Кирилл Берендеев
Анна Райнова
БЕЗЫМЯННЫЙ ЗАМОК
ПРОЛОГ
Всю ночь шел дождь. Наутро мир стал серым: пепельные тучи чуть поднялись, дав свет, но не пространство угрюмым волнам свинца, накатывающим на длинную косу, разделившую поднебесье пополам, и отрезавшую от моря бескрайние болота. Уставшие за ночь волны все старались подняться и перекинуться через препятствие, но им удавалось лишь набросать на тусклый песок еще одну порцию водорослей, вырванных вчерашней непогодой. Лето уходило, осень вступала в свои права хозяйки холодных балтийских утр.
По серой слякоти песка протянулись две цепочки следов: мужчины и женщины, бредущих по косе к тому единственному месту, что им предстояло посетить. Женщина остановилась первой, поглядела на своего спутника, сделавшего лишний шаг, и зябко поежилась, запахнувшись сильнее в подбитый мехом серый плащ. Попутчик обернулся и, оглядевшись, кивнул.
– Да, это здесь, – негромко произнес он, разрушая тишину, полнившуюся лишь шорохом волн да шумом ветра в ветвях ивняка. – Странное место.
– Страшное место, – эхом ответила женщина; под плащом она держала нечто, выступавшее из складок ткани, едва мужчина снова повернулся к ней, вынула из-под одеяния. Предметом оказалась старинная семиструнная лира прямоугольной формы. Мужчина кивнул, ветер, нежданно усилившись, растрепал его черные как смоль волосы. Он прошагал мимо чахлых вересковых кустиков к трем вязам, росшим на небольшом холмике посреди камышовой глади. Сапоги громко хлюпали, вырываемые из вековечного плена болот. Женщина провожала спутника взглядом, покуда он не добрался до дерев.
– Это здесь, – негромко произнес он, но ветер донес слова без искажений. – Битва у последнего рубежа.
– Сколько их тут… – вопрос остался незавершенным.
– Почти две тысячи. Треть всего легиона. Сколько добралось, – голос разом стал сух и безжизнен. Мужчина ещё раз осмотрелся, бросая взгляды то на недалекое, всего в сотне шагов, море, то себе под ноги, будто припоминая что-то.
– И спаслось лишь пятеро.
– Шестеро, – поправил он. – Иначе я бы с тобой не разговаривал, – женщина кивнула, она не спускала глаз со своего спутника; помолчав немного, он продолжил говорить: – Они были посланы к последнему морю, прошли, как нож сквозь масло, марсов, херусков, бургундов , их страшные лесные ловушки, прорубили дорогу мечом и копьем, выполняя приказ…. – долгая пауза. – Двести римских миль назад они ступили на земли венедов, ныне именуемых полянами. Они знали, что варвары воюют семьями, что женщины и дети сражаются наравне с мужчинами. Они так же, как и чем их победить. Они пересекли Дунай, Эльбу и Одер. Но эти болота, эти бесконечные болота, стали для легиона роковыми. Враг не вступал в прямое столкновение, всегда нападал из засад, укрываясь на пустошах, будто за каменными стенами. Он то появлялся, то исчезал, и казалось, поймать его, все равно, что поймать ветер. Но легион продолжал движение, обескровленный, он шел, будто одержимый, к последнему морю, сжигая брошенные деревни и опустелые луга. И он почти добрался. Венеды подготовили ловушку, появившись в одну из промозглых сентябрьских ночей в лагере, располагавшимся здесь, у самой границы… – он замолчал.
– Наверное, это был неверный приказ.
– Приказы императора не обсуждают, – он встряхнулся, перебирая воспоминания, словно бусины, затем прибавил вполголоса: – Четыре сотни лет прошло с той поры, а боль все та же. – Играй, – приказал он женщине, и добавил глухо: – Месть никогда не бывает запоздалой.
Руки дрогнули, плектр коснулся струн лиры. Хрустальный звон заставил мужчину вздрогнуть. Звуки медленно расходились по болоту, а вместе с ними, расходилась и вода. Увлеченная волшебной мелодией, она отступала, уходила, пересекла возвышенность у трех вязов, и пошла дальше вязкой круговой волной, унося бурление болота и курившиеся миазмы. Пространство вокруг стало стремительно осушаться, прошло совсем немного времени, а спутник стоял на торфянике, покрытом зеленым слоем сфагнума, пристально вглядываясь себе под ноги, точно пытаясь увидеть что-то.
И, наконец, увидел.
– Легат Люций Септимий Феррат, – произнес он, подняв руки, – приди ко мне.
Торфяник зашевелился, средь ярко зеленого покрывала показалась обнаженная рука, сжимающая блестевший так, будто вчера был выкован в кузне, гладис с резной гардой, украшенной сапфиром. Седая голова поднялась среди месива трав, корней и ветвей. Алый плащ, окаймленный золотыми нитями, затрепетал на порывистом ветру, дувшем с просторов Балтики. Вызванный медленно поднимался из небытия, вставал на ноги, опираясь на меч, верно, легат не выпускал его из рук, своим примером заставляя солдат сражаться до последнего. В другой руке, бережно прижимаемой к груди, показался резной ларец.
Мужчина посмотрел в лицо полководца, но глаза легата, не выражали ничего, кроме пустоты безвременья, из коего вырвал его правая рука, верный трибун, уже в те годы знающий толк в колдовстве, и этим своим знанием немало подсобивший столь стремительному продвижению легиона через германские земли, впрочем, оставшиеся непокоренными, несмотря на упорство первого императора Октавиана Августа. Теперь, один из шести спасшихся, и единственный вернувшийся в родные земли трибун пришел отомстить – за себя, за поверженных товарищей своих, за поход в пустоту, за все, что накопилось в душе тогда, и за все истекшие четыре века.
Полководец шевельнулся, сделал шаг к колдуну. Но мужчина уже не смотрел на своего командира, боль на мгновение затмила разум, пока холод истекших столетий, внове не очистил его для творения мести тем, кто не пустил его легион к последнему морю. Не опуская рук, трибун продолжал:
– Приди и ты, и воинство твое, и все враги твои.
Болото заходило ходуном в смертельной пляске: поднялось, всколыхнулось, ровно, подземные источники заново принялись наполнять его. Солдаты и центурионы поверженной армии, равно как и противники их, уничтоженные легионом в попытке добраться до последнего моря, одетые просто, в холщовые, изредка льняные одежды, редко когда имевшие кожаные нагрудники, подбитые железными пластинами, подымались, переглядываясь, искали оружие, и, находя, успокаивались, останавливались, глядя лишь на воззвавшего к ним, все вперемешку, не различая, где враг, где друг, ибо в посмертии нет ни тех, ни других.
Мужчина обернулся: вокруг него стояло около трех тысяч человек, погибших в отчаянной схватке у самого берега Балтики. И все они, начиная с легата, и кончая последним венедом, вглядывались в него выеденными червями глазницами и ждали приказаний. Чернокнижник всмотрелся в обретенное воинство, мотнул головой, когда признал, некоторых солдат легиона, тех, с кем некогда сражался плечом к плечу. Слой торфа в локоть толщиной, не занес их, как прочих, обошел стороной, или погреб частично, а потому восставшие выглядели особенно жалко, полуистлевшими трупами, чьи кости, проникнув сквозь разрушившиеся смятые доспехи, блестели, отшлифованные ушедшей водой.
– Turpe senex miles , – на родном языке произнес чернокнижник и, взяв в горсть торф, коротким движением кисти бросил его в несчастных, одаривая прежней плотью. А затем отдал первый приказ.
Воинство подчинилось, солдаты обеих сражавшихся армий выстроились в шеренгу и принялись рубить торф на куски в кубический локоть, а вырубив, передавать их свободным от этого занятия. Подле самого моря чернокнижник одним движением руки раздвинул на торфянике место под фундамент будущего строения, а высвободившийся в ходе этого действа песок и суглинок, резким движением локтя сдвинул на полсотни шагов в море. Морская вода отступила перед плотиной, с каждым взмахом широких рукавов бывшего трибуна становившейся все выше и мощнее. Издали казалось, что мужчина играет с воздухом, а происходившее подле никоим образом к нему не причастно, творится само собой, по хрустальному перезвону лиры.
На очищенную площадку воины споро сносили кубы торфяника, выкладывая их рядами вдоль аккуратного обреза котлована. Каждый куб немедля по укладке тяжелел, уплотнялся, обращаясь в тяжеловесный камень, в монолит, к коему присоединялся соседний, да так, что и щели между ними не оказывалось, все обращалось одним невиданных размеров образованием. К нему добавлялись все новые и новые части, монолит рос, ширясь во всех направлениях, создавая мощнейший фундамент будущего строения, извивался грядущими переходами, погребами и подвалами, тайными ходами и лестницами, соединявшими могучий стилобат с жилой частью, коей еще надлежит подняться над холодными балтийскими болотами.
Солнце закатилось, когда работа по созданию фундамента завершилась окончательно. В самом центре грядущего строения, в нескольких локтях над суглинком, принявшим на себя вес монолита, образовалось небольшое, квадратное по форме, помещение, закрытое со всех сторон, кроме узкого лаза, в который с трудом мог пройти человек. Чернокнижник отозвал легата, а затем снова поднял руки:
– Все вы, – воскликнул он, пытаясь объять руками замерших перед ним воинов, – покойтесь с миром.
