К Р А С Н А Я П Л О Щ А Д Ь
Невзирая на то, что устав требует ровного и непредвзятого отношения к подчиненным, у замполита дивизиона, капитана третьего ранга Боева любимчик все-таки был.
Гвардии матрос Тихомиров (по мнению Боева) воплощал в себе все черты, которые должны были быть присущи любому моряку. Он был энергичен, пел, танцевал, читал стихи, но кроме того что в художественной самодеятельности был заводилой, он неплохо рисовал и ко всему прочему еще и служил вполне сносно.
Однажды, по поручению замполита Тихомиров оформил ленинскую комнату, расписав стены акварелью по штукатурке (практически, в технике фрески). Боев был в восторге. Давненько замполит присматривался к матросу-активисту, но после удачного оформления ленкомнаты объявил ему десять суток отпуска и торжественно заявил, что будет рекомендовать его для поступления в высшее военно-морское политическое училище.
Так серьезно Толя не задумывался еще никогда.
Всю жизнь быть военным… Всю жизнь не принадлежать себе… Всю жизнь «Равняйсь!», «Смирно!»… Нехорошо…
Зато неплохое занятие на всю жизнь… Зато не надо мытарств с поступлением в институт. Дома одна мать. Вытянет ли она учебу сына?.. А здесь в сорок пять лет - на пенсию… Хорошо!
И документы ушли в Киев.
Заботливое Советское государство одевало каждого моряка, как богатую невесту. У него было семь форм одежды на любой случай. Форменка белая, форменка черная… Брюки белые, брюки черные… Тельники летние, тельники зимние… Бескозырка летняя, бескозырка осенняя… Бельишко летнее, бельишко… Господи, прости! И это только парадное. А потом рабочее, а потом бушлатик, а потом шинелька, а потом обувка…
Боже милостивый! И все это приданое надо было тащить с собой в Киев.
Толя растерянно сидел на куче вещей и, не зная, что делать с таким объемным гардеробом.
- А можно я поеду без всего этого тряпья? Вдруг не поступлю?
- Поступишь непременно, – замполит был абсолютно уверен. – Кому же тогда поступать, если не тебе?
На помощь пришел старшина первой статьи Устьян.
- Ну, знаешь, если ты не можешь даже собственный вещевой аттестат упаковать - тебе точно надо учиться. Ладно, давай помогу. Ты пока иди, займись проездными документами.
- Спасибо, Ваня, век не забуду.
- Это уж точно…- прокряхтел Устьян, утрамбовывая вещи в чемодан. - Не забудешь…
Киевское ВВМПУ готовило политработников для всех частей и соединений Военно-морского флота СССР. Сюда могли поступать как военные, так и гражданские лица. Абитуриенты-военные, прибывающие с действующих кораблей, были более желанны, чем абитуриенты гражданские. Дело в том, что вчерашний школьник, движимый исключительно романтическими настроениями, столкнуваясь с жесточайшими дисциплинарными требованиями, ночными вахтами и, главное, с необходимостью смирить свое «Я» и во всем подчиняться чужой воле, раскисал, начинал хныкать и проситься к «маме». Поэтому на вступительных экзаменах, натягивая и завышая оценки, училище с удовольствием принимало «в свое лоно» моряков, прибывающих с кораблей. Гражданские заполняли места в случае недобора.
Кроме того, гражданские прибывали непосредственно к экзаменам, а для военных в училище проводились месячные подготовительные курсы.
Как оказалось, высшее военно-морское политическое училище располагалось на Красной (есть в Киеве и такая) площади, в здании, где некогда была киевская духовная семинария, так называемая «бурса», на мозаичных полах которой протирал свои подметки великий Николай Васильевич Гоголь, учившийся здесь.
Тихомирова это вдохновляло. Почему бы не пойти по стопам великих людей? Тем более, что раньше на кораблях была должность корабельного попа. Его заменили замполитом. Все очень логично.
По прибытии, разместившись в помещении для абитуриентов, чтобы смыть с себя дорожную пыль и переодеться, Толя полез за бельем в чемодан.
Да. Не зря кряхтел свое «Не забудешь!» гвардии старшина первой статьи Устьян…
Под крышкой, аккуратно накрытые газетой, прямо поверх содержимого чемодана лежали: большое березовое полено, кусок искрящегося на изломах угля-антрацита размером с небольшой арбуз, металлический совочек для выемки шлака из печи и устав корабельной службы.
Не знал Толя, что за попутный груз тащит он в Киев с глазами, вылезающими от тяжести из орбит. Пришлось помянуть друзей-дунайцев «не злым тихим словом» и в то же время оценить их шутку. Дело в том, что прошлой зимой, когда весь личный состав части, замерзая, нёс службу и работал на кораблях, Толя, оформлявший ленинскую комнату, сидел в теплом помещении. Поэтому на него возложили обязанность откладывать иногда в сторонку кисть и, взяв в руки совок, следить за печным отоплением в матросских кубриках береговой казармы.
