3.
Завод тяжелого машиностроения, куда пришел Шкарин год назад, хоть и был орденоносным и имел союзное значение, но в городе пользовался репутацией незавидной. На работу сюда брали всех без разбору - со специальностью и без, со статьями в трудовой и подмоченной биографией. Говорили, что тут едва не половина людей бывшие уголовники. И этому можно было верить: ведь куда-то устраивались работать люди после заключения или ЛТП, а на режимные заводы вроде «малеевки» и, тем более «Сигнала», таких, конечно, не брали.
Впрочем, поначалу Шкарину даже интересно было. Народ здесь действительно своеобразным оказался, грубоватый, разбитной. Однако в цехе, куда его направили, отношение к себе он чувствовал доброе, хоть и настороженное слегка. Ему казалось даже, что рабочие хотели бы видеть его своим, хоть и был он далеко не компанейским человеком. Вынужденный оставить прежних своих друзей, с кем учился когда-то и плавал, новых Шкарин обретал трудно. На механическом за восемь лет работы не сблизился ни с кем, если не считать жены, которую там встретил.
На новом месте, в ремонтно-монтажном цехе, плохо было со снабжением, с инструментом, и рабочие делились с ним всем, что имели. Подходили запросто, заговаривали, расспрашивали, что да почему, да откуда. Особенно любознательным, хоть и по-доброму, оказался Леня Леваков, токарь, работающий по соседству на таком же огромном ДИПе-500, на какой поставили и Шкарина. С ним Геннадий познакомился в первый день, и без его помощи тогда ему пришлось бы туго: то резца нужного в кладовой не окажется, то оправка под сверло понадобится, то ключ. Леваков ни в чем не отказывал и советы дельные давал. Шкарин прежде на подобных станках не работал и от советов не отказывался.
Впрочем, своего нового кормильца освоил он довольно быстро и скоро мог уже работать на двух, а то и трех станках одновременно, если была необходимость. А необходимость была почти постоянно: людей в цехе, особенно токарей, катастрофически не хватало. И Геннадия удивляло, почему Леваков никогда не «зарядит», не запустит второй станок, простаивающий по соседству. Понял он это позднее, когда ближе познакомился со всеми, в чьем окружении оказался. Однажды Леваков вдруг разоткровенничался, хоть Геннадий его и не спрашивал ни о чем и на откровения не вызывал.
Токарь шестого разряда с почти сорокалетним стажем, выработанным здесь, в одном цехе, Леваков был когда-то награжден двумя орденами, был избран в профком завода и в ЦК профсоюза отрасли, но потом...
Далее в том, что рассказывал Леваков и что говорили о нем другие, начинались некоторые расхождения. Леха говорил, что «надоела ему вся эта кутерьма, и он ушел из всех комитетов, и даже партийные взносы перестал платить, чтобы его из партии исключили. «А то ведь не отпускали никак».
Со слов же других, выходило, что прогорел Леха на дележе квартир, которыми занимался в комиссии профкома, что, захмелев от собственного взлета и ощущения власти, обнаглел, охамел, запил по-черному. И пришлось ему распроститься и с солидным портфелем, и с партийным билетом, хотя авторитет его как рабочего тогда, как ни странно, не только не пошатнулся, а, наоборот, еще более укрепился. В цехе, образовался культ Левакова. Хотя, надо отдать ему должное, работать Леха умел, как никто другой в цехе. И, наверное, за пределами.
Самую сложную работу, уникальную не только в цехе, но и вообще на заводе, везли Левакову. Он взвинтил себе цену, получая вдвое-втрое больше тех, что работали рядом с ним, и они воспринимали это как должное, ни голосом, ни делом даже не пытаясь посягнуть на монументальный авторитет корифея, с которым сам директор за ручку здравствуется.
Шкарин поколебал этот авторитет. Сам того не ведая и, наверное, не желая.