Где-то вдали громыхнула набегающая гроза, раскат грома совпал с последними словами ведуна, заглушая их, и заключая в действо само небо. Мгновение, и остатки легиона, равно как и противостоящая им армия славян, растворились в торфяных топях, прах умерших вновь смешался с землёй.
Когда воинство исчезло, колдун взглянул на женщину.
– Приближается гроза, позаботься, чтобы она не дошла.
Та молча кивнула. Мужчина, вынув из поясного кошеля небольшую книжицу, размером чуть больше его ладони, в прочной обложке телячьей кожи, с пергаментными страницами, развернул её на средине. Некоторое время всматривался в чистые страницы, но затем из воздуха извлекши стило, записал что-то в ней на родном своем языке, и стремительно захлопнув, зашнуровав завязку, на которую хитро закрывалась книга, сделал знак застывшему подле легату и вместе с ним вошел в тайное помещение в стилобате строения. Легат поставил ларец на холодные камни, изукрашенная самоцветами крышка тотчас открылась, будто сработала невидимая пружина, до этой сокровенной минуты остававшаяся в бездействии, колдун положил в него книгу и повернувшись и в последний раз взглянув на мертвеца, сделал пас рукой, в мгновение ока обращая того в прах и соль земли. Одними губами прошептал давно заготовленное заклятие, и торопливо вышел.
Едва его ноги покинули гранитный монолит основания, как каменный массив начал расти, словно живой, подобно стремительно растущему дереву, он возносился над головами, обретая форму.
Звуки лиры ненадолго остановили рост будущей крепости, тучи, набегавшие с Балтики на берег, робко разбежались по сторонам, источая дожди далеко от этих мест. А когда череда их пошла стороной, монолит снова стал подниматься. К утру, едва первый солнечный луч позолотил гладь успокоившегося моря, на берегу высился величественный замок. Угасающая в свете наступавшего дня полная луна, проглядывая сквозь редеющие облака, бросала блеклые лучи на черную гладь неприступной твердыни. Замок казался вырезанным из ночного мрака и теменью этой отгораживал солнце от берега.
Когда розовеющий восток осветился первыми робкими лучами, в замке что-то ухнуло так, что под ногами земля содрогнулась. Услышав этот звук, чародей обернулся к спутнице.
– Всё, – глухо произнес он. – Строительство завершилось.
Звон лиры вновь огласил унылые просторы, сзывая ушедшие воды вернуться на прежнее место.
Они вошли в замок, через оставшийся в стене проем, медленно зараставший стальными вратами. Подойдя к главной башне замка, стоявшей аккурат посреди двора, неспешно покрывавшегося брусчаткой, чернокнижник заглянул внутрь бездны, обраставшей ступенями, ведущими вверх и воззвал:
– Хранитель!
Эхо недолго блуждало под сводами, послышался шорох, от стены отделилась тень, чей-то хриплый голос произнес ответное.
– Я здесь, господин.
1.
Утро началось величаво, заря занялась розовым, окрасив витражи храма Непорочного зачатия. В южный неф проникли первые лучи дня Преображения Господня. Солнце набирало силу, немного времени прошло, и очищенное от облаков небо полнилось светом, только алтарь и жертвенник, со сложенным на нем оружием, оставались темны и тихи, равно как и коленопреклоненный подле юноша, негромко читавший канон. Будущий рыцарь господень не заметил смены ночи на утро – столь сильно увлекла его в горние выси молитва.
Солнце поднималось все выше, лучи его, проникнув сквозь витражи, медленно прошли по стене, а затем коснулись притвора, подле которого стоял оруженосец, расслабленно привалившийся к дверям. Яркий свет добрался до его щеки, Мечислав вздрогнул и поднял голову. Он заснул, в самом деле, заснул – и украдкой глянул на Казимира, по-прежнему читавшего канон. Сердце юноши часто забилось, стало стыдно перед названным братом. Шорох шагов прогнал мысли, разбудив окончательно: в дверь вошел старый Одер, а следом за ним еще несколько рыцарей из княжеской дружины. Едва слышно поприветствовав оруженосца, они подошли к молящемуся, подняли его с колен, – Казимир только сейчас очнулся, – и повели за собой.
Мечислав устремил взгляд на княжича, пытаясь пересечься с ним взорами, тщетно, Казимир не успел обернуться, вроде собрался, да дверь за ним захлопнулась раньше. Когда оруженосец снова открыл ее, названный брат, был далеко, у самой бани, где ему предстояло омыть тело и облачиться в белоснежные одежды. Мечиславу следовало ждать возвращения новика в базилику, где и состоится церемония посвящения.
Он вышел во двор: простецов уже прибыло преизрядно, будет еще больше, последнее время небогато на праздники. Если не считать нескольких публичных казней как раз перед Троицей. Но это не то, совсем не то, сейчас же народ подходил в приподнятом настроении, наряженный в самые дорогие одежды, каковые только могли сыскаться средь нехитрых пожиток жителя Нарочи и всех столичных окрестностей, вплоть до самых глухих крестьянских дворов, отдаленных на десятки миль от княжеского замка – ведь о дате посвящения в рыцари сына князя Богдана Справедливого, стало известно еще на Пасху. Князь сам огласил избранный им день и обязал глашатаев повторять о событии каждые две недели, с тем, чтобы всякому в его владениях стало известно о торжествах, и все, кто хотел, поспешили бы поприветствовать новообращенного, кто подношениями, а кто громкими криками и подбрасыванием шапок.
А потому в Нарочь стали собираться загодя и важные гости, и те, что поплоше. Ехали обозами из самых разных мест, прибывали за две, а то и за три недели, в самый разгар страды. Уже ко дню святой Анны появились первые гости, а за несколько дней до Преображения в полатях и вовсе не протолкнуться было. Замок стал гомонящим, суетливым, потерял былое величие и размеренность, превратившись в подобие ярмарки, что происходила в Нарочи обыкновенно на день святого Варфоломея, когда столь же шумные толпы прибывали в столицу из разных мест, торговать и обмениваться новостями. Не был исключением и город, куда стекалась шляхта со всего княжества, а то и из соседних Мазовии и Польши, ибо в тот день господарь приглашал лучших менестрелей и вагантов, устраивая гуляния для подданных, с пирами, играми и гульбищами, а равно турниром на знаменитом княжеском ристалище в Старом Граде, где рыцари могли посостязаться в удали, обрести славу и почет.
На день святого Варфоломея назначен и первый турнир для нынешнего новика, Казимира. Сейчас его купают и одевают во все белое.
Мечислав прошел от врат базилики к полатям. Крестьяне и кузнецы, холопы и подмастерья кивали ему, кричали приветствия. Толпа заводила сама себя в предвкушении незабываемого зрелища, что им предстоит увидеть сегодняшним днем, от рассвета, когда над новиком сверкнет меч князя и до заката, с его пиром на весь мир, музыкой и танцами заполночь. На пустые приветствия оруженосец не ответил, старался держаться особняком, неприятные воспоминания кололи душу. Мечислав родился в семье небогатого шляхтича, старшим ребенком, из-за постоянного безденежья, в тринадцать лет оказался отосланным ко двору Богдана Справедливого, на учение и воспитание. К тому времени он уже понимал, что нынешнее звание оруженосца скорее всего останется с ним навсегда. Отец хоть и гордился своим высоким происхождением, однако давно лишился всех прежних владений и, отдав в приданное за младшей дочерью Мирославой, после рождения которой отправилась к праотцам его жена, последние серебряные денары, сам служил десятником. Вельможный муж Мирославы, оказался пустышкой, лишь на речах хваставшим богатствами. А значит, только случай может позволить Мечиславу стать рыцарем, о чём он так мечтал с самого детства. Скажем, война: с немцами, литовцами, руссами, татарами, – неважно, ведь только там, на поле боя он может, показав истинную доблесть, рассчитывать на милость князя. В нынешнее время раздоров, больше столетия терзавших Полонию, это самый верный способ добиться почета и уважения, достатка и славы. И не только шляхтичу, случалось, в Крестовых походах и простолюдин, показав чудеса геройства, получал от государя герб и девиз.
Мечислав готовился к этой возможной войне. И пусть ему плохо давались науки, но в ратном деле равных Мечиславу не сыскивалось. Овладев техникой конного боя на длинных мечах и турецких саблях, он стал мастером и пешего боя на коротких мечах, шестоперах и моргенштернах . И только однажды позволил свалить себя противнику – когда впервые увидел Иоанну.
Вот и сейчас, стоило ему вспомнить тот случай, как девушка, будто услышав зов его сердца, вышла из врат главной башни замка, где находились ее покои, одетая в алый плащ и узкое зеленое платье с серебряным поясом, спускавшимся по бедрам. На пряжке изображен княжеский герб – поваленный дуб и двойной крест над ним. Любезно поздоровавшись с молодым человеком, спросила о Казимире, Мечислав молчал, не сводя с нее глаз. Он и сам не понимал, что с ним происходит, когда он встречается с Иоанной, суженой брата своего названного… странное, словами необъяснимое. Вроде ничего особенного не видел, внешне непривлекательная, бледная, с невыразительными чертами лица, она брала иным, внутренним сиянием, в которое можно вглядываться бесконечно, как должно быть, бесконечно можно смотреть на полыхающий костер. Верно этим же увлекла и Казимира, ведь поначалу тот встретил свою нареченную холодно и отстраненно. Да и Мечислав не мог представить себе их вместе. Наверное, не могла и сама невеста, которая согласилась на этот брак, лишь повинуясь воле своего отца, варшавского князя Анджея, чей герб, белый лев, угрожающе поднявшийся на задние лапы, вышитый шелком украшал собой левую грудь платья Иоанны. А Казимир… непонятная история…
– Мечислав, так я могу его увидеть?