По окончании регистрации прибывших для поступления моряков всех их погрузили с вещами в автобусы и единой колонной вывезли в прекрасную лесную зону с поэтическим названием «Пуща Водица», раскинувшуюся на берегу Киевского водохранилища.
В лесах Пущи, окутанные колючей проволокой, располагались какие-то военные склады, охраняемые войсками МВД. За этой же проволокой был разбит большой палаточный лагерь. Кроме двадцатиместных палаток, здесь были туалеты, душевые, столы для чистки оружия и, самое главное, – Ленинские поляны. Это были поляны, уставленные врытыми в землю скамьями и небольшой кафедрой для прочистки мозгов личному составу. По аналогии с Ленинскими комнатами, поляны тоже назывались Ленинскими. По всей вероятности, этот лагерь использовался какими-то военными частями на постоянной основе, а сейчас его на месяц отдали политическому училищу.
Вот здесь, в лесу, и началась подготовка к вступительным экзаменам.
Ежедневно на Ленинских полянах, с утра до вечера, совершенно
равнодушные преподаватели бубнили безразличным морякам что-то об истории КПСС и современном политическом моменте. Скучная политическая муть перемежалась лекциями по русскому языку и математике.
Когда будущие политруки, разбитые на условные взводы, перемещаясь с поляны на поляну, занимали места, то борьба шла за последние скамьи. Моряки, успевшие захватить эти места, могли через десять минут после начала лекции упасть в траву и слушать возвышенную тягомотину, лежа на спине с травинкой в зубах и закинутыми за голову руками. А могли и не слушать… Изредка мимо, завистливо косясь на них, с тяжеленными винтовками на плече, топая кирзовыми сапогами и нахлобучив на потные лбы фуражки с красными околышами, проходила к неведомым складам смена караула, внешне напоминающая персонажей картины «Бурлаки на Волге».
Вот так за проволокой, в лесу, следовало провести целый месяц. Увольнений не полагалось, ежевечерне крутились художественные фильмы. В основном про войну. Словом – Чапаев, Чапаев и еще раз незабвенный Василий Иванович…
С этим надо было что-то делать. Но дорогу осилит идущий!
В первые дни, на одной из вечерних проверок, когда перед строем выкрикивают фамилии личного состава и в ответ звучит «Я», Толя вдруг услышал знакомую фамилию. Нет, не фамилию знакомого человека, а просто знакомо звучащую фамилию.
- Гайдаржи!
- Я, - коротко и резко, как будто кто-то сломал сухую ветку, прозвучало в ответ.
- Оп-с!.. Земеля! – Толю словно в бок толкнули. Гагаузские фамилии бывают только у гагаузов, а живут они в Молдавии. - Чок-чок, землячок! Вот теперь я знаю, жизнь пойдет другая…
Обрадованный Тихомиров, прячась за последней шеренгой корявого строя, стоящего на плохо освещенной двумя тусклыми фонарями поляне, ринулся на поиски земляка.
Военное землячество – отдельная, как говорится, статья! В воинских частях есть сослуживцы, есть друзья и есть земляки. Земляк - это практически брат! Но не будем отвлекаться…
Толя не ошибся. Старшина второй статьи Николай Гайдаржи действительно оказался уроженцем Молдавии и, считая город Комрат столицей Гагаузии, называл себя «столичным» гагаузом. Николай был подводником, и поступать в училище приехал из Северодвинска, где базировалась девятая эскадра подводных лодок. По сроку службы он был на год старше Тихомирова и был настоящим (вся попа в ракушках!) моряком, не в пример своему дунайскому земляку.
- Ну и что? Решил окунуться в политику? – Снисходительная, частенько даже ироничная улыбочка никогда не сходила с лица «столичного» гагауза.
- Какую ещё политику? – Толя не понял.
- Училище-то политическое. Да ещё высшее! Военно-морское.
Лежа на траве за последними скамьями лесной аудитории, будущие замполиты совершенно не слушали, что там молотит языком преподаватель неизвестного им киевского института, яростно тыча указочкой в выгоревшую на солнце политическую карту мира. Они просто трепались, безжалостно убивая время.
- Ой! Великая политика… Снимать стружку с опоздавших из увольнения, перевоспитывать самовольщиков и выпивох… Тем более, когда сам всегда был
таким же.
- Пусть не великая, согласен. Но «снимать стружку», видимо, нравится, раз ты сюда поступаешь. – Гайдаржи покусывал кончик спички, небрежно перекатывая ее языком из одного уголка скошенных ухмылкой губ в другой.
- Нравится, не нравится! Что ты прицепился? Ты ведь тоже поступаешь?
- Я?!. Кто тебе сказал?
- … ?? - Толя приподнялся на локте. – Не понял… Или я дурак, или лыжи не едут…
- С лыжами у тебя все в порядке. – Николай самодовольно улыбался.
- Слушай, что ты выдрющиваешься?
- Я не выдрющиваюсь. Я говорю: кто тебе сказал, что я поступаю?
- Тьфу!.. А что ты здесь делаешь? – Толя начал выходить из себя.
