек, занятых скирдованием, в растерянности побросали работы и удивленно следили за суетой на борту швартующегося корабля. Интрига достигла апогея, когда, поблескивая золотом погон, в бликующих на солнце надраенных ботинках по скошенной стерне к ним направился морской офицер в сопровождении двух матросов.
Переговоры, к вящему удовольствию сторон, закончились соглашением, предусматривающим следующие условия: моряки работают до конца рабочего дня, за что получают стандартный сорокалитровый бидон молока.
- Но упреждаю! – бригадирша, из тех, кто коня на скаку остановит, нахмурила брови. – Желаете пособить – милости просим. Одначе никаких хуры-мухры! Девок от работы не отвлекать. Увижу – не взыщите. Прогоню. Мы, казачки, страху не ведаем! Вилами загоним на пароход и прощавайте…
- Ну что вы! Какие там «мухры»! – замахали руками «парламентеры», всем своим видом стараясь показать, что девушки их никогда и не интересовали. – Нам бы молочка…
- Молочка… - ухмыльнулась бригадирша. – От бешеной коровки…
Через полчаса большая часть экипажа рванула за «молочком». На корабле, обеспечивая его жизнедеятельность, остались мичман Бояринов, моторист, радист и проклинающий всех инициатор акции рулевой-сигнальщик Бутучел. Здравомыслящий радист справедливо решил, что искупаться в Дону и позагорать будет значительно разумней, чем в такую жару ковырять вилами солому, и, не торопясь, принялся за ревизию имеющихся в наличии магнитных записей. Вскоре из колокола громкой связи на мачте, оглашая окрестную степь, полились супермодные, в основном шведские, шлягеры из только что раздобытых в Таллинне.
Жизнь в Шолоховской части Дона пошла веселее. Работа спорилась, над берегом реки призывно зазвенел заливистый девичий смех. Наблюдая за происходящим, снисходительно улыбалась изредка покрикивающая для порядка бригадирша.
Всем было хорошо.
Ну разве что, кроме Мили Гликмана. Ему, городскому жителю, вилы как-то не шли. Обращаться с ними он не умел. Сисястые казачки его рыжей беззубой красоты почему-то не оценили… Ему было скучно…
И вдруг Миля увидел ЕЁ!
Она стояла и, не мигая, смотрела на Милю. Боже, какая она была красивая! Её несколько выпуклые, темно-синие глаза, обрамленные удивительно длинными ресницами, были похожи на мокрые сливы. Большие, четко очерченные ноздри нервно подрагивали при каждом вдохе. Иссиня-черная, ниспадающая наискосок челка наполовину прикрывала белую звездочку на лбу.
- Красавица! – вдохновенно выдохнул Миля.
Действительно, лошадь была хороша! Правда, при более подробном рассмотрении Миля, все-таки, выяснил, что это был конь. Его широкая, мускулистая грудь, стройные, сильные ноги в белых «носочках» свидетельствовали о том, что, весьма вероятно, кто-то из его предков вполне мог ходить под седлом у самого Григория Мелихова.
Функция у коня-красавца на происходящем скирдовании была проста. Когда большущую волокушу, лежащую на земле, нагружали большой копной скошенной соломы, трактор за длинный трос, переброшенный через возводящуюся скирду, волоком вытаскивал ее наверх. Бабы ее разгружали и вот тут-то конь за такой же трос, но привязанный с другой стороны, стаскивал ее обратно на землю.
Стоит ли говорить, что Миля тут же бросил вилы и напросился водить коня, следуя маршруту волокуши, взад и вперед. Поначалу все было прекрасно. Миля не мог налюбоваться конем. Он расчесывал ему гриву, в то время, когда казачки, флиртующие с матросней, не торопясь, нагружали волокушу, гладил его по шее и громко сожалел, что ни у кого из матросов в кармане не завалялся кусочек флотского печенья*, которым можно было бы угостить коня.