Где-то месяца черев три после прихода Шкарина в цех случилось Левакову уйти на больничный, В последнее время его крепко донимали ноги: сказывались годы запойного пьянства. А на другой же день после ухода Лехи случалась вдруг авария в цехе ширпотреба. Цех этот и так всегда горел с планом, а тут еще поломался импортный стотонный пресс, без которого им хоть караул кричи. Недотёпа наладчик, по пьяному делу или с тяжкого бодуна, умудрился напрочь сломать шатун, изготовление которого было по силам только Левакову.
В цехе начался переполох. Начальник вместе с замом, красные от припарок сверху, бегали взад-вперед по цеху, технологи чесали затылки над обломками шатуна, сваленного в проходе, мастера уговаривали токарей, а те кивали друг на друга и говорили, что надо вызывать Левакова.
Шкарин узнал о случившемся последним: его как-то всерьез не принимали, и никому даже в голову не пришло предложить эту работу ему. Он вызвался сам. И не только сделал, но и установил, что вовсе не наладчик виновен в поломке, что всему причиной чугунная стопорная шайба, которая разрушилась от раковины – литейный брак, а следом и пошло-поехало. С того дня Шкарин сразу вырос в глазах всего цеха почти вровень с Леваковым, и рабочие зауважали новичка и прощали ему и то, что он не сидел с ними в курилке - он просто не курил - и что после работы не водил с ними компании - вином Шкарин тоже не баловался. А то, что он здорово резался в «козла» и мог при случае «завернуть в семь этажей» - флотская выучка - окупало, видимо, все его «недостатки».
Впрочем, Шкарин играл не только в «козла» и предпочел бы шахматы, если б был партнер. И партнер у него скоро появился. Постоянный, сильный соперник.
В то самое время, когда Леваков ушел на бюллетень, в цехе появился новый человек, немолодой уже мужчина, присланный сюда учеником токаря, С ним-то, к удивлению остальных и неожиданно даже для самого себя и сблизился Шкарин.
В первый же день, заметив в обеденный перерыв слоняющимся в безделье новичка, Шкарин спросил, не играет ли он в шахматы. Тот ответил согласием и в двух партиях подряд, сыгранных в тот обед, разгромил Геннадия в пух и прах.
С тех пор Шкарнн почти не играл в домино, радуясь появлению шахматного партнера, но еще более - интересного человека. Сближение на шахматном поле вскоре переросло в нечто большее, чем шахматный интерес хотя и на дружбу не походило.
Возможно, Матофей, как окрестил его Шкарин за любимое словечко из шахматного жаргона, возможно, он и желал бы дружбы с ним, Шкариным, но Геннадий, хоть и тяготился одиночеством, держался на средней дистанции.
Виктору Марванову - так звали нового товарища - было уже 46 лет - возраст для ученика токаря более чем солидный. И естественно, одним из первых вопросов, заданных в общении за шахматной доской, был именно этот: почему Виктор в таком возрасте решился пойти в ученики? И Матофей простодушно, будто на исповеди, рассказал Геннадию свою, как он назвал, мелодраму.
- Ты знаешь, кто такой импотент? - спросил он вместо, того, чтобы ответить на заданный Шкариным вопрос.
- Ну, представляю, - недоуменно усмехнулся Геннадий.
- Вот, перед тобой один из них, - как-то деловито сказал Матофей, коротко стрельнув исподлобья бледно-синим и передвинув на доске фигуру.
- Впервые слышу; чтобы мужик этим хвастал, - посмотрел Шкарин внимательно на партнера и сделал свой ход.
- В том-то вся и штуковина, что импотент уже не мужик, а особь среднего рода. И бабам такие не нужны.,
- Что-то не пойму, к чему это ты?
- А к тому, что прихожу, я однажды с работы - я на механическом тогда работал - прихожу и застаю дома гостя. Слесаришко у меня на участке был… Мне говорили, правда, будто она и раньше с ним... ну, моя жена, да я... Ну что делать, если бабе требуется, - она на 8 лет меня моложе, а я... того, на узел завязал. И тут она мне заявляет, чтобы я спать ложился на кухне, а она теперь с Толиком будет жить...
- Интересное кино, - снова усмехнулся Шкарин. - Накостылял бы обоим да пинком под зад.
- Я бы, может, и накостылял, - коротко хохотнул Марванов, - да Толик тот такой бугай...
