К А З Н Ь
Холмская мореходка ничем не отличалась от десятка подобных ей училищ, разбросанных по стране. В этом полувоенном учебном заведении получали морские профессии курсанты, отличающиеся друг от друга как по возрасту, так и по образованию. Их большинство состояло из романтически настроенной пацанвы, образовательные активы которой исчерпывались восьмилеткой. Значительно меньшее число курсантов имело за плечами среднее образование.
Ребята, располагающие аттестатом зрелости, были расчетливей остальных. За те годы, которые кто-то потратит на службу в армии, они в мореходке успевали получить профессию, справедливо полагая, что сэкономили пару лет жизни.
Но были и те, кто поступил в мореходку в более позднем возрасте. Это были мамонты.
Одним из них был Лёша-Макарёша.
Человек не пух тополиный и просто так, без причины, носить его по свету судьба не возьмется. Минчанин, студент Алексей Макаревич оказался на Сахалине тоже не с бухты-барахты. Одаренный молодой человек, демонстрируя недюжинные способности в языкознании, уже заканчивал второй курс факультета иностранных языков, но на одной из студенческих вечеринок его угораздило (как бы это помягче) совершить неблаговидный поступок. М-да… Неблаговидный… И тянул этот поступок на несколько лет заключения в местах не столь отдалённых.
Зная, что у Фемиды* глаза завязаны, Алексей частенько совершал «неблаговидные» поступки, правда, не столь серьёзные, и, выходя сухим из воды, потихоньку привыкал к безнаказанности. Но на этот раз вышеупомянутая, ничего не видящая женщина, переложив карающий меч себе под мышку, нащупала его освободившейся рукой и крепко взяла за шиворот.
К сожалению, усадив преступного студента на чашу своих весов, она не успела снова поднять меч правосудия, так как любитель поколобродить привычно (при помощи папочки) спрыгнул с уготованного ему места.
Отец Алексея служил кем-то там (только никому не говорите) в Комитете государственной безопасности Белоруссии. Великовозрастный сынок доставлял офицеру КГБ* массу хлопот своими студенческими похождениями, но последний случай серьезно пошатнул его служебное положение. Без ущерба для карьеры вытащить сына не удалось, и Макаревичу-старшему пришлось согласиться на перевод для дальнейшего прохождения службы на далекий Сахалин.
С институтом Алексею пришлось расстаться, а по приезде к новому месту службы, озлобленный отец воткнул его в Холмскую мореходку. Он надеялся, что казарменное положение, такая же дисциплина и флотский порядок, прививаемый курсантам, исправят избалованного сына и сделают его настоящим мужчиной. Однако Алексей не смог справиться со своей заносчивостью. Чувство превосходства, основанное не только на разнице в возрасте, но и на заметном контрасте интеллектов, убеждало его в том, что «гусь свинье не товарищ». А гусем он себя считал важным. Выяснив, что знание иностранных языков моряками гражданских судов поощряется материально (за каждый язык отдельная доплата), Алексей, параллельно с профессией механика, продолжал увлеченно их изучать. Это обстоятельство еще больше дистанцировало его от остальных курсантов, приподняв бывшего студента на какую-то незримую четверть ступеньки.
Тем не менее, все усилия Алексея укрепить свой авторитет, были нейтрализованы простой, ничего не значащей, звучащей по-детски кличкой. Если некоторым из коллег-курсантов приклеили характерные, что-то обозначающие клички (Гвоздь, Вентилятор, Тапочек) то бывший студент, человек, которому однажды даже светил реальный тюремный срок, вдруг получил наивную, уничижительную кличку – Лёша-Макарёша.
На флоте все решает команда. Человек, пытающийся возвыситься над ней, очень рискует, и Макарёша вскоре это осознал.
В тот день Алексей заступил в наряд на камбуз* бачковым*.
Слово «бачковой» заслуживает того, чтобы ради него с рассказом о Лёше мы малость повременили.
Сооружение камбуза на корабле – затея сравнительно недавняя. Примечательно, что в течение тысячелетий о нем не имели и понятия. Поразительно, но даже на кораблях Колумба не было, ни кока, ни камбуза. Ежедневной раздачей пищи, состоявшей главным образом из сухого пайка, занимались провиантмейстер, называемый еще засольщиком, и баталер*, ведающий бочонками с водой, вином и бренди.
Чтобы внести некоторое разнообразие в приевшуюся пищу, матросы растирали сухари в крошки, смешивали их с салом и сахаром и разбавляли все это водой. Получалось сладкое кушанье, под названием «собачье пирожное».