- Я здесь в отпуске. У меня осенью ДМБ. Перекантуюсь месячишко здесь, потом парочку месяцев в части. А там… Помнишь Алейникова:
…Здравствуй, милая моя!
Я тебя дождалси.
Ты пришла, меня нашла,
А я застеснялси…
- Ни фига себе! Так ты действительно…хочешь слинять?.. - Толя был потрясен.
- Действительно… - Коля вдруг посерьезнел. – Ты на подлодке бывал?
- Нет. Никогда.
- Будешь.
- Но я же надводник. Я ведь ничего не знаю, что у вас… как…
- А что замполиту знать? «Стружку снимать», как ты говоришь, безразлично где. «Под» или «над». По окончании училища, пока молодой, запендюрят тебя на лодку лет на десять, а когда облысеешь, станешь импотентом, подцепишь радиацию, или ещё какую-либо радость - переведут в надводный флот. Нарубаешься макарон по-флотски на всю оставшуюся (возможно, не очень долгую, но уже бесполезную) жизнь.
- Ни хрена себе картинка…
- А ты думаешь просто так, в 45 лет, в расцвете сил отправляют на пенсию?
- Нет. Я не думал…
- А ты думай, ведь не «салага» уже. – Гайдаржи выплюнул разлохмаченную зубами спичку и, накрыв лицо бескозыркой, вытянулся на траве во весь рост.
- Н-да… Перспектива… - Толя был серьезно взволнован услышанным. -Замполит таких красок не использовал, расписывая мое будущее…
- Мягко стелют, да жестко спать… - Николай, не меняя позы, пробубнил в бескозырку. – Ладно… Не боись, «зема». Все будет нормально. Держись меня. Швартуйся «лагом»*.
Бог любит троицу, поэтому через пару дней к землякам пришвартовалась «лагом» ещё одна яркая индивидуальность.
Коренной питерский моряк в третьем поколении Ермолай Бояринов прибыл на экзамены в киевское училище не откуда-нибудь, а с самой бабушки Авроры. Дед Ермолая ещё в революцию 17-го года бегал с маузером по Зимнему Дворцу в поисках негодяя, который, по его мнению, оторвал у мраморной Венеры обе руки. Отец – контр-адмирал Бояринов - служил большой шишкой в политотделе Балтийского флота. Оба Ермолаевых предка прилагали все средства,
использовали все свои связи, сызмальства пытаясь вылепить из него настоящего питерского моряка, достойного Великой революции. Для начала «подопытный ребенок» окончил школу юнг, позднее сходил в дальний поход (в кругосветку не удалось) на знаменитом паруснике «Крузенштерн», а когда пришла пора срочной службы, оказался на крейсере «Аврора».
Заботы предков Ермолая не испортили. Он оказался парнем покладистым, открытым и веселым. Очень скоро тройка стала неразлучной, а её рейды на пляж Киевского водохранилища - ежедневными.
Это были обыкновенные самоволки, организованные следующим образом.
Дежурными по лагерю заступали офицеры, а их помощниками – абитуриенты в звании старшины первой статьи или главного корабельного старшины. Каким-то одному ему известным способом Гайдаржи вынюхал, что если заблаговременно подойти к помощнику дежурного по лагерю и сообщить ему, что ты намерен сегодня вечером уйти в самоволку, то предупрежденный помощник во время вечерней проверки твою фамилию просто не зачитает. Оставалось, вернувшись среди ночи, тихонько пробраться через колючую проволоку и юркнуть в свою палатку.
И дело пошло.
После завтрака «три богатыря» ныряли под проволоку и, через тридцать минут прогулки по лесу, оказывались на пляже Киевского водохранилища. Возвращались к обеду, отсыпались, а после ужина по той же тропинке уходили в городок Вышгород и, без риска встретить патруль, морячили на танцевальной площадке.
- Значит, ты у нас будешь политработником в третьем поколении? – «столичный» гагауз не оставлял Ермолая в покое. Ему на пустынном утреннем пляже было скучно. Ни девчат посмотреть, ни себя показать.
- Даст бог - буду.
- А что двух на семью не хватает?
- Если хорошие, то и пяти мало. А ты, Коля, не напрягайся, меня не переубедишь. Есть, если ты понимаешь, семейные традиции. У нас в семье к чаю вместо сахара – разговоры о флоте. И это неистребимо…
- Колян, оставь человека в покое. – Толю больше интересовали другие вопросы. – Слышь, Ерёма, а что вы делаете там на Авроре? Это ведь музей.
- Да то же, что и ты на своих катерах. Помнишь – «Осмотр и проворачивание технических средств». Смотрим, вертим, медяшки драим. Главное, чтобы рында и мемориальная табличка на носовой пушке золотом отливали.
- Тьфу, блин! Служаки… - Подводнику было смешно слушать о морской службе с тряпочкой в руках. Вдруг он что-то вспомнил. – Ерёма, а правда, что из Питера все евреи эмигрировали? Говорят, только одна престарелая еврейка осталась. Аврора Крейсер…
- Не смешно… - Очень может быть, что в Бояриновской крови была ближневосточная примесь.