- Понятно, - кивнул Геннадий. - А что, дети у тебя есть?
- Двое. Две дочери погодки - шести и семи лет. Это теперь им столько.
- Что-то у тебя все с задержкой получается.
- Это точно. Шах!
- От такого шаха никто не умирал. И что же твои дела с Толей?
- Да ничего. Через неделю мне предложили и с кухни убираться. А куда?
- Нашел бы себе другую тетку...
- Шутишь?
- Нисколько.
- Да на хрена бы я ей сдался? Какой бабе нужен импотент? Домработником, что ли?'
- А к докторам ты не пробовал обратиться? Сейчас же есть эти, как их? - сексуалисты.
- Сексопатологи. Есть, конечно. Только... Это вот теперь я с тобой запросто об этом толкую. А тогда… застрелился бы, но никому ничего. Я даже судиться тогда не стал. Ну, за жилье. Только из-за этого. Боялся, что она на суде растрезвонит. Знаешь, как в том анекдоте. Потом, правда, стыд прошел. Потом не до стыда стало. Я ведь даже милостыню клянчил с бабками на паперти.
- Ну, ты даешь! Заливаешь, наверно?
- А чего мне заливать? Ни тютельки. Матофей вам, уважаемый.
- Чего-чего?
- Матофей, говорю. Мат! Расставляем по-новой? Успеем еще одну?
- Да-а, - почесал затылок Шкарин, недоумевая, как это он умудрился продуть этому трепачу. А тот, снова расставляя фигуры на доске, продолжал:
- Пристроили меня тогда в общагу, а там... Я до женитьбы закладывал крепко, потом, правда, держался. Да, собственно, и не тянуло: семья, дети. А тут, в общаге, сожитель мне такой заводной попался - ну, я и дал раскрутку. Через полгода в дурдом угодил с алкогольным психозом. Там подлечили, от дури очистили, да ненадолго. Хотя с год держался, даже пива не нюхал. От завода комнату в гостинке дали, собаку – хорошую собаку завел, овчарку – вдвоем-то все веселей. А потом опять пошло. Меня все к дочкам тянуло. А приду туда - на меня Полкана спускают. Этот Толик ее вылетает и давай горло драть. А тут Зинка, ну, жена-то бывшая, еще парня родила - от Толика. И загудел я опять.
Собаку продал. Она же жрать просит, а до нее ли мне, когда я сам по неделе не жравши, лишь бы чего залить. Правда, вместо собаки я сначала аквариум завел с рыбками - эти хоть и проголодаются, да молчат. Потом рыбки все скончались, как дети блокады, и я едва не преставился. Чую, совсем дело хана, с ума бы ие сойти. Пошел к наркологу. Сам. Упрячь, говорю, меня куда-нибудь подальше от дружков-собутыльников. Три месяца в Костине в психушке с дураками отдыхал, свиней откармливал, трудотерапией лечился. И знаешь, тогда я вроде ожил. Думал, и в самом деле все заново начну. Возвращаюсь на завод, а мне: пожалте вам документы. Мы, говорят, тебя давно уволили за прогулы и пьянство. Вот и все. И потом я целый год вообще кое-как пробавлялся...
- Что, нигде не работал? Да ведь незаконно тебя уволили, если ты на лечении был.
- А кто там разбираться станет, законно или нет. Да и чего мне рыпаться было, если кругом в дерьме? Дергался тут между разными шаражками, где наличными платили. Но... каждый месяц по полтиннику, по полсотни Зинке относил - для девчонок. И она даже на алименты не подавала.
А потом не знаю, что там случилось, участковый за меня взялся. Не устроишься, говорит, работать, в ЛТП упеку. Этого мне еще не хватало. Исполнительный на алименты принес... Вот так я сюда и, попал.
- Но почему учеником-то? Ты прежде кем работал?
- Да как в шестидесятом техникум кончил, так и работал все время мастером. А рабочей специальности нет.
- Да, - согласился Шкарин, без специальности, конечно, неловко. Я ведь тоже здесь не по большой охоте оказался. Доктора однажды смайнали на берег, так хорошо еще, что у меня третий разряд был, еще до мореходки токарем работал. Пригодилось.