Молодой человек встряхнулся, сквозь густой туман, расслышав обращённые к нему слова и произнес:
– Ещё нет, он готовится к выходу.
– Хорошо. Я буду ждать в базилике, – она оглянулась на свою свиту, девушки застыли на почтительном расстоянии, дожидаясь, пока госпожа закончит беседу. Мечислав кивнул, но дурман развеялся, лишь, когда процессия добралась до ворот храма.
Верно, это все же был дурман, ибо иначе он не мог объяснить, отчего всякий раз при виде Иоанны замирает, бледнеет или краснеет, не в силах ответить складно ни на один вопрос девушки. Ведь он любит другую, он сам так сказал отцу еще три года назад, нет, уже четыре, когда волею судеб попал в Бялу; Казимир тогда занемог, и остался дома, под присмотром придворного лекаря. Там, на турнире по случаю Успения Богородицы юный оруженосец заметил на галерее прекрасную Эльжбету, дочь богатого купца. Девушка показалась ему затерявшимся среди смертных ангелом. Он мог поклясться, от её нежного лица исходил небесный свет, заставляя горячее молодое сердце, сжиматься в немой истоме и не сводить с неземного образа очарованных глаз, покуда она не скрылась в разномастной яркой толпе.
Выспросив у местных служек про белолицую панночку в золотом платье и высокой диадеме, он упросил Одера, родного дядьку Казимира, оруженосцем у коего служил все годы учения, трёхдневную отлучку, и отправился к отцу.
Услышав признания сына в бесконечной любви, к, как выяснилось безродной, но богатой девушке, тот поспешил в Бялу. Купец принял нежданных гостей с должным почтением, после недолгих переговоров пожелал оплатить жениху доспехи и коня, ведь древний род семьи Мечислава проистекал от самого Лешка Первого, а значит он, несмотря на бедность, королевских кровей, негоже всю жизнь в оруженосцах ходить. Отцы ударили по рукам, договорившись, что обряд венчания назначат сразу после посвящения Мечислава в рыцари. Эльжбете едва исполнилось двенадцать, она воспитывается при монастыре, где учится покорности, латыни и прочим женским премудростям.
Будущие супруги так и не увиделись: Эльжбета осталась под покровительством клариссинок из монастыря близ Бялы, Мечислав вернулся в Нарочь. По прибытии в столицу, он показал портрет наречённой своему названному брату, а тот влюбился в изображение, уж на что художник постарался передать красу младой девицы, в чём и признался брату, секретов меж ними не было. Недаром, чуть повзрослев, они поклялись друг другу в вечной верности, обменявшись в знак братства короткими мечами.
Ради счастья Казимира, Мечислав хотел отказаться от притязаний на невесту, но Казимир с детства обручённый с Иоанной, знал, что отец не позволит ему сочетаться браком с простолюдинкой, а потому нарушить слово не посмел, и оттого еще страдал и мучился. Однако, продолжал видеться с Иоанной под присмотром ее наставницы, да постепенно привязывался к ней, овиваемый ее речами, взглядами и запахом ромашек, исходившим от её волос – и еще этим дурманящим голову. Особенно Мечиславу – у того со временем даже ромашковый луг имел стойкое созвучье с Иоанной, уводя бледневший с годами образ Эльжбеты куда-то в сторону.
В противоположность растущему против воли притяжению к Иоанне. Княжну нельзя было назвать красивой, невыразительное лицо и излишняя худоба сразу бросались в глаза, но стоило ей начать говорить, как нежный и глубокий голос завораживал, бледное лицо наполнялось неземным свечением, а, если она улыбалась, на впалых щеках появлялись очаровательные ямочки.
Он огляделся по сторонам, гоня запретные мысли, и вошел в свою комнату. Принялся переодеваться, нарядился в белоснежное полукафтанье с золотой оторочкой, поверх него нацепил пояс с романским мечом Казимира, в отделанных слоновой костью ножнах, коим названные братья обменялись во время клятвы. Едва закончил, услышал колокольный перезвон, а затем и трубы, ознаменовавшие выход новика из покоев. Досадуя на свою медлительность, Мечислав ринулся к базилике; Казимир уже вышел на двор, сопровождаемый восприемниками; гвалт, рукоплескания и подброшенные шапки, сопровождали его на дороге к храму. Княжич шел, подняв голову, поглядывая по сторонам. Его одели в белоснежную льняную рубаху, полукафтан, вышитый золотыми львами и грифонами, шелковые носки и башмаки. Поверх полукафтанья повязали пурпурный плащ; в одеянии этом Казимир казался цветком лилии, осыпанным лепестками роз. Лицо его, чуть бледнее обычного, поражало внутренней умиротворенностью и готовностью предстать пред рыцарем Господним, дабы от него принять благословение и принести клятвы Всевышнему в непогрешимости дальнейшего пути и верности обетам, догматам и клятвам.
Мечислав смотрел на него во все глаза, крики сами собой утихли, народ угомонился, никто не мог отвести взгляд от прекрасного юноши, олицетворявшего истинную веру и отречение. Нежданно, напиравшие в первых рядах пали ниц перед проходившим, за ними последовали и остальные. Через мгновение все пространство перед базиликой оказалось, будто очищено. Коленопреклоненные бормотали молитвы, плача и смеясь одновременно в экстатическом единении с новиком, явившем грешному миру божественный символ союза земного и небесного.
Плач и смех возвысился, прокатился над толпою и затих. Даже видавшие виды восприемники и те не могли сдержать слез при виде княжича, замедлили шаг, Казимир отдалился от них и первым ступил на порог притвора базилики. Солнце заиграло в волосах, цвета налитого хлебного колоса, осветило пурпур плаща, и тотчас же Казимира накрыла тень: он вошел в отверстые врата. Следом поднялись и восприемники, туда же поспешил и Мечислав, стараясь не отставать от князя Богдана и его многочисленной свиты.
Великое количество вельможных гостей собралось в храме, – лавок на всех не хватило, многие стояли в нефах да у стен и полуколонн притвора. Казимир перекрестился на потемневшее от времени распятие, висевшее над головой отца Григория, духовника князя Богдана, готовящегося совершить ритуал. Но прежде началась торжественная месса, княжич преклонил колено перед епископом и произнес клятву посвятить себя без остатка рыцарству. Зрелище это впечаталось Мечиславу в память, наверное, навсегда – коленопреклоненный Казимир и отец Григорий, благословляющий меч новообращенного рыцаря.
Казимир поднялся, к его ногам уже привязывали золотые шпоры. Богдан Справедливый, за малый рост прозванный в народе Локотком с великой благостью на суровом, исчерченном морщинами лице, вручил единственному сыну и наследнику родовое знамя и вслед за этим отвесил зардевшемуся отроку увесистую оплеуху по шее, испытывая смирение. Казимир качнулся, но выстоял, низко склонив голову. По базилике прокатился стон, переходящий в оглушающий, ликующий крик. В нём, смешавшись с остальными потонул голос возрадовавшегося Мечислава. Немедля затем поспешившего к выходу, памятуя об обязанностях оруженосца Казимира.
Удивительно, но путь очищался сам собой, народ расступался с почтительными поклонами и он уже почти достиг палатки, как налетел на нищего, закутанного в грязное рубище, а может нищенку, лица под грудой старого тряпья было не разобрать. Мечислав занёс руку, стараясь убрать с дороги неожиданное препятствие, нищий повернулся, перед глазами мелькнуло изборожденное шрамами безухое лицо.
Удо! Не к добру это, ох, не к добру в такой день встретить на дороге проклятого немца. Мечислав отпрянул в сторону, три раза брезгливо сплюнув через плечо, – маленькие, точно щели, глаза германца следили за каждым его движением, – осенил себя крестным знамением и пошел в обход. У палатки его ждали, а потому, мгновенно позабыв о неприятной встрече, он торопливо осмотрел взнузданного, сверкавшего на солнце золочёной сбруей вороного коня княжича, на миг задержался на подпруге, дернул и поднялся, осматриваясь. Приветственные крики становились всё громче, накатывались волнами, сообщая о приближении шествия.
Кивнув конюхам, Мечислав ринулся в шатер, где уже готовили к облачению недавно склепанную бригантину . Выскочил и вытянулся перед приближавшимся к шатру шествием, Казимира вели под руки отец и дядька Одер. Затем, старательно зашнуровал и затянул плотно легший на плечи княжича доспех, накинул на плечи шитое золотом и опушенное горностаями сюрко , так и не встретившись взорами с горящими глазами прекрасного рыцаря, пожелавшего при первом выезде остаться с непокрытой головой, отступил с поклоном. Княжич, не касаясь стремени, с удивительной лёгкостью вскочил на заждавшегося Бурку и, получив из рук Мечислава тупое копьё, впервые за день, кивнул оруженосцу.