- Я не понимаю, - не унимался Гайдаржи. – Как можно называться моряком и служить на мертвом корабле? От него же нафталином несет. Это же все равно, что пить чай по телефону или нюхать цветы, надев на голову презерватив.
- Ты не прав. – Толя решил поддержать питерца. – У нас тоже катера законсервированы. Но когда мы сдаем ходовые задачи, они летают ласточкой. А в войну, сколько шороху на Дунае навели? Ого! Да на катере к чему ни прикоснись -живая история!
- История… - Николаю нравилось раззадоривать коллег. – Да вы не моряки, а две старушки, что шлепанцами по музею шаркают. Скукота…
- Не скажи… - Ермолай сел и, стряхивая с плеч прилипший песок, заулыбался. – Не так скучно, как тебе кажется. Такие иногда истории случаются…
Запорожский машиностроительный институт каким-то образом стал организацией, шефствующей над легендарным крейсером «Аврора». Что там было написано в договоре о шефстве, не известно, однако в своей шефской деятельности запорожцы не перетруждались. Единственным зафиксированным актом их заботы о подшефных стал чайный сервиз для каюты капитана. На этом помощь иссякла.
Тем не менее, связь с крейсером у шефов не прервалась. Все командированные в Ленинград работники Запорожского вуза останавливались на ночлег исключительно на «Авроре».
Однажды в командировку прибыли два розовощеких комсомольских лидера. Как всегда, дорогих шефов разместили в каюте командующего флотом адмирала Колчака (в свое время «Аврора» была флагманом Балтийского флота). Это была стандартная, по-флотски строгая, без излишеств, каюта. Здесь были стол, умывальник и одна стационарная кровать. Вторую можно было постелить на откидной полке.
Гальюна в каюте не было. Чтобы посетить это заведение, следовало выйти в коридор и пройти шагов двадцать мимо вахтенного.
В тот день вахтенным второй смены (с 21.00 до 01.00) стоял старший матрос Бояринов. Уже прошла вечерняя проверка, потом сыграли «отбой». Крейсер погрузился в тишину.
Ближе к полуночи по трапу загремели шаги, и в коридоре появились «шефы». Их раскрасневшиеся лица, сбившиеся на бок галстуки и нетвердая походка говорили о том, что напряженная комсомольская жизнь, до краев заполненная заботами о судьбах молодежи, заставила их рисковать своей печенью в каком-то из питерских ресторанов. Заговорщицки подмигивая вахтенному и прикладывая палец к губам («тихо», мол, «все под контролем»), цвет запорожской молодежи ввалился, наконец, в бывшую каюту адмирала Колчака, к счастью, не дожившего увидеть это своими глазами.
Через несколько минут к вахтенному подошел капитан-лейтенант, помощник дежурного по кораблю.
- Гости наши сегодня надорвались. Проследи, что бы был порядок.
- Есть проследить, товарищ капитан-лейтенант.
Офицер ушел.
- Что тут следить? – подумал Ермолай. – Нажрались… Сейчас разденутся и будут дрыхнуть. Я в час ночи сменюсь и тоже завалюсь спать.
Но гости со сном не торопились. Слышно было, как они бубнят за дверью каюты, что-то энергично обсуждая. В первом часу голоса стали затихать, потом дверь каюты тихо приоткрылась, да так и осталась зиять широкой щелью, наполняя коридор сивушным духом.
- Молодцы. Догадались хоть дверь приоткрыть. – Вахтенный одобрил действия подвыпивших гостей. – Нет ни вентилятора, ни кондиционера… до утра угорели бы.
Прошло еще несколько минут, и свет в каюте погас.
- Угомонились…
Под кем-то из укладывающихся комсомольцев громко и противно заскрипели пружины кровати. Вдруг Ермолай услышал, нет, не крик и даже не окрик, а очень громкий возмущенный шепот:
- Э! Э… Андрюха! Ты что? Это же символ революции! Это же святыня!..
- Боже, что они там творят? – обеспокоенный матрос оставил свое место и пошел к каюте. – Не дай бог напишет на переборке «Здесь был Вася!» и отломает что- либо на память…
- Что ты делаешь?! – Продолжало шипеть из каюты. – Как ты можешь?! Здесь адмирал Колчак руки мыл…
Когда старший матрос Бояринов заглянул в каюту, его глазам предстала следующая картина. Покачивающийся комсомолец, которому было лень одеваться и топать по коридору в отведенное для этого место, стоял с приспущенными трусами и справлял в умывальник малую нужду. Делал он это со спокойной уверенностью в своей правоте, лицо его, как и подобает комсомольскому деятелю, было горделиво- напыщенное. Замечание своего коллеги он без ответа не оставил. Под аккомпанемент журчащей струйки он произнес фразу, которая заслуживает того, чтобы стать эпиграфом к учебнику научного коммунизма, ибо в ней заключался смысл всех революций.