- А теперь какой?
- Теперь шестой.
- Ого! Значит, поможешь?
- Ну, конечно. А тебя к кому в ученики-то приставили?
- Сказали, к какому-то Левакову. А его, говорят, сейчас нет.
- Да, он на больничном. Так ты потребуй, чтобы за кем-то другим пока закрепили. Чего без дела слоняться?
- Да я им говорил.
- Ну и что?
- После обеда, сказали, решим, что с тобой делать. Вам, я извиняюсь, матофей..
* * *
На следующей неделе Марванова отправили на картошку. И копал он ее до глубокой осени, едва не до «белых мух», а когда опять появился в цехе, Лёня Леваков вдруг объявил, что такого ученика ему «и на хрен не нать». Матофея закрепили за Петрухой Фоменко, другом и собутыльником Левакова. Только и Петрухе на своего подшефного было глубоко наплевать – свои «дела» зашкаливают.
Виктор Марванов был тщедушного сложения, с худым, сероватого оттенка лицом, пепельными волосами, похожими на стальную проволоку, с глубоко сидящими бледно-голубыми глазами под широким, морщинистым лбом. Неказистый был мужик; но при этом болезненно самолюбивый. И Шкарину как-то не верилось, что он, по всякому поводу готовый лезть в бутылку, мог когда-то просить милостыню.
А лезть в бутылку было из-за чего. Почему-то с первых же дней пребывания в цехе Марванов возбудил к себе едва ли не всеобщую неприязнь. «В 46 лет учеником пришел, - смеялись работяги. - Шел бы лучше грузчиком на станцию. Там хоть деньги приличные заработал бы. А тут что получишь?» В словах их была и правда: с низким разрядом надеяться на приличный заработок в цехе было наивно, - но больше тут было издевки в намеке на дистрофичное его сложение. В ответ на такие советы Матофей только смотрел недобро, искоса да судорожно двигал острым кадыком на тонкой шее.
Следом за Матофеем в цех прислали задолженности его по алиментам за четыре месяца. Заработок его тем временем сокращался, поскольку сокращалась ученическая доплата, а сам он, удивительно тонко разбиравшийся во всех технических вопросах, оставался столь же удивительно неприспособленным к тому, чтобы применить грамотность свою в деле, за токарным станком. Он никак не мог научиться затачивать инструмент, да и вообще боялся подходить к рычащему грозно наждаку. Казалось, он даже станка своего боялся, стоя перед ним в каменном напряжении, держась за рукоятки, и все-таки умудрялся раз за разом запарывать детали либо ломать инструмент. Туго подвигалась наука. Да еще колхоз сказывался, когда Матофей токарное искусство постигал в картофельной меже. А бухгалтерия между тем исправно взыскивала с него недоплаченные алименты, и месяц за месяцем получал Марванов по 35 рублей в аванс, в получку же в его талонах обычно стояла некая сумма с минусом. Неделями он не ходил на обед - не на что было, лицо и руки его приобрели голубоватый цвет, а походка стала, словно у марионетки, будто его на ниточках водили. Но Матофей был горд и ни у кого не просил денег взаймы.
- Чем ты живешь? - поинтересовался как-то Шкарин за шахматами.
- Да вот, - отвечал Матофей, - привез из колхоза три мешка картошки, ею и питаюсь. С водичкой пожиже наварю - тут тебе и первое, и второе - утром и вечером.
Как-то ему удалось получить путевку в заводской профилакторий, и почти целый месяц он ходил туда питаться, а иногда и ночевал там - это было ближе до работы, чем от дома. Он вроде посвежел лицом, но нисколько не поправился телом, только нелепым мячиком торчал из-под рубахи живот.
Когда срок путевки кончился, Матофей попытался выпросить вторую - не дали, хотя популярностью на заводе профилакторий не пользовался и всегда наполовину пустовал. Тогда Шкарин выписал путевку для себя, заплатил положенные 14 рублей и отдал Матофею: поправляйся.