Звуки серебряных труб разнеслись далеко за пределы Нарочи. Новообращённый рыцарь пустил Бурку шагом, неспешно объезжая ристалище. Народ притих, тысячи глаз провожали новика. Казимир отыскал на верхней галерее Иоанну, остановился напротив невесты, и тут произошло совсем уж дивное: Бурка до самой земли спустив увитую золотыми нитями и жемчугами гриву, поклонился будущей супруге хозяина, сам всадник, благородным кивком поприветствовав залившуюся краской княжну, и услышав ликующий рев собравшихся, пришпорил коня и помчался к расставленным стройным полукружьем семи чучелам, по числу смертных грехов, поразить которые обязан был в качестве первого испытания в звании рыцаря. Мечислав затаил дыхание, копьё Казимира ударило в самый центр прикреплённого к чучелу глиняного щита с изображением надутого, распустившего хвост павлина и надписью Superbia, «гордыня», отчего щит, разлетевшись на куски, рухнул наземь. Взревели трубы, зрители ахнули, а разряженные в яркие одежды герольды, возвестили первую победу.
Казимир под приветственные крики отъехал подальше и замер, нацеливаясь на нового врага. Щит, прикрывавший соломенное чрево на сей раз изображал змея, олицетворявшего зависть. Норовистый Буркаринулся на лютого врага, бросился с маху, на рысях, Казимир поднялся на стременах, наводя оружие на цель.
Никто не понял, что произошло в следующий миг. Одни потом говорили, что конь вступил в незаметную глазом яму, другие, что взбрыкнул, укушенный змеем. Копьё проскочило цель, а рыцарь, нелепо кувырнувшись в воздухе, рухнул с коня, потянув за собой и придавившего его всем своим мощным телом Бурку.
Вслед за этим наступила мёртвая тишина. Никто не сдвинулся с места, не пошевелился даже, собравшиеся глядели на упавшего, не в силах ни пошевелиться, ни вздохнуть.
Тишина лопнула, тяжкий стон пронёсся над ристалищем. И только копыта поверженной лошади мелькая сквозь плотный столб поднявшейся пыли, беспомощно колотили воздух.
Мечислав первым кинулся на помощь. Когда подбежал, общее оцепенение внезапно сошло, к Казимиру спешили со всех сторон. Подоспел как раз, торопливо отрезав удила, поднял Бурку на ноги. А затем, разметав всех, упал на колени, подле лежащего на животе Казимира, что-то исступленно крича и не слыша собственного голоса. Перевернул брата на спину. Голова княжича беспомощно запрокинулась, а в его остекленевших глазах застыло жаркое иссушенное августовское небо.
2.
Копыта светлогривого Серко уныло месили размытую вчерашней бурей холодную осеннюю жижу. Древний лес, лишенный хоженых тропинок, всё теснее обступал одинокого всадника, сиротливо кутавшегося в подбитый соболями плащ. Усталый путник, лишь единожды за день остановившийся дать отдых коню, беспрестанно бил поклоны всякому дереву, прижимаясь к холке лошади продрогшим телом. Наступавшие сумерки, вползая под полог дерев, завершали промозглый день леденящим вечером. Ветер стих, остановленный пологом леса, но холод все равно пробирал до костей.
Конь оступился на скользкой почве, а путник, получив тычок в плечо обломанной веткой, тихо застонал, откинул капюшон и огляделся. Его взорам предстала небольшая поляна, освещенная исходившим невесть откуда призрачным сиянием, тут ему, как всякому доброму христианину пристало бы испугаться, окрестить себя крестным знамением и пришпорить коня, бежать нечестивого места. Однако измождённое дорогой лицо странника озарилось странной улыбкой, он спешился и подошел к могучим деревам, поваленным десятилетия назад бурей. Стволы светились холодным, неприятным светом, источая его, будто сквозь кору. Путник постоял недолго, оглянулся на коня. Снял с пояса силки, заметив еще совсем мокрые заячьи следы на вязкой глинистой почве, невольно улыбнулся, если все выйдет, завтра будет добыча. Оглядел старую березу невдалеке, покрошил на тонкую ветку размоченный хлеб и набросил петлю с камнем на конце, если сюда сядет птица, веревка затянется.
Серко радостно запрядал ушами, когда хозяин повёл его к дальнему краю поляны расседлал и стреножил, протерев суконкой взмокшие с дороги бока. Оголодавший конь тут же принялся жевать оказавшийся под копытами и чудным образом оставшийся зелёным в океане сереющей желтизны брусничный куст. Сбросив плащ на землю, рыцарь принялся собирать ветви. Огниво высекло сноп искр. Языки горячего пламени, быстро поднявшись по тонким веткам, дали вожделенное тепло. Пора было изжарить ещё утром добытую дичь, до вечера проболтавшуюся в перемете. Утренняя охота удалась на славу, на время тучи разошлись, избавив путь следования рыцаря от прогорклой мороси. Ему удалось подстрелить утку, а затем сбить вылетевшего буквально из-под ног разжиревшего, словно трехмесячный цыпленок, бекаса, так что сегодня у него был завтрак и ужин, в кои-то веки. И, хвала Создателю, укрытая от осенней непогоды лужайка. Хоть сегодня он выспится, не ожидая новых неприятностей от своенравной погоды северной Мазовии. Отдохнет и Серко, ему изрядно пришлось потрудиться, преодолев два десятка римских миль по болотистому бору.
Изжарив и съев бекаса, путешественник вонзил меч в землю и стал пред ним на колени, возблагодарив Всеблагого за кров и стол, а, отходя ко сну, вознёс молитву за упокой души своего брата названного. И уже совсем собираясь уснуть, вынул из-за пазухи золотой медальон, раскрыл его и долго вглядывался в образок Божьей Матери. Неотвязные воспоминания всплыли разом, заставив вздрогнуть всем телом и закутаться в плащ ещё плотнее.
Не одна неделя прошла, а успокоения нет, как нет. Достаточно ощутить тепло или прохладу образка, и повинуясь непостижимому чувству и долго смотреть в его глубь, видя совсем иное. Переходы и длинные коридоры замка, по которым он, едва держась на ногах, шел, точно в бреду, с каждым шагом натыкаясь на тёмные стены, – и вдруг увидел перед собой Иоанну.
Ромашковый морок защекотал ноздри, Мечислав вздрогнул и остановился, пытаясь понять, явь это или тот же бред, что преследует его с самого полудня.
Некоторое время они стояли молча, Мечислав поднял руку, не то, чтобы сотворить крестное знамение, не то, чтобы коснуться, Иоанны, он и сам не понял зачем. Девушка шагнула к нему, приблизившись настолько, что он ощутил ее дыхание на шее, сняла с себя образок и одела на него. Затем отступила, опустив голову, не то, пропуская его, не то, страшась нового прикосновения, хотя и разминуться возможности не было, коридор очень уж тесный. Зашептала что-то одними губами, он подумал, княжна обращается к нему, переспросил, но не получив ответа, прислушался. Она молила Богородицу спасти и сохранить тело его и душу от всех ненастий, врагов и бесов полуденных, а также стрел во тьме летящих. Мечислав ухватился за стену, дабы не упасть, видя только сверкающие в полутьме коридора глаза княжны и ещё непривычно бледные губы, шепчущие, молящие, уповающие.
В глазах потемнело, кровь ударила в голову. Он пошатнулся, но в тот же миг наваждение сгинуло: Иоанна тихо произнесла: «Аминь», осенив его крестным знамением, прильнула к нему на миг и исчезла, будто растворившись в замшелой кладке, оставив его наедине с истово колотящимся сердцем, ватными ногами и ворохом мыслей, непрошено полезших в голову. Если бы не медальон, крепко сжатый в его ладони, Мечислав решил бы, что это очередное видение.
Он медленно побрел дальше, не узнавая коридоров замка. Ноги несли сами, вот поворот, за ним какая-то балюстрада и лестница наверх, а дальше, когда он поднялся, ещё поворот и арка, несколько шагов вперёд и вот знакомый проход, если не считать странных песочных картин на стенах. Однако как добраться до своего покоя, путаясь меж теней, он так и не понял. Пошатываясь, шел вперёд, пока неведомым образом не оказался перед своей дверью и не замер перед ней, щупая дерево, точно слепец, тыкаясь в холодный мореный дуб, преградивший ему дорогу. Безликой темной тенью мимо прошмыгнул служка, в котором ему снова показался Удо. Нет, не может быть! Ведь он пришел со стороны полатей Казимира, он не мог, никак не мог… Не в силах сдерживаться, Мечислав зарыдал, а войдя в комнату, повалился на топчан и, сотрясаясь всем телом, вжался, зарылся лицом в подушку. Медальон отпал от груди и затерялся в рубахе.
Мечислав вздрогнул, пробудившись, огляделся по сторонам. Дыхание сорвалось, вырываясь с тугими промежутками, словно он окунулся в ледяную купель. Будто все было только вчера, будто и не прошло долгих недель странствия. Словно вчерашним вечером он вошел в базилику и увидел Иоанну, стоявшую в траурном платье противу алтаря, по левую руку князя Богдана, вроде и рядом с ним, но невидимой преградой отгородившись ото всех. Мечислав застыл на пороге, оглядывая притихшую обитель. Совсем как утром, подумалось ему, когда он задремал и очнулся от солнечного света. Даже алтарь по-прежнему темен, множества свечей не хватает, чтобы разогнать сгустившийся вокруг Спасителя сумрак. Как и избавить от неверных теней тело того, кто, омытый и обряженный в последний путь, лежит подле старинного деревянного креста.