Команда была разделена по бачкам. Во главе каждой такой группы стоял бачковой, получавший для своего подразделения недельный рацион и отвечавший за выделение каждому его доли к обеду. Нередко бачковая команда ненавидела своих же «артельщиков» - бачковых.
Ежедневно перед обедом бачковой расстилал на палубе кусок парусины и начинал на нем делить солонину на порции. Эта процедура вечно вызывала обиды и нарекания, ибо разделить мясо с точностью до грамма при всем желании невозможно. Раздоры возникали и при дележе других продуктов. Одни хотели получать сахар понемногу во время каждого приема пищи, другие стремились получить весь недельный паек сразу. Единственное, что мог бачковой в этой ситуации, – это оставаться честным малым. Но все равно, всегда находились обжоры, утверждающие, что бачковой наживается на махинациях с продуктами.
Итак, Лёша заступил в наряд бачковым. Его обязанности были значительно проще, чем у бачковых на судах Колумба. Он должен был подготовить столы для приема пищи своей роты, а после обеда собрать посуду и отдать на посудомойку. На трех десятках столов требовалось разложить приборы, расставить полученный на хлеборезке хлеб и разнести бачки с блюдами.
Ровно в час дня раздался размеренный грохот ботинок, резко оборвавшийся после команды:
- Рота-а, стой! Ать, два! Справа по одному, на камбуз, бегом, марш!
Распахнулась дверь, и огромный обеденный зал наполнился веселым гомоном. Рота в сто двадцать человек в течение полминуты заняла накрытые Макарёшей столики. Загремели алюминиевые миски, заерзали стулья.
- Лёша, чем кормишь? - Неугомонный Вентилятор уже ковырялся чумичкой* в кастрюльке с борщом.
- Кормит кок. Я только подаю… - Леша в тельняшке и белом поварском переднике, сложив руки на груди, стоял, закинув ногу на ногу и опершись «пятой точкой» на подоконник. Насупив брови, он исподлобья смотрел на веселую ватагу сокурсников, с аппетитом уплетающую сытный флотский харч. Судя по всему, он не разделял всеобщего веселья.
- Что будет на ужин?
- Не знаю, я в пять сменяюсь… - буркнул Лёша, оттолкнулся от подоконника и ушел к окну раздачи.
- Чё это он? - Володя удивленно обвел глазами троих сотрапезников.
- Да оставь ты его, – Изя Башмаков увлеченно молотил рассыпчатую гречневую кашу, щедро сдобренную ароматной подливой, и тратить время на Макарёшу не собирался.
Снова раздался грохот ботинок, и в зал, занимая соседние столики, вломилась следующая рота. Заканчивался обед под аккомпанемент несусветного гомона трехсот человек.
Расправясь с обедом, многие курсанты торопились выскочить из помещения, чтобы до построения успеть сделать пару затяжек в курилке.
- Мишель! Мишель! – протискивающийся между столиками к выходу Башмаков вдруг завис над чьей-то тарелкой. – Мишель! Смотри!
Володя, которого окрик застал у самой двери, оглянулся.
- Мясо… - подбежавший Изя таращил на друга глаза и громким шепотом, как будто сообщая нечто совершенно секретное, прошипел, - у них мясо! Видишь?
Бросив взгляд на ближайший столик, Володя увидел в тарелке у аппетитно чавкающего курсанта добрый ломтик говядины. Вторая рота лакомилась мясом.
- Ну, Тапочек, ты даешь!
Чтобы прояснить обстановку, пришлось подойти к доске информации. В меню на сегодня значилось:
I - Борщ грибной с черносливом.
II - Каша гречневая с мясом.
III - Компот из сухофруктов.
- Макарёша лопухнулся. – Башмаков готов был поверить, что повара на раздаче промахнулись чумичкой мимо его бачка.
- Сейчас узнаем.- Мишель, похоже, заподозрил неладное…
В курилке выяснилось, что вся рота на второе съела всего лишь гарнир с подливой, и если бы не дотошный Тапочек-Башмаков, никто бы не обратил на это внимания.
Назревал скандал.
Тут же в курилке было решено: случайность это или диверсия, выяснить после отбоя.
После вечерней проверки Макаревич с полотенцем на шее и зубной щеткой в руке выходил из так называемого «умывальника» (помещение с двадцатью раковинами, кранами и зеркалами), когда его окликнул вездесущий Вентилятор,
выглядывающий из бытовой комнаты.
В этой комнате, кроме утюгов, гладильных столов, коробок с нитками и иголками, стояли большой фотоувеличитель и шкаф с кюветами и баночками фотохимикатов.