Так шло время. В конце концов пора уже было присваивать Марванову разряд, и ему его присвоили — 2-й разряд токаря-универсала, хотя... Шкарин по-прежнему только удивлялся бестолковости нового своего приятеля, досадуя, что столько времени тратит на него впустую.
Петруха Фоменко, если Марванов подходил к нему с вопросом, обычно адресовал его к Геннадию: иди, дескать, друг подскажет. Но когда вышло время и ученику присвоили разряд, «учитель» проявил невероятную прыть и уже на следующий день получил за обучение деньги.
А Матофей в ту получку впервые подошел к Шкарину просить в долг. У одной из дочерей, объяснил он, через день именины, а получка ему опять - вожжи. Геннадий дал ему 20 рублей, понимая, что о скором возврате можно не думать, и в тот же день решил поговорить с мастером.
- Лидия Сергеевна! — окликнул он в конце, смены проходившую мимо мастерицу, бросил в бункер, куда пересыпал стружку из станка, совковую лопату, стряхнул на тумбочку рукавицы и подошел к мастеру. Та стояла в проходе, терпеливо ожидала.
- Разговор на сто рублей, Лидия Сергеевна, - улыбнулся Шкарин, приблизившись.
- С тобой - хоть на двести, - улыбнулась в ответ Лида, до десен обнажив крупные белые зубы, засветилась лучиками возле глаз. - Что, норма мала? - она кивнула на закрепленный в станке Геннадия громоздкий вал. - Давай, переценим.
- Да нет, дело не в этом.
- А что тогда?
- Да выручать надо как-то мужика.
- Какого мужика? - насторожилась Лидия, нахмурив густые, сросшиеся над переносицей брови.
- Марванова, какого еще. Совсем пропадает бедолага. Впору воровать идти.
- Ну, а я при чем? - в голосе мастера послышалось раздражение. Разговор был ей явно неприятен.
- Как при чем? Ты не знаешь, сколько он у тебя зарабатывает? Что ни получка, то вожжи. Раньше хоть ученические получал, а теперь…
- Так это я, что ли, виновата, что он ничего не зарабатывает? Может, мне из своего кармана ему доплачивать?
- Ну почему из своего? Ведь можно ему какую-то другую работу давать, не только эти болты и шайбы. Кому они нужны? Этого барахла в метизном цехе, хоть завались. Дай ты ему работу, чтобы он заработать мог.
- А он сделает эту работу? И что я другим токарям выдам? Ты же сам видишь, на маленькие станки работы не хватает. Пусть переходит на большой.
- Так его тогда по-новой в ученики переводить надо. А вы что думали, когда принимали его?
- Не знаю, я не принимала. Навалили на мою голову. Нечего ему было вообще приходить сюда. Шел бы грузчиком на станцию.
- Ты это серьезно? - недоуменно спросил Шкарин.
- Да уж какие шутки! Наклепал детей, сбежал от них, а теперь выручайте его, бедняжку.
- Да ты хоть раз с ним поговорила? Хоть раз, по-человечески?
- А чего с ним говорить? Ну что он мне может рассказать? За него 33-я статья говорит. Пьянь несчастная,
- Да ему просто жрать нечего! Ты понимаешь?! Рабочий человек не может себе на жратву заработать! Ты это понимаешь, парторг?!
- Ты на меня не кричи. Ну и что, что парторг? Мне его что, к себе на довольствие взять? Может, в жены себя предложить? Да я со своим пропойцей намаялась. Во! - Лида полоснула себя по шее.
- Ну к чему ты так, Лида? Ты же совсем не знаешь…
- И знать не хочу, - отрезала парторг и повернулась, чтобы уйти.
- Это не разговор, Лидия Сергеевна, - новая интонация в голосе Шкарина заставила ее задержаться.
- Ну что ты хочешь, Гена? - спросила она, будто смертельно устав от беспредметного разговора. - Что ты предлагаешь?
- Да повернись ты к человеку, Лида, - заговорил он. - Уж коли взяли его, теперь он наш, не гнать же за ворота! Да если бы и не наш, если худо человеку....
- Короче, что ты предлагаешь?