Мечислав вошел в базилику. Крадучись, стараясь заглушить шорох шагов, боясь нарушить обуявшую присутствующих, тяжкую тишь. Никто не пошевелился, даже взглядом не встретился с ним, словно, Господь уже излил свой гнев на Содом, заставив скорбящих, обратившихся в соляные столпы, лицезреть гроздья Его гнева.
Возле самого ложа стоял князь Богдан, мертвенно бледное лицо его, обращенное к сыну, казалось гипсовым слепком, а сгорбленная фигура будто усохла и казалась ещё ниже. Правитель опирался одной рукой о мраморную плиту, на коей с восковым спокойствием в лице лежал его единственный сын, другую же прижал к сердцу, да так и замер. Подле находились восприемники новика, дважды за этот день омывшие его тело: утром дабы принял он обеты рыцарства, клянясь Всеблагому в чести и верности, вечером, дабы предстал он пред Всевышним, незапятнанный страстями. А у ближайшей скамьи, едва находя в себе силы держаться на ногах, тонкой ивушкой трепетала Иоанна.
Мечислав вздрогнул. Серко подобрался незаметно, ткнулся в плечо хозяина, не то ища поддержки в темени густого леса, не то стараясь прогнать тяжкие видения хозяина. Молодой человек обернулся, потрепал пышную гриву и подвинулся ближе к костру, испускавшему редкие язычки догоравшего пламени, подобно стоявшим подле одра свечам, трепещущим на холодном ветру.
Неясные тени ползли по стенам притихшей базилики, а нефы, куда не проникал их дрожащий свет и вовсе казались непроницаемо чёрными. Умиротворённое лицо Казимира, выделяясь на окружающем его пурпуре, казалось таким же просветлённым, как и утром, когда на нём играли солнечные блики. Казалось, княжич спит, утомлённый длинным днём. Отец Григорий тихо бормотал молитвы, а Мечислав всё ждал, что брат вот-вот поднимется, улыбнётся ему, обнимет отца. Свечи догорали, источая восковые слёзы, перед алтарём становилось всё темнее, а собравшиеся люди сиротливо жались друг к другу, пытаясь согреться, не надеясь на внутренний пламень душ, тянулись к единственным источникам света, слабого и ненадежного, лишь верой согреваемого, – и по-прежнему молчали.
Тишина давила, пригибала к земле. Мечислав вздрогнул, снова перевернулся с боку на бок. Серко отошел, недовольно всхрапнув: хозяин, вертясь на жестком ложе, локтем заехал по ноздрям, и принялся жевать, предчувствуя дальнюю дорогу по нескончаемой болотной хляби. Пора бы уже угомониться путнику, но видения, выстраиваясь тёмной галереей не отпускали, давили, подобно каменным плитам, что назавтра покроют саркофаг Казимира, отрезая княжича от земных страданий, хотя нет, страдания для него закончены, теперь он, очищенный душой и сердцем, предстал перед Всеблагим. Что он почувствовал в эти минуты, что ощутил – кроме неземного блаженства от созерцания Лика, вслушиваясь в Глас Божий, успокаивающий, умиротворяющий? Какие мысли, кроме блаженных, могут придти к нему в тот миг, когда взор его спустится на оставленных, согбенных тишиной в базилике, оплакивающих его бесполезное, никчемное уже тело, еще совсем недавно лучившееся ангельской красотой? – ровно за одно это Господь Вседержитель и забрал его к себе.
Нет, так невозможно утешиться. Невозможно, ибо неправда. Тишина не даст солгать, не даст и держать уста замкнутыми спудом позорной вины. Молодой человек, не отрываясь, смотрел на князя, видя, как дрожат губы в одночасье осиротевшего отца. Не выдержав более раздиравшей душу муки, кинулся в ноги Богдану Справедливому, крича, что истинный виновник смерти Казимира вовсе не убиенный железной рукой князя Бурка. Это он, Мечислав, видел чуть надорванный ремень подпруги, но не посмел переседлать и понадеялся на чудо, на крепость кожи, еще неведомо на что, и тем самым, убил единственного сына и наследника. Упав на колени, просил отца названного брата немедля свершить над ним казнь, ибо жить далее с грузом вины невозможно.
И только образок, прежде холодный, коснулся груди и начал оттаивать, будто внутри него зажегся незримый огнь, не опаляющий, но успокаивающий молодого человека, уставившего в иззвездившийся небосвод пустые взоры. Тишина уснувшего бора оглушила, хотелось закрыть уши и кричать, затем подняться, вырвать из ножен меч и пойти крушить оголённые преждевременной осенью ветви дерев, чтобы успокоиться и, совладав с невозможной мукой, вернее, избавившись от нее на время, лечь и погрузиться в долгожданный сон, ведь отдых так необходим человеку, прозябающему в пустынном бору, в местах, где торные шляхи давно позабыты и заброшены. Редкий торговец осмелится пройти караваном здесь, опасаясь разбойников, что наводят ужас не только на этот заброшенный край, но и на поселения, вроде бы и принадлежащие князю Мазовецкому, да в последние годы лишь на картах и значимые. Прежде, когда князь Богдан помогал своему тезке защищать северные границы от оголтелой немчуры да язычников-литвинов, эти места еще теплились жизнью, ныне, после смерти князя Мазовецкого, и распри среди его наследников, всей его земле угрожает разорение. И теперь, когда единственный наследник князя Богдана пал не в бою, а по глупой неосмотрительности его оруженосца, пал бессмысленно и безнадежно, не оставив отцу наследников…
Все это Мечислав выпалил на едином дыхании. И продолжал еще, не в силах поднять глаза на стоявшего перед ним оцепеневшего князя, продолжал корить и каяться, без надежды на спасение.
Резкий и сухой голос князя, многоголосым эхом отразившись от стен притихшей базилики, заставил его замолчать.
– Подите прочь, все, немедля, – приказал Богдан. Молитва прервалась, на полуслове смолк отец Григорий. Вязкая изумлённая тишина застыла вокруг, окутав людей холодом заползшей в базилику ночи.
Князь оглядел собравшихся тяжелым взором, от которого и у повидавшего на своем веку немало жутких смертей воина, кровь застынет в жилах. Со всех сторон послышался шорох удаляющихся шагов и когда дубовая дверь, закрываясь за последним, тихонько скрипнула, над головой коленопреклонённого юноши взметнулся короткий романский меч. Мечислав сжался, изготовившись принять последний удар и отправиться вслед за Казимиром в объятия смерти. Но время растягивалось, закипало вокруг вязкой смолой и ничего не происходило. Он не выдержал пытки и поднял умоляющий взгляд. Князь замер. Замер и меч на половине пути. А теперь, когда он поднял взоры, опускался медленно, невозможно медленно, но опустившись, едва задев оголенную шею бывшего оруженосца, коснулся его плеча. Мечислав словно в тумане услышал голос князя, произносящий неожиданные слова:
– Да будут перепоясаны чресла твои…
Дальше пустота, он уже ничего не слышал и не видел, звезды исчезли, небо потемнело набежавшими тучами. Он закрыл глаза, сжал в руке образок.
Очнувшись, понял, что лежит на чём-то твёрдом и холодном, хотел поднять веки – не получилось, не хватило сил.
– Приходит в себя, – произнёс рядом каркающий голос, принадлежащий не-то мужчине не-то женщине, такого Мечислав прежде и не слыхивал.
– Он нужен мне живым, – князь Богдан, его стальные нотки.
– Выдюжит, – прокаркало совсем уж на ухо, а глаза открылись сами собой. Белое пятно постепенно оформилось в человеческое лицо, а узнавание остудило душу, упрятало её под лёд. Удо? Не может быть! Хотя нет, почему не может, напротив. Ведь не мог же Богдан убить его в базилике, осквернив дом Господень, сей истово верующий слуга Божий скорее уж передаст нечестивого оруженосца в руки этого немчика, чтобы тот…
Мечислав содрогнулся всем телом. О том, что самые страшные пытки в подземельях замка проходили при участии этого выродка, в замке знали все, вплоть до последнего поварёнка. Служки судачили, будто Богдан привёз Удо в качестве трофея, после нежданной победы над немецкой ордой, во много раз превышавшей числом объединенное воинство князей Варшавы и Нарочи. Поганое воинство дошло почти без сопротивления до самой столицы княжества Мазовецкого, и только волею подоспевшего князя оказалось остановлено – как века назад, когда пращур Богдана Справедливого, Мешко, вот так же рубал немчуру, как капусту, завоевывая Поморье.
Впрочем, история тёмная, как бы там ни было, князь привез Удо в Нарочь вскоре после появления там Мечислава, да так и оставил жить при замке, хотя где именно обретался молчаливый урод, никто не знал, равно, как и за какие преступления на родине подвергся отсечению обоих ушей. Он словно жуткое привидение появлялся из ниоткуда, и пропадал в никуда. Повстречать его на улице считалось дурным предзнаменованием, а местные бабы пугали немчиком не в меру расшалившихся отпрысков. Но рядом с князем его никто никогда не видел. И вот теперь, – ужели ему это снится? И немчина свободно говорит по-польски, невольно щурясь от предстоящего удовольствия, видно, готовя особую пытку.