- Чего тебе?
- Иди чё покажу.
- Что покажешь?
- Твои фотки.
- Мои? - Лёша был несколько удивлен странным предложением. – Откуда?
- Я наснимал. Иди.
Ничего не подозревающий Макарёша свернул, было, в бытовую, но остановился на пороге. В комнате человек пятнадцать стоящих по кругу курсантов молча смотрели на него. Не успев оценить обстановку, Лёша получил тычок в спину и ввалился в помещение. Откуда ни возьмись, появился Гвоздь и, втолкнув его в комнату, вошел следом и закрыл дверь.
- Ты что тут растолкался? – Лёша резко развернулся лицом к подпиравшему спиною дверь Гвоздю, но, увидев, что к тому с двух сторон пристроилось еще по курсанту, осекся. Холодок пробежал не только по спине. Засосало под ложечкой. На душе вдруг стало тоскливо…
Гвоздь разомкнул руки, скрещенные на груди, и, не торопясь, уверенным движением взяв Лёшу за плечи, развернул лицом к собравшимся и, сняв с его шеи полотенце, перекинул на свою. Ёрничающий Вентилятор вихляющей походкой прошелся перед Лёшей и, снизу заглядывая ему в лицо, прогундосил:
- Ах, скажи, расскажи, бродяга,
Кто ты родом, откуда ты…
Оттопырив мизинец, Вентилятор выдернул неуместно торчащую из Лёшиного кулака зубную щетку и засунул ее себе за ухо.
- Пошел вон. - Алексей двумя руками оттолкнул фигляра. – Чего вам надо?
- Как минимум, - объяснений, – похоже, что «благородное собрание» взялся вести Коля Забережных. Парень, занимающийся борьбой, коренастый, хорошо накачанный, под стать самому Лёше, только росточком пониже.
- Это перед кем я тут буду объясняться? Перед вами? – Лёша пришел в себя. – Не много ли чести?
- Ты спеси-то поубавь… Ответить придется. – Забережных говорил спокойно, без нажима.
- Придется, - Изя, наоборот, выглядел очень свирепо. – Придется. Или сейчас прямо здесь пилюлей наковыряем…
- Уж не ты ли ковырять-то будешь? Щенок… - Лёша был искренне удивлен наглостью полутораметрового Башмакова.
- Объясни-ка нам, Алексей, как так случилось, что вся рота сегодня в обед осталась без мяса?
- Я его съел.
- И не обосрался? – Изю просто распирало от негодования.- Такую прорву мяса съел?!
- Тапочек, заткнись! – председательствующий впервые повысил голос. - Лёша, ты не выпендривайся. Тебя серьезно спрашивают. Что произошло?
- Это мой ответный ход.
- Чего? Какой такой «ход»? Ты чё, с нами в шахматы играть вздумал? – «народ» зароптал.
- А сколько раз вы меня оставляли то без масла, то без сахара. Про мясо я
вообще не говорю. Сядешь за стол, а от первого только водичка.
- А кто виноват, что ты всегда опаздываешь на обед? – Изя не унимался. - Кто раньше встал того и тапочки!
- Тапочек прав, особенно насчет тапочек, - ехидный Мишель не упустил случая и здесь.
- Мы знаем, что ты нас и в хрен не ставишь, что ты на пару годков постарше. Но команда «обедать» касается всех, и ты не должен опаздывать.
«Присяжные» разволновались. Заговорили все вместе, перебивая друг друга.
- Ты думаешь, вся рота тебя будет ждать? Меньше в туалете сидеть надо. Кто не успел, тот опоздал.
Кольцо вокруг Макарёши начало сужаться. Пора было заканчивать разбирательство.
- Я знаю, что на камбузе для меня выделена порция. И если кто-то ее сожрал, то я должен был показать, что мне это не нравится.
- Ах ты, козёл! Так ты решил нас наказать…
- Да. И я вижу, вы что-то начинаете понимать. - Лёша резко повернулся к двери. – С дороги! Шелупонь несчастная!
Это он, конечно, зря. «Шелупонь» навалилась на него, и через мгновение Алексей лежал ничком на полу с завернутыми за спину руками. От тяжелой физической расправы его спасло срочное вмешательство председательствующего и проявившего редкое благоразумие Мишеля.
- Стойте! Не трогайте его. Вы что, хотите за это дерьмо отвечать? – Осторожный Володя, по принципу «тише едешь - больше командировочных», всегда старался обходить острые углы. – Ну, накостыляем ему. И что?
- Да, Мишель прав, – судя по всему, Изя немного успокоился. - Завтра же его папаша- чекист припрется сюда и…
- …всех расстреляет! - заржал Гвоздь.