- Вообще, если бы я мог, - сказал он зло, но тут же сменил тон. - У нас тут часто сборы всякие проводят - кому на юбилей, кому на похороны тещи...
- Ну и что? Ты предлагаещь собрать пожертвование для голодающего Марванова? Вообще-то, рупь могу пожертвовать, даже три - от широты душевной. А вот с других собирать не пойду. А ты пойдешь?
Шкарин замялся.
- То-то и оно, что никто не пойдет, - торжествующе заключила, Лида. - На смех, поднимут. Подойди к любому, скажи: на бутылку не хватает - дадут, не раздумывая, если деньги есть. А вот милостыню голодному Марванову не подадут. И никто не знает, почему.
- Как же быть? - растерянно спросил Шкарин.
- Не знаю, - отрезала Лида и снова собралась уходить, но потом опять задержалась.
- Пусть на материальную помощь напишет, — сказала коротко.
- Да он в прошлом месяце писал. Дали ему тридцать рублей. За квартиру, говорит, расплатился за три месяца.
- Ну, тогда не знаю, - развела руками Лида.
- Слушай, а если я напишу, мне дадут? - осенило вдруг Шкарина.
- А почему не дадут? Только наври что-нибудь. Тоже насчет тещи.
- Ладо, ты там начальнику подскажи». А сколько можно просить?
- Тебе? Ну, рублей 50, думаю, тебе дадут.
- Ну и нормашки, как говорит Матофей. Значит, не сгинет он у нас с голоду.
- Дался тебе этот Матофей, - пожала плечами Лида и пошла к конторке мастеров.
4.
В дни после получки ремонтно-монтажный цех производил впечатление пепелища, хотя и не пахло тут гарью и все оставалось на местах: все те же станки с верстаками, столы распредов и контролеров, кладовые инструмента и конторки мастеров, похожие на большие пустые аквариумы. Впечатление пожарища происходило от людей, неприкаянно слонявшихся от станка к станку, от тумбочки к тумбочке, сидевших, где попало, с отрешенным видом, блуждающими взглядами, в которых была тоска и жажда.
В цехе стояла тишина, нарушаемая лишь изредка хриплым нытьем облезлых котов, обитающих в цехе, совсем не похожим на мяуканье, выпрашивающих еду. В эти дни было не до них. Вместо харчей коты получали пендалей и вынуждены были, как в выходные, охотиться на крыс.
И как-то странно было услышать в эту пору гулкий звон железа или шум работающего станка, неуместно как-то. Нормальные люди даже вздрагивали при этом.
В такие дни с утра во всем огромном цехе работали, как правило, два-три станка, да кто-нибудь из сварщиков, будто в пику кому-то, чтобы кому-то досадить, одиноко сверкал электродугой.
Мастера и начальство на участках не показывались, рабочие то и дело бегали к соседям, осаждая там сатураторы. Свой в цехе иметь почему-то не полагалось – харей не вышли, как шутили в РМЦ. Газировку несли банками, жадно пили, круто сдабривая ее солью. От нее становилось легче, но ненадолго. Ждали запущенных в город гонцов, которые, если повезет, возвращались еще до обеда, И тогда по цеху ползли сложные ароматы одеколонов, лосьонов. целебных настоек и микстур, и цех оживал.
Нет, работающих станков не становилось больше, но оживали люди, становясь раскованными, разговорчивыми, даже веселыми.
В этот раз на токарном участке крутились аж четыре аппарата: два маленьких – «пролетария» да пара рязанских ДИП-500. На одном из «малышей», как ни странно, работал Петруха Фоменко – знать, грех какой-то отмаливал, возле другого суетился Матофей.
Шкарин, только накануне «зарядивший» в станок пятиметровую заготовку для штока поршня, начал ее обдирать, а патрон на станке Левакова с зажатым в нем валом вращался вхолостую. "Дуру гнал". Леха Леваков тем временем промышлял насчет похмелья.
Где-то за час до обеденного перерыва в центральном проходе появились две необычные для цеха фигуры, две вызывающе модно одетые женщины с большими сумками на плечах, уверенные, раскованные.