- А мы, между прочим, революцию для того и делали, чтобы я, простой рабочий парень, мог поссать туда, где адмирал руки мыл…
- Ну? И это ты называешь морской службой? Палубу подтирать за пьяными комсомольцами. – Николай продолжал поддразнивать друзей. – Тоже мне моряки без моря.
- Ты мне уже надоел… - Бояринов щедро заплевал окурок и глубоко закопал его в песок. - Вот что ты можешь мне о море рассказать? Ведь вы его в подлодке по сути дела и не видите. Сидите в своей консервной банке, как бычки в томате. Я уверен, что ты и «белых гусей» не видывал.
- Не-а. Моя бабушка больше кур любит, – съехидничал Гайдаржи.
- Как я и предполагал, ты не знаешь, что «белыми гусями» на парусном флоте называют пенный гребень волны при свежем ветре. При ветре до пяти баллов волны «лают, как собаки», при восьми баллах они «бодаются, как бараны», а при десяти «ревут, как быки».
- Ой. Это где же ты такое вычитал?
- Я не вычитал. Я на «Крузенштерне» в дальний сходил. Жаль, в кругосветку не попал…
- На «Крузенштерне»?! Иди ты… - У Толи от удивления глаза стали квадратными. – И на мачты лазил паруса ставить?
- И паруса ставил, и чувствовал, как «бараны бодаются»… На паруснике пассажиров нет. Там все работают.
- Понял? Ты, подводник комратский. – Толя дал легкий подзатыльник «столичному» гагаузу. – У нас в Бессарабке тоже есть один подводник-балтиец. Он по Балтийскому шоссе на подводе ездил.
- Да ладно вам. Уже и пошутить нельзя. - Николай сокрушенно закивал головой. – Ну и молодежь пошла. Не уважают старослужащих…
- А серьезно, - Толя не унимался. – Вот ты все долдонишь: лодка, лодка. А что там у вас интересного.
- Всё интересно.
- Неужели?
- Ужели, ужели! Ребята такие… - Николай, не найдя подходящего слова для характеристики ребят, просто сжал пальцы в кулак.
- А, как в «Оптимистической трагедии». – Толя продолжал зубоскалить. - По два раза вокруг шарика обошли, по три раза сифилисом болели. Ну, давай расскажи.
- Про кого?
- Про кого-нибудь. Ну, хоть про кэпа.
- О! Кэп это моряк с большой буквы!
- А с этого места поподробнее, пожалуйста.
- Пожалуйста. Наш кэп родом из Сибири. Его отец охотник-промысловик. Добывал пушного зверя. Сына своего (кэпа нашего) тоже пристрастил к охоте. Как говорится – белку в глаз. Ну а потом призыв на флот, училище, и вот сейчас он капитан первого ранга. Командует лодкой. Что характерно - страсть к охоте у него осталась. Когда мы стоим на базе, он всегда в сопки уходит и чего-то там промышляет.
- Очень интересный мужчина, – съехидничал Толя.
- Да погоди ты… Он свою винтовку даже в поход берет. Когда всплывем где-то у берега, все норовит чего-нибудь на суше подстрелить. Всплыли как-то у родных берегов. Вся матросня на воздух выбралась подышать. Смотрим, на утесе, на самом краю, олень стоит. Как памятник. Стоит не шелохнется. Кр-расавец! Кэп только бровью повел, старпом мигом его винтовку притащил из каюты. Вся команда застыла. Начали пари заключать. Попадет – не попадет… Расстояние, все-таки, большое. Но хорошего стрелка видно издалека. Взял кэп свою винтовочку любимую, прислонился ласково щекой к её прикладу и мушечку снизу так пла-а-авно подвел… Все дышать перестали. Слышно было, как крабы копытами по дну стучат…
- Да не томи ты! Попал?
- Конечно… Чтобы сибиряк не попал! Олень красиво так, как прыгун с вышки, рога растопырил ласточкой и ф-ю-ю-ть в воду… А за ним нарты с чукчей…Ф-ю-ть…
- ???… И… и что???
- А ничего. Сначала длинная пауза. Потом срочное погружение…
- А чукча? Чукча-то выплыл?
- А что ему сделается? Он же чукча.
- Ну, ты и брехло!
- Да. Брехло. – Гайдаржи был доволен собой. – А без этого неинтересно.
- Врет, как сивый мерин. – Тихомиров покачал головой.
- Сиверс Меринг.
- Что ты сказал? - Толя не понял.
- Сиверс Меринг, – повторил Ермолай. – Ты знаешь, кто такой «мерин»? Холощеный жеребец. Спрашивается, кому и почему он должен врать?
- Ну, так говорят. А при чем тут твой этот…
- Меринг? Поясняю. В 1812 году, после позорного бегства Наполеона из сожженной Москвы, в России осталось очень много пленных французов. Одним из них был некий Сиверс по фамилии Меринг. Чем занимались пленные в России, я не знаю, но прослыл этот француз как искусный рассказчик и безбожный враль. Отсюда и пошло: врет как Сиверс Меринг. Русскому человеку было сложно произносить это сочетание звуков, и в упрощенном варианте, более близком русскому уху, зазвучало: врет, как сивый мерин.