Сердце содрогнулось. И в тот же миг к губам прикоснулся кисловатый холод медного ковша.
– Пей! – гаркнул уродец. Мечислав покорно сделал глоток и захлебнулся, горло обожгло, – пей, говорю, – невзирая на робкое противление лежащего на лавке юноши, Удо вылил ему в глотку всё содержимое ковша. Мечислав закашлялся, тщетно пытаясь сделать вдох. – Княже, сейчас он сможет говорить.
– Благодарю, Удо, садись. Я сам, – недолгое шебуршание, молодой человек понял, что князь сел подле. И едва скосил на него глаза, произнес негромко: – Теперь ты рыцарь, отрок.
Мечислав онемел от изумления и резко сел на лавке; голова закружилась, мысли спутались, а за грудиной ныло так, будто это на него сегодняшним днём всем своим мощным телом обвалился Бурка. Вездесущий Удо мокрой, терпко пахнущей тряпицей, зажатой в скрюченных пальцах, заботливо протирал ему лицо и руки. Мечислав сделал попытку отстраниться, но, встретившись с укоряющим взором князя, утих.
– У нас мало времени. Не бойся, Удо не причинит тебе вреда, – спокойно продолжил князь, – до утра ты должен отправиться в долгий путь. Герб и девиз получишь немедля, равно как доспех и охранную грамоту.
– Да, да, мой господин, немедля, – жутковатым эхом проскрипел Удо.
Немного погодя Мечислав почувствовал прилив сил, удивительная лёгкость заполнила тело, он огляделся, но не узнал покоев. Низкий потолок, голые стены, копна свежего сена на полу. Пустой табурет, рядом на дубовом столе теплится лучина, а князь и Удо отбрасывают длинные тени, и окон нет. Где же он?
– В подземелье, благородный рыцарь, – будто услышав его мысли, закивал безухим черепом Удо, кривя лицо в странной гримасе, которую лишь с трудом можно было принять за улыбку.
– За что, мой князь такая милость, – слова, вдруг сами собой беспрепятственно вылетели из горла.
Князь поглядел мимо него, и произнес без всякого выражения:
– Если справишься, ещё не так одарю. Только в этом спасение твоё, да и моя жизнь тоже. Найди Безымянный замок, что на побережье Балтийского моря, передай его хозяину дар, и тогда у тебя… у нас с тобой, появится надежда, а нет – бесславно погибнешь. Удо, покажи ему ларец…
Ларец?
Захваченный видениями рыцарь дрогнул всем телом. Нет, так он не уснёт. Ну почему же воспоминания недавнего прошлого всплывают всякий раз и будоражат душу, который день подряд без сна и отдыха? Эдак он никогда не достигнет заветной цели. При этой мысли Мечислав встрепенулся, приложился к фляге со сливовицей, сделал большой глоток и подхватился на ноги.
Поляна всё так же сияла в ночи призрачным светом, в котором он с лёгкостью разглядел среди сваленных тут же своих немногих пожитков переметную суму с заветным ларцом и, положив её под голову, лег подле медленно умиравшего костра. Тепло сливовицы разлилось по жилам горячей волной, сердце разжалось, успокоилось, мысли обрели ясность и простоту, а затем и вовсе исчезли, наконец, перестав его мучить. Мечислав уснул. Точно провалился в беспросветную яму, лишь на дне которой его и ждало забвение.
3.
Пробуждение было внезапным. Мечислав буквально подскочил от влажного и тёплого прикосновения, слепо нашаривая меч. Но сразу опустил руку. Это застоявшийся Серко, лизнул ему лицо. Рыцарь поднялся, окружающая серость не позволяла определить местоположение дневного светила, но и так понятно – утро занялось давно, а значит, время для охоты упущено. Осталось только надеяться на свои вечерние ловушки, осмотрев их, Мечислав испытал разочарование, – ничего. Ни по тропе никто не пробрался, да и на ветку не сел. Четыре штуки, слишком мало, но у него веревок в обрез, придется отправляться на голодный желудок, рассчитывая только на будущее, может по дороге спугнет кого. Или шкатулка… Мечислав бережно достал ее из переметной сумы, воспоминания вновь всколыхнулись, но уже блеклые, утренние, проснувшийся разум с легкостью отогнал их нестройную толпу. Удо говорил ему… Как же все-таки странно все повернулось в тот злосчастный вечер.
Пальцы легли на резную крышку. С негромким щелчком та приоткрылась, обнажая зеленоватое свечение, исходившее изнутри. По рукам пробежалось тепло, словно их омыли в горячей воде, Мечислав вздохнул полной грудью и огляделся по сторонам. Свечение ларца изменилось, переместившись на северо-восток, он поглядел в непролазную чащобу, через которую ему придется тащиться весь этот день, вздохнул, но покорствовал своему странному путеводителю. Шкатулка, как обещал Удо, укажет путь в Безымянный замок, ведь именно оттуда она пришла, туда же обязана вернуться, а заодно сбережет от опасностей «почище любого распятия», усмехаясь разрезавшей надвое череп улыбкой, прибавил безухий карла, и даст сил, когда их совсем не останется, чтобы дойти до тех глухих мест.
В тот вечер, едва Мечислав пришел в себя лежащим на голой деревянной кровати, а князь Богдан наспех объяснил новику, кто он теперь такой и что должен делать, Удо будто соткав из воздуха, подал ему шкатулку. Молодой человек устал удивляться, отупев от происходящего, он покорно слушал, старательно запоминая слова князя и безухого уродца, удивляясь про себя, сколь же разны меж собой эти два человека, и сколь нежданно схожи, словно от угла зрения, от одного только поворота головы, различия стирались начисто. И под конец он не мог с уверенностью, к внезапному ужасу своему, различать, какие именно наставления дает князь, а какие его безухий служка. Он помотал головой, но наваждение не исчезло, напротив, лишь усилилось. Они стояли подле и теперь говорили, словно один человек на два голоса, сливаясь все больше и больше, покуда кто-то не потряс его за плечо. Зрение прояснилось, князь в величии своем отделился от немчика и повелел Мечиславу собираться и выезжать, сейчас же. Удо мелко закивал.
– Шкатулка укажет путь, мальчик, смотри в неё и поверяй себя ей, иначе, – то, как карла именовал его, Мечислава раздражало даже больше чем его безухий череп с намертво приклеившейся безобразной ухмылкой. На последнем слове карла замолчал, но и без того все понятно.
– Север Мазовии от самых Остатнов, небезопасен, как доберешься до последнего постоялого двора, избегай торных шляхов, лучше потерять день в бору, чем жизнь, – кажется, эти слова принадлежали князю. Мечислав снова утратил различие, и опять замотал головой. Удо подал ему плошку с зеленоватой жидкостью, когда юноша выпил обжигающую горечь, немчик заботливо помассировал ему запястья. И, наконец, отпустил. Сам князь открыл новику дверь камеры и выпустил в коридор, приказав седлать лошадь, а в свои покои не ходить, сборами займется Удо. Мечислав невольно вспомнил, как карла крался мимо него из комнат Казимира, значит правда, зрение не обмануло. Его передернуло, но под суровым взглядом князя, новообращённый рыцарь покорно отправился на задний двор: там все спали, включая и Серко.
А через час он уже мчался во весь опор по опустевшим улочкам Нарочи. Сжимая на груди заветный образок и беспокойно оглядываясь по сторонам. Ни одно окно не зажглось, ни одна занавесь не дернулась, столица спала. Когда за спиной одинокого всадника с глухим скрежетом опустились городские ворота, тьма поглотила всадника. И не отпускала – до самого рассвета.
Три недели в пути, первая проскочила как один миг, подгоняемая страхом, болью, тревогами и жаждою скорейшего от всех них избавления. В Мазовии Мечислав нигде не останавливался подолгу, разве что перековать Серко да закупиться провизией и всем необходимым в дальнюю дорогу в Остатнах. Там же он потратил последний раз и выданные князем серебряные денары – после поселения с этим говорящим названием, постоялых дворов ему не встречалось. Да и шлях опустел, дважды встретив сожженные не то немцами, не то мазурами деревни, он предпочел сойти с торной дороги и пробираться лесом. Послушался настойчивых требований шкатулки, и вовремя – вскорости, мимо него, незамеченного в густом подлеске, проследовали человек двадцать здоровых немецких лбов, хрипло каркающих друг другу, словно вороны, кликавшие неминучую беду.
Дорога вывела его на шлях лишь к полудню – туман понемногу рассеялся, тучи разошлись, обнажая сожженный верховым пожаром лес, насколько хватало глаз. Солнце, хоть и не давало вожделенного тепла, но ласково улыбалось всаднику, путалось лучами в смоляных кудрях, гладило по щекам, подтопив заиндевелое сердце и отогнав прочь тёмные думы. Мечислав перестал глядеть на дорогу, повинуясь инстинктам белогривого коня. Ему вспомнились те счастливые дни, когда они с Казимиром впервые встретились друг с другом.