Неприятность случилась через полчаса после начала сотрудничества Мили с конем. Влюбленный в лошадей матрос вдруг обратил внимание, что вокруг глаз коня, слезящихся от жары и пыли, собирается множество назойливых мух, причиняя коню значительные страдания. Конь то и дело моргал глазами, встряхивал головой, но беспардонные насекомые и не собирались улетать.
Доброе сердце моряка дрогнуло. Он не смог больше безучастно наблюдать, как мучается прекрасный конь. Затаившись у морды коня и повременив минутку, пока в уголке глаза наберется побольше мух, Миля, желая единым махом их уничтожить, размахнулся и заехал коню в глаз…
Конь, совершенно не ожидавший такого отношения от матроса, притворявшегося другом, от неожиданности и обиды громко заржал и, отбросив в сторону Милю, встал на дыбы. В следующее мгновение он, сорвавшись с места в карьер, продемонстрировал незваным гостям, что такое «аллюр три креста»! Круто выгнув шею и завалив набок приподнятый хвост, конь умчался в поле.
Правда, далеко убежать ему не удалось. Закрепленный другим концом к трактору трос вытянулся на всю возможную длину и резким рывком остановил упавшего на спину коня.
Следуя за взбесившимся конем, трос сдернул не до конца разгруженную волокушу со скирды. К великому счастью, падая, волокуша не увлекла за собой никого из работающих наверху людей. Зато двое из находящихся внизу матросов были буквально скошены скользящим по стерне тросом.
Все произошло в считанные секунды. В тишине, воцарившейся над жнивьем, издевательски прозвучали последние слова из выпуска новостей, транслируемых корабельным радио:
- Вся мировая общественность с тревогой следила за происходящими событиями…
Сразу после этой фразы взяла слово бригадирша.
Думаю, нет необходимости цитировать её эмоциональную речь. Просто следует отметить не только впечатляющий объем знаний обычной казачки в области русского мата, но и филигранную технику его исполнения.
Как и обещала бригадирша вначале, гости вынуждены были сдать вилы и отправиться на «пароход». Капитулировав перед бойкой казачкой, моряки, понурив головы, позорно отступали, унося на руках молодого матроса Караяна, с разодранной тросом ногой. Виновник унизительного отхода, гвардии матрос Гликман, получил от кэпа Волобуева торжественное обещание, что по прибытии в Кислицу и «лошадиные истории», и «молочко от бешеной коровки» выйдут ему боком.
Молодые матросы, так называемые «салаги», дежурить на электростанции, обеспечивающей Кислицкий дивизион энергией, не попадали никогда. Это было прерогативой «годков».
Два дизель-генератора поочередно тарахтели в небольшом, стоящем на отшибе одноэтажном зданьице, умолкая только в ночное время. Именно отсутствие ночных вахт делало привлекательным дежурство на электростанции. В функции дежурного входила не пыльная работа слежения за приборами и оказание помощи «шефу» электростанции по осмотру и профилактическому ремонту генераторов.
Всеми делами на электростанции ведал пожилой мичман Виктор Ильич Хорь. Вся часть его незлобиво называла «хорьком», хотя в лицо учтиво величали Ильичом. Имея полную выслугу лет, службу свою Хорь фактически закончил. Буквально на днях в отдел кадров флота, в Севастополь, был отправлен его послужной список, и Ильичу оставалось, только дождаться своего пенсионного дела.
Давно мечтая о тихой пенсионной жизни, о многообещающей дунайской рыбалке, мичман собственными руками построил небольшую, но удивительно красивую лодку, оснастил ее подвесным мотором и даже провел ходовые испытания. Командование дивизиона, учитывая мягкий, неконфликтный характер мичмана, а также скорый выход на пенсию, разрешило ему заниматься созданием лодки прямо у помещения электростанции.
Сегодня Хорь, пытаясь усовершенствовать своё детище, решил изладить для него небольшие подводные крылья, что должно было улучшить его скоростные характеристики. Вытащив из помещения длинные кабели электросварки, у верстака под навесом, Ильич пытался из каких-то отходов сварить стойки подводных крыльев.