Поверженный Макарёша и шутка Гвоздя слегка разрядили обстановку. Лёшу подняли на ноги.
- Ни хрена вы мне не сделаете. - Лёша понял, что опасность миновала.
- Да уж придумаем что-нибудь…- проворчал Забережных.
Приговор был суровым.
Макарёшу решено было убить.
Убивали его морально. С выдумкой.
Прежде всего, с него сняли обувь, что как унизило его, так и принизило. Вот так, босиком, со связанными за спиной руками, между длинными рядами двухъярусных коек, Лёше пришлось прошлепать по центральному проходу до самого туалета, под неодобрительными взглядами сотни курсантов, хором выражающих ему «общественное порицание» в виде протяжного: «У-у-у-у, су-ука!».
В туалете приговоренного накрепко привязали в растяжку между большим кубом с запасом технической воды и сливным бачком ближайшего унитаза. В лучших традициях гестапо, как казненному партизану, на шею Макарёши нацепили табличку, изготовленную из коробки для обуви, с корявой, но выразительной надписью:
«ОН СЪЕЛ НАШЕ МЯСО!»
А Макаревич сиял! Он наказал больше сотни засранцев, а они ничего ему не могут сделать. Устроили шествие со связанными руками? Ну и что?! Привязали…Ну и что?! Зато всеобщее внимание принадлежало сейчас только ему, тем более что половина курсантов явно ему сочувствовала.
Первые полчаса Лёша чувствовал себя если не Прометеем, то уж Джордано Бруно, во всяком случае! Некоторые курсанты незлобиво подшучивали над ним, весело комментировали произошедшее, давали покурить. Правда, на просьбы развязать оковы отвечали отказом. Решением «трибунала» казненный должен был простоять на лобном месте до подъема, а любой, кто, не дай бог, освободит его до срока, должен занять его место.
Через час плененный почувствовал некоторые неудобства. Прежде всего, кафель на полу туалета был достаточно холодным для босых ног. А наблюдатькакрядом с тобой, постоянно меняющиеся курсанты справляют перед сном нужду, было крайне неприятно и унизительно.
Чем меньше курсантов посещало туалет, тем сильнее Макарёшу охватывало уныние. В самом начале он считал, что, защищая свои интересы, был абсолютно прав, потом, что страдает за справедливость, а еще позднее Лёшу стали терзать сомнения.
Сейчас, когда рота отошла ко сну и вокруг повисла гнетущая тишина, он уже жалел о содеянном.
В каком-то бачке с поломанным сливным устройством назойливым ручейком журчала вода…
Около 24.00 дверь в помещение роты тихонько отворилась, и вошел дежурный по училищу.
Дневальный по роте, разгадывающий при свете настольной лампы кроссворд, прекратил чесать темя карандашом и, вскочив на ноги, попытался доложить традиционное: «Товарищ капитан-лейтенант, за время вашего отсутствия…», но вошедший легким взмахом руки прервал его:
-Тихо, тихо... Все в порядке?
-Так точно, товарищ капитан-лейтенант.
- Все на месте?
-Так точно! «Нетчиков» нет.
Офицер посмотрел зачем-то на синий фонарь дежурного ночного освещения, горящий над входной дверью, потом окинул взглядом спальное помещение роты, на длинных вешалках вдоль стены поправил пару бушлатов, висящих плечом к плечу, как стоящие в строю матросы, и, подойдя к туалету, взялся за ручку двери. Дневальный в испуге открыл рот, но ничего сказать не успел. Из открытой двери туалета в полутемное помещение хлынул поток яркого света, на мгновение ослепивший дежурного по училищу. В следующую секунду удивленные глаза капитан-лейтенанта широко открылись, и он замер на пороге. Дневальный решил не принимать участия в предстоящем эпизоде и, тихонько прикрыл за дежурным дверь.
Увидев неожиданно вошедшего дежурного офицера, Лёша растерялся и хотел, было, принять более достойную позу, но, осознав, насколько глупо он сейчас выглядит, сконфуженно опустил глаза. Некоторое время капитан-лейтенант, немало повидавший на своем веку, молча и с удивлением оценивал обстановку, потом подошел поближе.
Помолчали…
Аккуратно, двумя пальцами, офицер приподнял табличку и, близоруко сощурясь, прочитал написанное. Укоризненно покачав головой, капитан-лейтенант пожевал губами и вздохнул:
- М-да…
Так же тихо, как вошел, офицер вышел…
Лёша заплакал…
Рисунок А.Лабунского