- Да, Ерёма. Из тебя будет хороший политрук. – Николай похлопал балтийца по плечу. – Умеешь ты нагадить в уши.
Солнце уже подбиралось к полудню.
Пляж можно было бы назвать пустынным, если бы не группка отдыхающих да парнишка с собакой, без конца бросающий ей «апорт».
- Да-с… Рабочий день… Нет «контингента»… - Толя окинул взглядом пляж, сокрушенно махнул рукой и, откинувшись на спину, загнусавил.
…В морях - моя дорога, любовь - моя звезда,
Красотка-недотрога влечет к себе всегда.
С утра я у Лизетты, в обед со мной Мари,
Пью чай у Генриэтты, ночую у Софи.
- Слышишь ты, Робертино, хорошо, что рядом нет кормящих матерей. У них от твоего голоса молоко бы прокисло.
- Просто у тебя, Ерёма, нет вкуса.
- Так, где ты ночуешь? У Софи? Хорошо бы… - Николай с хрустом потянулся. - Всё. Вечером в Вышгород на танцульки. Пора уже какую-нибудь Лизетту приголубить… С ночлегом…
- Как бы не пришлось на «губе» ночевать…
- Кислый ты человек, Ерёма, и юмор у тебя мрачный. Кстати, о «губе». У нас в Северодвинске начальник комендатуры есть, Иван Иванович. Вот это личность!
- Он что, гражданский?
- Нет, капитан третьего ранга.
- А почему Иван Иванович?
- Потому что, будучи каптри, имеет право сажать на губу даже капитанов первого ранга. Что хочет, то и делает. В городе девяносто процентов населения военные, так все его боятся и обходят стороной. Зверюга и самодур. Возьмет с собой пару моряков из комендантского взвода и гуляет по городу.
- Зачем? В комендатуре дел мало?
- Порядок наводит… Такой вот городничий. Остановит матросика на улице, прицепится к плохо надраенной бляхе, а сам в кармане мелочишкой играет. Вынет наугад монетку - моряк на гауптвахту… Десять копеек – десять суток, пятнадцать – пятнадцать.
- Так пряжки и пуговицы драить надо.
- Да хоть как драй, все равно прицепится. То ботинки плохо блестят, то прическа не уставная. Говорят, однажды матросик в переулке ему попался. Оглянулся бедный – никак не увильнуть! Так он за двадцать метров перешел на строевой шаг, левую руку по шву, правую к виску, «равнение» на начальство, подбородок вверх, глаза вылупил… Как врубил по мостовой! Искры из-под копыт… Иван Иваныч оторопел. Провел моряка глазами и вслед ему: «Матрос, ко мне!» Да не тут-то было… Матрос включил крейсерскую скорость и исчез. А Иван Иваныч только руками развел. Первый раз в жизни, говорит, хотел поощрить моряка и тот убежал.
- У нас в Питере его уже давно бы утопили – проворчал Ермолай.
- Конечно. Вы же, балтийцы, буйные. Вон, какую революцию замутили. А мы, северяне, народ спокойный, уравновешенный.
- Северянин, – Толя хмыкнул. - С северной части Гагаузии… Это где Копчак или Чок-Майдан?
- А ты бы не лыбился, а поддержал земелю. – Николай ткнул в бок земляка. – А на счет Ивана Иваныча, зачем его топить? Это преступление. Ему и так козни устраивают. Вот однажды он взял с гауптвахты двух «сидельцев» и повел к себе домой. Выдал лопаты, пару мешков картошки и велел посадить ее. Ну парни и посадили. Выкопали посредине огорода яму и похоронили там всю картошку. А по всему участку ровненькими рядами ямок наковыряли. Позвали жену Ивана Иваныча и сдали ей «работу». Отсидев свои сутки, парни ушли на корабли, а через месяц Иван Иваныч жаловался офицерам комендатуры: «У людей картошка как картошка, а у меня какая-то клумба»… У меня с ним тоже случай был.
- Что, тоже бегал по городу от него?
- Нет. Однажды загремел я на десять суток на «губу». Построили как-то всех «гаупстёров», а Иван Иваныч и спрашивает: «Пианисты есть?» Ну вышел один. Походил он вдоль строя и опять: «Кто еще на инструментах играет?» Нашлись ещё скрипач и гитарист. Ходит, хмурится. Мало, мол… А я все думаю, что за оркестр собирают? Дай, думаю, попробую, на «губе» ведь скучно. Я до армии в Комрате пару свадеб оттарабанил на «доба маре*». Ну и поднял руку.
- А я тоже в пионерском лагере на барабане грохотал, - захихикал Толя.
- Да погоди ты, - цыкнул на него Ермолай.