Мечислав, ему тогда было около тринадцати, получивший за плохое услужение серьёзную взбучку от Одера, забрался в сарай и затих, глотая солёную обиду. Там и нашел его, казавшийся таким недоступным и далёким наследник Богдана; выяснилось, княжич знает, что старший служка Одера спихнул на новенького собственную леность. Видел, как парня высекли для пущего наущения у всех на виду, а потому принёс ему в тряпице свежую ржаную лепёшку и чистой воды, добавив, что не потерпит несправедливости при дворе отца и уже рассказал дядьке правду, так что теперь высекут служку, а Мечиславу не надо больше прятаться. Больше того, он восхищён мужеством, с каким юный оруженосец выдержал постыдную экзекуцию. Мечислав, служивший всего-то второй месяц и оттого понукаемый, как и полагалось по первой, всеми подряд, слушая мелодичный голос Казимира, накручивал на кулак скупые слёзы. Самого князя Богдана все еще не было в столице: мазовецкий поход затянулся, что только усиливало напряжение среди приближенных и челяди. И все это выливалось самым нелучшим образом на поступившего в ученичество паренька.
Разговор с Казимиром казался ему непостижимой благодатью, а прохладная вода, вкуснейшей на всем белом свете. Не смог Мечислав скрыть изумления и по поводу того, что вельможному княжичу, оказывается, есть до него дело. Отрок слушал голос Казимира, и сердце переполнялось теплом и благодарностью. Ах, если бы он мог вернуться в тот треклятый день, исправить ошибку, убившую названного брата, или хотя бы получить единственную возможность вымолить прощение. Казимир бы понял, всегда понимал и видел больше других, верно потому Господь и поспешил забрать его к себе.
Он поднял глаза на небо, по которому гонимые ветром гуляли редкие пушистые облачка, и точно брат и в правду глянул на него с небес, ощутил знакомый запах и огляделся. Серко выбрался на опушку, по обе стороны тропы, будто не замечая промозглой осени на изумрудном травяном ковре белыми звёздами цвели ромашки. Это чудо? Ведь дальше, куда глаза глядят, простиралась желтовато серая пустошь.
Мечислав спешился и бросился в траву ничком, полной грудью вдыхая дурманящий голову милый сердцу аромат. Ему почудилось, что зарывшись в тяжёлые золотистые кудри Иоанны, он обнял княжну. И потому враз захлебнулся запретным счастьем. Боясь спугнуть очарование, он пролежал так, верно, очень долго. Слушал, как сердце трепещет и замирает в груди, всё плотнее прижимаясь к волнующе теплой, точно хрупкое девичье тело земле. В притороченной к седлу Серко дорожной суме, прервав сладостные грезы, заставив замечтавшегося рыцаря вспомнить о данных обетах, призывно звякнула шкатулка. Мечислав нехотя поднялся, а оглядевшись вокруг, уж не увидел никаких ромашек, точно с глаз упала пелена. Поляна, где он лежал, давно пожухла от утренних заморозков. Однако, едва поднявшись в седло, почувствовал облегчение, точно сбросил с плеч тяжелый груз и двинулся дальше, нигде более не останавливаясь.
Заброшенный шлях, теперь вёл среди пожелтелых пустошей и лугов, петляя меж холмами. О вожделенной охоте в этой пустыне пришлось забыть, ни звука, ни шороха, ни птичьего щебета – тугая беспросветная тишь, будто выкошенное огнём и мечом в этой некогда богатой местности вымерло всё до последнего гада ползучего. Холодный ветер всё усиливался, а к вечеру и вовсе пробрал до костей. Серко тяжело поднялся на пригорок. Дорога, петляя, подходила к другой возвышенности, там показалась одинокое каменное строение, может местного шляхтича, и вроде бы обитаемое, – из трубы тихонько курился едва заметный дымок, только орлиное зрение Мечислава сумело распознать его среди поднимавшегося по колкам да низинам тумана. Деревенька, занимавшая склон холма подле господского дома, казалась уничтоженной прошедшимся пожаром, оставшиеся мужики да бабы либо бежали, либо жили в землянках или в самом строении, под пристальным оком господина.
Вздохнув с некоторым облегчением, рыцарь подогнал коня и направился к жилищу. Если действовать осмотрительно, подумалось ему, может статься он сумеет если не раздобыть еды или пристанища, то кое-что разузнать. Еще в Остатнах он слышал, что некоторые шляхтичи остались жить у самой границы с Поморьем, а то и у моря, отряжая своих людей на добычу янтаря, да сопровождение его ко дворам польских князей. На охране обозов с драгоценным камнем, солью да провизией стояли и многие рыцари, не нашедшие себя в ратном деле и таким, не слишком достойным способом, добывавшие кусок хлеба. Скорее всего, подобный отряд и устроил себе временное пристанище в этом гиблом краю.
Спешившись возле строения, на поверку оказавшегося простой сельской хатой с соломенной крышей, Мечислав тихо подошел к двери, хотел постучать, но дверь, тоскливо скрипнув, вдруг отворилась сама. В лицо пахнуло домашним теплом и запахом жареного мяса. Голова закружилась, к горлу подкатил пустой желудок, он шагнул вперёд, в тёмные сени. Постоял там немного, прислушиваясь – в доме ни звука, точно жилище давно покинули последние обитатели. Пройдя через сени, Мечислав постучал, позвал хозяев – все та же тишина послужила ответом. Тогда он пнул дубовую дверь, легко отворившуюся перед незваным гостем, и оказался в просторной комнате, освещённой весело потрескивающим в углу горящим очагом. Прямо посередине широкого стола красовался поджаренными боками молочный поросёнок, рядом в миске выглядывала горка гречневой каши, тарелка зелени и пареной репы, а еще кувшин с пивом и четыре медных кружки.
Только обитателей не было. Мечислав громко воззвал, ему не ответили. Он сел на лавку, вслух извинившись перед неведомым хозяином за вторжение, отрезал себе кусок поросёнка, плеснул пива. Аппетитный соус потек по подбородку, когда он, торопливо совершив молитву начал поглощать нежное мясо, заедая свежеиспечённым хлебом и кашей, вкус которых уж начал забывать и запивая всё терпким пивом, пока от поросёнка не остались лишь тщательно обглоданные кости. Сладкая истома разлилась по усталому телу. Мечислав обтёр руки тряпицей и поднялся, чтобы подстелить себе на лавку мягкий плащ, всё лучше, чем на стылой земле под ветром да дождем.
– Ну что, пан рыцарь, хороша ли была трапеза? – послышался вдруг насмешливый голос.
– Хороша, добрый хозяин, да только жаль, не вижу твоего лица, не сумею как следует отблагодарить за оказанную милость, – не растерявшись и изготовившись к любому продолжению, спокойно сказал Мечислав.
– Что ж, если ты доволен, неплохо было бы и уплатить за еду и ночлег, тогда и тёплая постель может статься, для тебя сыщется, – на этих словах в противоположной стене отворилась незамеченная в полумраке дверца, что-то зазвенело и Мечислав увидел перед собой шута в изрядно вылинявшем одеянии и шапке с бубенцами, – что скажешь?
– И сколько ж тебе полагается за постой? – невольно улыбнувшись, поинтересовался гость.
– Десять серебряников, – ухмыльнулся комедиант, – надеюсь, для ясновельможного пана это сущие пустяки.
– Если бы они у меня были, с превеликой радостью, а так, придётся провести ночь под открытым небом. Благодарствую за обед.
– Ты съел всего поросёнка, выпил пиво, твой конь жуёт в сарае сено, а как платить – в кусты, – изобразив на изборождённом морщинами лице искреннее удивление, продолжил торговаться паяц.
– Высоко ты ценишь маленького худосочного поросёнка, – ощутив, как в спину уткнулось что-то холодное, и будто не заметив этого, парировал гость. Замер на месте, удивленный вовсе не издевательством обирающего здесь путников шута, но предательством шкатулки, которой он столь бездумно поверялся все долгие дни пути. И ведь кому поверил – Удо, немецкому уродцу, приносящему одни несчастья, проклятому колдуну. Верно, теперь настало время платить за постой и доверчивость. Стало быть, и сам князь оказался подвластен неведомым чарам безухого карлы. От мысли этой Мечислав содрогнулся. И приготовился.
Последние серебряные монеты он неразумно истратил в Остатнах, а коли так, задёшево жизнь свою он не продаст. Рука под плащом, снять который он так и не успел, потянулась к мечу, Мечислав, рассчитывая резкий поворот, медленно вдохнул, но вдруг, ослепив присутствующих, а в комнате находились ещё трое дюжих молодцов, ярко полыхнул очаг. За спиной чертыхнулись, острие меча дернулось, мгновением позже, снова воткнувшись в щель меж пластин.
В этот же миг Мечислав ощутил в ладони нечто мягкое, и увидел в ней кожаный кошель под завязку набитый денарами. Проморгался, не веря собственным глазам. Выходит волшебный ларец, лежавший рядом на лавке и на подобные штуки способен, и он понапрасну клеветал в мыслях и на Удо и на опоенного речами карлы князя. Не раздумывая, бросил деньги на стол. Шут, хитро прищурившись, высыпал на ладонь новёхонькие серебряники, пересчитал, радостно проблеял:
– Благодарствую, – и принялся столь потешно кланяться, что Мечислав не смог сдержать улыбку.
– Ну, полно тебе, Груша, кобениться, – выступил из-за спины гостя широкоплечий бородач, сжимавший в жилистой руке тяжелый моргенштерн, одетый в потрепанную годами и походами бригантину, чьи пластины испещряли так и не выпрямленные вмятины, а юбка была изодрана в лохмотья ударом топора или двуручного меча, – мир тебе, рыцарь, я – Бочар, хозяин здешней границы.