Рядом с навесом, приспособив между двумя деревьями импровизированный гамак, сделанный из куска брезента и веревки, получал удовольствие от службы дежуривший сегодня на электростанции Миля Гликман. Провалив свое тощее тело в брезентовый кокон, Миля перочинным ножичком выковыривал червячков из мягких, подгнивших яблок (собранных под единственной на всю территорию части яблонькой) и малюсенькими кусочками отправлял в свой беззубый рот.
Гликман тоже дослуживал свою срочную службу. До демобилизации ему
оставалось всего ничего, поэтому его отношение к мичману нельзя было назвать фамильярным. Если не учитывать разницу в возрасте, это были отношения двух старослужащих.
Пока Хорь колдовал над зажатыми в тиски железками, Миля просто «балдел»:
…Когда Ильич был маленький,
С кудрявой головой,
Он утром пил по маленькой,
А к ночи - по большой…
- Кого ты имеешь в виду? – мичман, не отрываясь от работы, общался со скучающим матросом. – Меня, что ли?
- Буду я про тебя стихи сочинять. Бери выше…
- Ой, ли! Неужели про него самого? Так у него ведь брови кудрявые, а не голова.
- Я же говорю, бери выше.
- А у того голова лысая…
- Я сказал: «когда Ильич был маленький…». Слушать надо.
- Я слышу. Просто хочу убедиться, чтобы знать, за что тебя посадят.
- Посадят, говоришь? Ну, в таком случае это стихи про тебя…
В помещении электростанции зазвонил телефон.
- Вот видишь, звонят. Это, наверное, уже за тобой…- Хорь направился к телефону. - О, Антоний пожаловал…
К электростанции, ведя в поводу свою лошадь, приближался Антон. Клеопатра сильно припадала на правую заднюю ногу. Как только старой лошади приходилось наступать на больную ногу, ее низко опущенная голова резко взлетала вверх и тут же снова падала к земле. Несомненно, каждый шаг доставлял престарелой коняге нестерпимую боль. Ее и без того далеко не праздничный вид хромота делала удручающе печальным.
Жалкое зрелище заставило Милю приложить определенные усилия и с трудом выкарабкаться из своей брезентовой обертки.
Из электростанции выскочил Хорь, поздоровался с Антоном и, кинув Миле «Я к дежурному по части», убежал.
Подошедший Антон подвел Клеопатру к верстаку и накинул повод на тиски.
- Привет, моряк. – Антон никогда не ставил перед собой задачи запоминать имена или же звания постоянно меняющихся военных, потому и называл всех их моряками. – Ну-кося, помоги мне.
- Что случилось? – Миля уже подошел к Клеопатре и ласково трепал её холку.
Клеопатра узнала «рыжика». Её глаза увлажнились. Фыркнув пару раз, она пожевала губами и, склонив голову, прикоснулась лбом к Милиному плечу. Ей почему-то показалось, что этот длинноногий, напоминающий её жеребенка рыжий матросик с удивительно добрым лицом, сможет помочь ей и избавит от боли, пронзающей её старческое тело.
- Дай-ка мне отвертку побольше и молоток.
- Зачем тебе молоток? Она же хромает.
- Дак, в том-то и дело. Давно маникюр ей не делали.
- Ты чё, Антон? Какой «маникюр»? – Милю возмутило отношение Антония к своей Клеопатре. – Лошадь мучается, а он шутки шутит.
- Никто не шутит, - Антон выдвинул ящик слесарного стола и искал в нем подходящий инструмент. – Копыта у лошади растут так же, как ногти у человека. Их надо вовремя чистить, потому, как копыто деформируется. Вот как сейчас у Клёпы, копыто разлапилось, подкова-то и треснула.
- Так что же ты «маникюр» не сделал вовремя?