- Иван Иваныч подошел и спрашивает: «На чем играешь?». «Большой барабан»,- говорю. «Во, - говорит, - то, что надо!» Посадили нас в машину и повезли. Как оказалось, командир эскадры своей дочке пианино купил, вот мы вчетвером его на пятый этаж и тащили. Чуть концы не отдали…
- Шутник ваш Иван Иваныч.
- Да, шутить он умел. Было дело, в комендатуре у гипсового бюста Ленина нос каким-то образом отломался. Иван Иваныч снова: «Скульпторы есть?» Нашелся богомаз какой-то. Развел он гипс и занялся ремонтом. Постоял комендант, понаблюдал за его работой, а потом и говорит: «Слышь, моряк. Если ты мне из Ленина сделаешь Сталина, то я из тебя Хрущева сделаю!»
- Ну ладно, хватит трепаться, а то обед прозеваем.
Моряки засобирались. Действительно, за травлей они забыли, что до лагеря надо было еще добраться. Оставив прохладный Днепр, по душному безветрию леса самовольщики марш-броском кинулись в лагерь. Они не знали, что последняя байка Гайдаржи (о бюсте Ленина) станет пророческой.
Вышгород.
Не знаю, стоит ли его называть городом или нет. Ведь, по сути дела, не наше дело. Населенный пункт, тысяч на двадцать населения, созданный на месте водозабора, обеспечивающего город Киев водой, потихонечку обрастал социумом (прачечными, магазинами, в конце концов, школой, клубом и даже баней), стал настоящей административной единицей. На его центральной улице по ночам светило достаточно много фонарей, а на танцплощадке (рядом с клубом) четыре раза в неделю по вечерам гоняли одни и те же пластинки, благодаря которым вышгородская молодежь по нескольку часов кряду неустанно вертела задом.
Мои выводы можно не принимать в серьез, но мир так устроен, что в жизни каждой девушки приходит пора, когда РЕКА ВРЕМЕНИ требует прекратить бессмысленное стояние на берегу и заставляет ее, задрав повыше юбку, войти в поток в поисках своего суженого.
Искать женихов в стольном граде Киеве девушкам из Вышгорода было очень сложно. Любой киевский ухажер, узнав, что девушку надо провожать (аж в Пущу Водицу!), срочно заболевал желудком и, отлучаясь в туалет, больше не возвращался. Вот и приходилось местным красавицам коротать время на танцевальной площадке своего городка.
Стоит ли говорить, что сиятельное появление в незначительном населенном пункте центральной Украины трёх военных моряков выглядело (как хрен из рукомойника!) несколько неожиданно.
Вышгородские невесты их появлением были обрадованы, женихи не очень! Глупо было бы тратить время на описание традиционно возникающих в подобных случаях проблем. Главное заключается в том, что яркие представители трех героических флотов СССР: Гайдаржи - Северного, Бояринов - Балтийского и Тихомиров – Черного в половине первого ночи, без особой радости пробирались по ночному (господи, как бы это правильнее сказать!) Пущеводицкому лесу в свой, уже порядком надоевший, МВДшный лагерь.
В кромешной лесной тьме, без малейших ориентиров, надеясь только лишь на чутье моряка, способного в условиях морской равнины найти единственно правильный путь домой, три самовольщика выбрались, наконец-то, к своему лагерю.
Лагерь был надежно опутан колючей проволокой. По его периметру, с внутренней стороны, в ночное время горели яркие электрические фонари, прекрасно освещающие его границы. Добраться до своей постели в лагерной палатке к двум часам ночи было главным желанием наших героев. Оставалось только преодолеть эту освещенную полосу за проволокой. Рассредоточась по одному за стволами толстенных лип (вы меня простите, если это были ясени), моряки, произвели рекогносцировку местности.
Тишина… Привычно стрекочут сверчки… В Крыму их называют цикадами. (Чего только не сделаешь ради привлечения туристов!). Ни малейшего движения воздуха! Все замерло… Даже летучие мыши взяли выходной. Полное впечатление, что все спокойно…
Но почему все настолько спокойно? Нет… Напряженная тишина – это не спокойствие… Такая тишина бывает в цирке, когда ожидается смертельный номер… Ну? И кто же его должен исполнить?
- Нас ждут… - Толя Тихомиров эти слова не произнес, а продышал…
Его услышали… Три, недалеко стоящие друг от друга дерева, в которые вжались моряки, изо всех сил стремились скрыть за своими стволами молодых парней, которые, в принципе, преступниками не были. Они были молодыми… И все…
- Целится… - Беззвучный шепот Ермолая металлической щеткой продрал подсознательную звуковую дорожку от затылка до самого копчика…
- Кто?.. – Гайдаржи ничего не видел, но, как человека военного, ситуация заставляла его вести себя адекватно.
- Мент… Кто же ещё? Вон видишь за столом? Для чистки оружия…
И тут все трое его увидели! Метрах в тридцати от колючей проволоки, ограждающей лагерь, на вкопанных в землю стойках, были оборудованы три стола с пятисантиметровыми бортиками по краю, на которых хозяева лагеря обучали своих новобранцев разбирать и чистить огнестрельное оружие. Облокотившись на один из столов, стоял и целился в сторону самовольщиков какой-то человек. Верхняя часть его головы была несколько прикрыта ветвями, но сам силуэт спутать с чем-либо другим было невозможно. Уж слишком хорошо он был подсвечен фонарем наружного освещения, стоящим в десяти метрах позади него.