Вообще-то женщин в цехе, как и во всем заводе, водилось немного, да и те, в основном, сидели по кладовым да бюро. Иногда кто-то из нормировщиц или технологов ненадолго появлялся на участках, утрясали неотложные вопросы и скоренько убегали от этих грубых и грязных мужиков, что стояли за станками и у верстаков, поспешали к себе наверх, в привычный шелест бумаг, обсуждение сложных проблем современности, к пикантным историям и даже соленым анекдотам за чаем.
Были еще женщины – распреды и контролеры, но к этим привыкли, их почти не замечали и, уж конечно, не стеснялись.
А эти две были чужие. Они неторопливо, вальяжно даже, одна краше другой, шли по цеху, с любопытством осматриваясь по сторонам и что-то между собою обсуждая. И, очевидно, они чертовски нравились себе и наверняка хотели нравиться другим.
Миновав ряд фрезерных станков, возле которых не было ни души, женщины подошли к Шкарину и спросили, где работает бригада Садилова. Геннадий объяснил им, как найти бригаду, подумав при этом, что женщины наверняка из какой-нибудь газеты. Корреспондентки.
Путницы проследовали дальше. Шкарин полюбовался, в меру приличия, их стройными фигурами, затем достал из тумбочки вчерашний «Спорт», поставил на-попа возле станка деревянный ящик и, усевшись на него, принялся читать. Однако скоро непонятный шум отвлек его. Из-за стеллажа донесся дружный хохот многих крепких глоток, потом высоко, на срыве зазвучали женские голоса, и снова – смех, свист, ржание. Потом мимо Шкарина почти бегом, спотыкаясь на высоких каблуках по выщербленному бетону, проследовали незнакомки, а еще через пару минут в проходе, оттуда, где они скрылись, появилась с искаженным гневом красным лицом мастер Лидия Сергеевна Беляева.
- Подонки! – кричала она. – Хамье! Наглецы! – она промчалась мимо Геннадия, лишь метнув в его сторону пылающий гневом взгляд, словно и его в чем-то обвиняя. Шкарин, уязвленный этим взглядом, отвел от детали резец, выключил станок и пошел следом за мастером.
За высокой оградой штабелера, между махиной карусельного станка и длинным верстаком, заваленным грудами деталей от разнородного оборудования, в самых неожиданных позах, словно запорожцы, сочиняющие письмо султану, расположились штук двенадцать работяг. Кто-то был в распахнутом на голом теле халате. Другой - в блестящей от масла робе, будто надраенной гуталином, третий - в рубашке, когда-то цветной, а теперь грязно-серой, еще один - в полосатом тельнике, многократно ушитом, залатанном и все-таки зияющем дырами и дырками.
Появление разгневанного парторга никак не отразилось на живописной группе трудящихся. Только гуще заклубился дым от папирос да заблестели масляно глаза охотников до чужих женщин. Хотя Лида Беляева и не была чужой. Она была ничьей, потому что была разведенкой. И при виде ее у многих тружеников резца и зубила возникали потребительские мысли и желания.
- Сергеевна! Давай поцелуемся! – обрадовано призвал один из слесарей, вынув изо рта папироску и распахнув объятья.
- Вот-вот, хамы! Залили бельма с утра и давай хамить. И не стыдно?
- Ой, как мне стыдно! – завопил отвергнутый слесарь, завалился на спину на широкую чугунную плиту и засучил задранными вверх ногами. – Ой, сгораю от стыда! Залейте чем-нибудь!
- Да вы хоть знаете, кого лапали? – Лида старалась не замечать нахала.
- Ты кого лапал, Серега? – грозно вопросил Леха Леваков, выталкивая перед собой ледащего мальчонку-пэтэушника.
- Никого я не лапал, - дергал плечом, пытаясь освободиться, пэтэушник Серега. – Это наша завуч приходила…
- Слыхали вы, обормоты? – возвысив голос, спросила Лида. – А вторая, знаете, кто?
- Цесарочка! – встал на цыпочки и изобразил, поджав крылышки, вихляя тощим задом в засаленных портках, Славка Горохов.