- Прошляпил… За всем не уследишь…
- «Прошляпил»… Дурак старый, - Миля был возмущен безответственностью конюха. – Что, очень занят? Дел много? И что ты сейчас отверткой делать будешь?
Понимая, что Клеопатра испытывает мучения по его вине, Антон не обратил внимания на «старого дурака».
- Надо вытащить ухнали* и снять обломки подковы.
При виде того, как «рыжик» бранит ее нерадивого хозяина, Клеопатра чувствовала, как отступает боль, а благодарность переполняет ее старое сердце.
Антон, тем временем, приподнял больную ногу лошади и, став к ней «корма к корме», зажал ее копыто между своих колен. Никогда ранее не присутствовавший при подобной процедуре, Миля стоял и с открытым ртом наблюдал за происходящим.
- Ну снимешь… А что дальше? – Миля искренне не понимал, каким образом облегчатся страдания Клеопатры.
- Что… Придется идти в Кислицу, искать кузнеца… Вот только не знаю, есть ли у него подковы. Раньше было все. А сейчас лошадей не используют. Все больше на тракторах… Может, эту подкову сварим… Тьфу, черт! - соскользнувшая отвертка больно ткнула Антоново колено.
Идея со сваркой Миле понравилась.
- И зачем издеваться над лошадью, водить ее по деревне? Давай здесь заварим. Вот сварка лежит.
Антон выпустил зажатое между ног копыто Клеопатры и на секунду задумался.
- А ты варить умеешь? – в его голосе послышались нотки сомнения.
- Привет! Я же корабельный механик. Нас в учебке даже под водой учили варить.
- Ну ладно. – Антон, почесав темя, махнул рукой, - временно заварим, а там и кузнеца найдем… И маникюр сделаем.
Антон снова приподнял больное копыто старой лошади и зажал его между колен.
- Возьми плоскогубцы.
- Зачем? – не понял Антон.
- Прижмешь массу…
Как человек, сидящий в кресле стоматолога, понимает, что сейчас будет больно, но другого варианта избавиться от болезни у него нет, Клеопатра, повернув голову, видела, как Миля надел защитную маску и, обмотав один виток кабеля вокруг своей руки, зажал в ней держак с тонким электродом. Она верила - «рыжик» ей плохого не сделает…
Загудел сварочный трансформатор.
- Глаза…
- Что? – не понял Антон.
- Отвернись…
Привычно тряхнув головой, Миля опустил щиток и ткнул электродом в лопнувшую подкову. Ослепляющей сине-белой звездой зажглась дуга. В следующее мгновение раздался дикий крик Антона, и дуга погасла. Вздрогнув от испуга, Миля поднял щиток. Громко стонущий Антон, с перекошенным от боли лицом, вытаскивал из-под лежащей Клеопатры свою ногу. Секунду назад спокойно стоявшая и косившая лиловым глазом лошадь лежала, неловко подмяв под себя ноги, которые, по всей вероятности, просто разом подкосились, когда рухнуло ее большое тело.
По безвольно лежащей лошади дважды пробежала судорожная дрожь. Срок службы древней коняги вышел… Клеопатра скончалась… Мгновенно…
Когда мичман Хорь, решив свои дела у дежурного по части, вернулся на электростанцию, он увидел неожиданную картину. Безжизненно закинув голову под жалкое подобие гамака, в котором полчаса назад блаженствовал Гликман, лежала мертвая старая кляча. Рядом с ней, на земле, сжав двумя руками собственную голень и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел непрерывно стонущий Антон. Падая, лошадь что-то сильно повредила ему в щиколотке. Уходя, Клеопатра передала свою боль нерадивому хозяину.
Над ними, застыв в оцепенении, молча, даже не успев снять защитную маску, нелепым козырьком торчащую над головой, стоял Миля. По его побледневшим, усыпанным веснушками щекам текли слёзы…
*Флотское печенье - сухари.
*Ухналь - Квадратный гвоздь для подковывания лошадей.
Рисунок А.Лабунского