- Сука, в отпуск захотел…
- Кто?
- Ты что? Дурак? – Гайдаржи снова показал себя более опытным моряком. - Он же МВДшник. Сейчас тебя хлопнет, а завтра отпуск получит… За хорошую службу.
- Это точно – вздохнул Ермолай. – Не зря эти гады тюрьмы и склады охраняют. Как их только отбирают, уродов…
Разговор этот невозможно было услышать даже на расстоянии полуметра. Он шел, практически, на ультразвуке.
- Мужики. Хрен с ним, что он МВДшник. Нам все равно за проволоку надо. Не торчать же здесь до утра…
- Да. Когда смена ему придет, их с разводящим будет уже несколько. Пропадем… Надо договариваться.
Моряки в качестве переговорщиков не выступали никогда, но жизнь заставила. Пришлось учиться.
- Военный…
Молчок.
- Слышишь, солдат…
Еще тише…
- А может, он не рядовой солдат, а, скажем, сержант или как у них там… Обидится… - Толя пытался найти подход.
- Ну, скажу генерал, так он же сам смеяться будет.
- Слышь, Толян, сам не можешь, так не мешай. Давай, Ерёма…
- Военный, – Бояринов подлил в свой голос побольше елея. - Мы ведь такие же, как и ты. Срочники… Не бери грех на душу.
- Целится, сучара!..
- У тебя ведь тоже мама есть. Ну что же ты такой бескомпромиссный служака?
- Ерёма, не высовывайся сильно из-за дерева. Шлепнет и поминай как звали…
- Ну и хрен с ним! Слышь, ты, через несколько дней мы уйдем, и стреляй в кого хочешь. Но сейчас тебе никто не поверит, что мы шли грабить твои склады. – Балтиец потихоньку стал заводиться. – Слышишь, ты, срань сухопутная? С тобой моряк говорит!
- Ерёма, не залупайся…
- Я не залупаюсь! – Ермолай вышел из-за дерева и пошел на проволоку. – Да чтобы я, моряк в третьем поколении, пред каким-то конвоиром, перед кирзовым сапогом прогибался?! Да меня весь Балтфлот проклянет. Стреляй! За мной два свидетеля, и тебе, гаду, не сдобровать!
Этой страстной тирады хватило для того, чтобы Ермолай, преодолев пятнадцать метров, отделяющих его от колючей проволоки, буквально повис на ней…
-…не сдобровать… - последние слова растворились в воздухе, когда отчаянный балтиец вцепился руками в острые шипы «колючки». Последовавшая за ними оглушительная тишина ударила по барабанным перепонкам. Тело моряка забилось в эпилептической судороге и безвольно сползло на землю…
Молдавские земляки, оставив свои укрытия, рискуя жизнью, кинулись на выручку товарищу. Презрев опасность, они пытались поднять бьющееся в конвульсиях тело. Их старания не были напрасны, потому что через минуту странные конвульсии прекратились, при помощи друзей Ерёма смог сесть, но его плечи продолжали вздрагивать, а сам моряк бесконечно повторял одно и то же слово:
- Уссусь!... Уссусь!...
- Кранты!.. Шизанулся… - гагаузский «северянин» безвольно опустил руки.
Подвинувшийся рассудком» балтиец, вытянув трясущуюся от смеха руку, указывал за проволоку на якобы «целившегося» в моряков стрелка.
Молдавские «мариманы» поняли, наконец-то, состояние своего балтийского друга. С более близкого расстояния моряки увидели, что на стол для чистки оружия никто, как им показалось, не опирался, и никто в них не целился. На столе стоял принесенный с какой-то из ленинских полян гипсовый бюст вождя мирового пролетариата В.И.Ленина. Подсвеченный сзади контражурным светом, Владимир Ильич производил именно то впечатление, которое без малейшего политического давления заставило наших самовольщиков с ним считаться.
Месяц подготовительных занятий заканчивался буквально через несколько дней. Потомственный политработник, моряк-балтиец Бояринов сознательно пошел на экзамены и был зачислен в военно-морскую политическую «бурсу».
Молдавские земляки, прекрасно сознавая, что они делают, не предупредив дежурного по лагерю, в очередной раз ушли в самоволку, за что и были отчислены из училища. Разъезжаясь по своим флотам, ребята обменялись адресами.
- Толян, ты уж не потеряй адрес. Комрат столица большая. Не скоро найдешь…
- А я и искать не буду. Все равно ты когда-то приедешь в Бессарабку на рынок брынзу продавать. Там я тебя, моряка, и найду.
*Швартуйся лагом - борт к борту, т.е. становись рядом.
*Доба маре - большой барабан (молд)
Рисунок А.Лабунского