Мечислав сдержанно кивнул.
– На Грушу не серчай, он у нас любитель заблудших путников стращать. Когда князь Мазовецкий, забавы ради приказал порезать его на ремни, немного умом тронулся, а так добрейший малый, – примирительно заговорил хозяин, – да и мы люди не лихие, за щедрость твою возблагодарим сторицей. Лех!
Холодная сталь, упиравшегося в спину клинка отступила, и показался обладатель сего имени – высоченный парнишка, стриженный под горшок, а за ним невысокий рыцарь с косой саженью в плечах и тяжёлым взглядом из-под кустистых бровей, девиз на его щите гласил: «не убоюсь я зла». Мечислав невольно усмехнулся: какого зла бояться, если сам ты зло, отринувшее клятвы и обеты, что может быть позорнее для рыцаря, чем поборами зарабатывать свой хлеб.
– Мария, собери на стол! – крикнул в пустоту седобородый, – надеюсь, щедрый гость не погнушается разделить с нами скромный ужин.
– Благодарю, добрый хозяин, – кивнул Мечислав, садясь на лавку. Остальные члены странного сообщества, попрятав оружие, расселись вокруг стола.
В комнате появилась круглолицая женщина в кружевном чепце, и стала носить горшки да миски с различной снедью. Присутствующие принялись жевать, поглядывая на Мечислава, которому уж кусок в горло не лез.
– Ты не сердись на нас, гостюшка, – наливая ему чарку вина, приветливо сказал шляхтич, – хоть побалакаем немного, одинокие путники в наших краях не часто являются, вот я и решил разглядеть тебя поближе, расспросить, куда путь держишь.
– Что-то больно невежливо расспросил, – не удержался от иронии Мечислав и тут же замкнул рот на замок, досадуя.
– Мы тут люди простые, без панских загогулин, но, ежели высокородному рыцарю претит делить с нами трапезу… – он замолчал, хмуро поглядев на гостя. Мечислав, не дожидаясь продолжения, сам поднял чарку и произнёс:
– Мир этому дому.
Присутствующие заулыбались, бородач, как и положено хозяину, выпил первым, затем одобрительно хмыкнул и повторил вопрос о цели его путешествия. Мечислав рассказал, что идет в Безымянный замок, по приказу своего сюзерена, не вдаваясь в подробности.
– Видно твой князь решил от тебя избавиться. И чем ты ему так насолил? – не переставая жевать, прокомментировал шут неожиданно высоким писклявым голосом. От этих слов Мечислава передёрнуло. – Сколько тут народу в Безымянный замок хаживало, будто он мёдом намазан, да все в одну сторону, никто не воротился.
– Что ж, погибну в замке, если на то будет воля всеблагого, – смиренно произнёс Мечислав, с неприкрытой ноткой решимости в голосе, пытаясь, хоть ей отгородиться от потерявших всякую честь людей.
Груша скорчил умилительную гримасу, сидящие за столом сотоварищи понимающе переглянулись:
– Эка важность, ты до него сначала дойди, – в бороду проговорил шляхтич, бухнув кулаком по колену.
– А кто мне помешает? – пожал плечами гость.
– Да мало кто, – Бочар многозначительно понизил голос, – Буза вон тоже в замок шел, не дошел, полумёртвым на шляхе нашли, – кивая в сторону не боящегося зла рыцаря, продолжил он, – теперь с нами жительствует, а куда ему деваться, господин ко двору не допустит, не помирать же. Смертельное задание дал тебе твой князь, под стенами замка дружины ложились, не один отчаянный герой, и не подумай, что от рук человеческих, там ведь черный колдун живет со своей призрачной ордой, а против неё ни один христианский меч устоять не может. И всё равно идут, точно агнцы на приношение. Так что подумай до утра, может, останешься, для спорых рук и здесь работёнка сыщется. Сам понимаешь, мы тут не духом святым пробавляемся, дело верное, а главное, постоянное. В этих местах я уж, почитай, десять лет живу, была у меня прежде дружина, да вот что осталось. Ты бы нам сгодился, что у меня народу осталось, сам погляди.
– Я слово дал, его сдержу, – немедля ответствовал Мечислав, – и хоть сам дьявол во плоти пусть там живёт, я тоже не лыком шит, – он потеребил рукоять меча и тут же вновь схватился за шкатулку, привычно проверяя, как бы не случилось что. Будто с ней могло что случиться.
– Как знаешь, я тебя предупредил, – разочарованно кивнул шляхтич. – Но ты все равно подумай умом, а не давними обетами, – Мечислава перекосило от богомерзких слов, впрочем, бородач не придал движению гостя ни малейшего значения. – Ты не робок и силен, я вижу, а скоро пройдет караван с янтарем, там дружина неплохая, но и оброк предстоит взять немалый.
– В твоём юном возрасте всё словами да обетами меряется, – перебирая бубенцы шутовской шапки, вставил Груша, – а в нашем, хочется дожить до следующего утра, да чтоб по соседству кто был, хоть словом перемолвиться.
– Ну вот, опять завёл свою философию, – недовольно хмыкнул Лех.
– А ты, отрок, поживи сперва с моё, а потом с речами выступай. Не все словом меряется, гость нежданный, не за все сил найдется ответ держать.
Буза смерил шута тяжёлым взглядом, под которым тот скукожился, и замолк. Мечислав вдруг понял, что если он останется за столом, так сидя и уснёт, тело налилось усталостью, а глаза закрывались сами собой. Бочар, заметив это, кликнул Марию, та поманила едва держащегося на ногах гостя прочь из дома через тёмный затихший двор с недавно разрытой под оголившейся грушей выгребной ямой. Пересекши двор, женщина привела его в сарай, открыла щеколду и кивнула, пропуская вперёд. Мечислав увидел топчан, накрытый высокой периной и обессиленный внезапной истомой, позабыв про сапоги, снопом повалился на ложе, только суму со шкатулкой под голову подложил. Сон был тяжёлым липким, будто в чане со смолой потонул, задыхаешься и выбраться охота, да не в мочь.
Потом услышал тихие голоса. Попытался открыть глаза – не вышло. Почувствовал, как его берут за ноги и руки, переворачивают на спину:
– Готов, пан рыцарь, – проговорили прямо над ухом, – суму то под периной спрятал, там его главное богатство я ещё за столом приметил, как он её к себе прижимает. Жаль парня, совсем юнец зелёный ещё, хоть и хорохорится.
Это Груша? Не может быть! Его голос!
– Буза его не больно задушит. Всё одно помирать, тут хоть закопаем, как доброго христианина, а на шляхе вовсе волки сгрызут. Захотел бы остаться, никто его не тронул, а так, хоть нам какая выгода.
Ага, вот и Бочар и в нем лихой человек прорезался. Неимоверное усилие, но нет, тело осталось глухим, даже палец не шевельнулся. Опоили, значит. Душа продолжала упорствовать, попытки повернуться продолжались, но ничего не выходило.
– Кончай его! – сухой, точно пожухшая листва, хладнокровный голос Бочара. Послышался тугой шорох растягиваемой в руках веревки.
Богородица! Спаси и сохрани!
За этим последовала секунда тишины, потом кто-то испуганно вскрикнул, об пол ухнуло нечто тяжёлое. Шум и испуганные крики послышались со всех сторон. Мечиславу нечеловеческим усилием удалось разлепить пудовые веки, а в комнате творилось невероятное. По воздуху летали огненные шары размером с куриное яйцо. Несколько таких гонялись вокруг кровати за Бузой, другие, падая в гущу сгрудившихся на полу бесформенной кучей верещащих от боли и ужаса тел, уже подожгли хозяйскую бороду и наряд шута. Огни всё множились, облепляли горячим ковром. Буза выскочил наружу с диким криком, его одежда горела. Шутовской наряд вспыхнул факелом, обладатель его, повизгивая и дёргаясь, корчился на полу. Что стало с Лехом, Мечислав не видел.
Огненный град внезапно закончился, откуда-то серебристо засмеялся кто-то неведомый, видно, явившись пред честной компанией, отчего глаза шута вылезли из орбит, точно он самого дьявола увидел. Поминая всуе то Богородицу, то апостолов, шут принялся кататься по полу, стремясь загасить разгоравшееся на нем всё ярче пламя.
– А теперь убирайтесь подальше отсюда! – приказал молодой девичий голос, – а не то в могилку, что для гостя вырыли, всех рядком уложу. Добрые люди. – И снова звонко рассмеялся.
Шут подхватился, столкнулся в проёме с главарём, из-за чего оба, толкаясь и всхлипывая, долго не могли просунуться наружу, вызывая у невидимой девицы приступы заливистого хохота. И тут в них со всего разбегу врезался и Лех с чернеющей на рубахе дырой. В спины замешкавшимся лиходеям, снова полетели огненныё шарики, троица с истошными воплями вынеслась прочь.
Сердце Мечислава зашлось, когда над ним склонилось прекрасное девичье лицо, длинные золотые локоны украшены венком из крупных ромашек. Потом зашлось ещё раз, когда он понял, что видит сквозь стройное тело в белых струящихся одеждах стену вместе с дверным косяком.
– Ну, здравствуй рыцарь, не бойся меня, я – Агница, – кивнула девушка-призрак, – Терпеть не могу живодёрства.