- Чего кривляешься, клоун? – хлопнула его по заднице мастер. – Это из областного радио корреспондент.
- А что, если корреспондент, то и потрогать нельзя? - задрал подбородок Славка. - Корреспонденты, чай, тоже люди, тоже хочут... - слова его утонули в одобрительном ржанье...
- Леха! - из-за верстаков вдруг высунулась красная, опухшая физиономия Ивана Чернова. Он отчаянно жестикулировал, пытаясь что-то объяснить.
- Принес, что ли? - громко спросила его Лида.
Иван будто только теперь заметил парторга, Широко осклабился, заморгал красными, без ресниц веками.
- Ну, давай, тащи, чего стесняешься? - поманила Лида рукой, потом вдруг отрешенно махнула и пошла прочь, на ходу бросив:
- Завтра поговорим.
- Вот я вас ужо! - погрозил Горохов всем, потрясши кулаками, и засеменил вслед за мастером, но увидел вдруг Шкарина, остановился:
- О, Гена, пошли, хрюкнем перцовочки!
- Наливай, - сказал с усмешкой Шкарин. - Только откуда у тебя перцовка? Ее уж, говорят, рецепт утратили, не производят.
- Как это не производят?! - округлил глаза Горохов. - А это что? - он извлек из кармана штанов маленький пузырек с наклейкой. - Видал? Перцовые капли. Пару пузыречков замазал - и я балдею! Куда там перцовка!..
- Чего привязался к человеку? - подошел сзади Леваков, развернул за плечи Славку на сто восемьдесят и дал ему легкого пинка.
- Ты не обращай на него внимания, Геннадий, - Леваков, как обычно, говорил солидно, веско и в то же время с легкой иронией, как говорит кристально трезвый человек в окружении безнадежных пьяниц. Но от него исходил сейчас такой тошнотворный аромат, что Шкарин поспешил уйти, едва сдержавшись, чтобы не высказать Лене пару ласковых.
******
Стрелки на круглых часах на антресолях уже на вечернюю смену ушли. «Вечно они хабаровское время показывают», - подумал Геннадий, глянул поверх станков, туда, где над воротами инструментального горели зеленые цифры, присмотрелся: 10.12. Подумал, что уже, наверное, начальник освободился после диспетчерского. Он взял из тумбочки заранее написанное заявление и пошёл наверх.
По длинному, с низким, давящим потолком коридору на втором этаже деловито сновали из кабинета в кабинет нарядные женщины, будто демонстрируя свои фигуры и туалеты. На пятачке перед лестницей курили несколько вспотевших мужчин - конструкторы и технологи из цеховых бюро. Заместитель начальника цеха Пахомов, высокий, с редкой, но еще кудрявящейся порослью на продолговатой голове что-то взахлеб рассказывал и громче всех над своим рассказом смеялся. Завидев Шкарина, он на полуслове умолк, вежливо кивнул.
- Начальник у себя? - спросил Шкарин:
- У себя, - почему-то ухмыльнулся зам, и Геннадий прошел к кабинету с табличкой «Начальник РМЦ».
Стукнув пару раз по лакированной рейке, не дожидаясь ответа, распахнул дверь.
Начальник сидел вполоборота между столом и сейфом, стоящим позади его кресла, наклонясь вперед, и что-то там колдовал. Стука в дверь он, видимо, не слышал.
- Можно к вам, Борис Иваныч? - спросил Шкарин громко.
- Ой! - вскинул голову, тряхнув длинной черной прядью, свисавшей на лоб, начальник, повернулся к Геннадию. Но глаза его при этом смотрели как-то странно, непонятно, куда, будто в резные стороны. А в руках...
Шкарин замялся, увидев в руках начальника жестяную фляжку и налитый наполовину стакан, соображал, остаться ли ему в кабинете или уйти. Так вот почему ухмылялся Пахомов.
- Ты чего, Ген? - спросил начальник и тут же поправился: - Геннадий Степанович, - язык его ворочался с трудом.
- Да вот, заявление на материальную помощь принес.
- Заявление? Давай, - начальник водрузил на стол свою флягу, рядом поставил стакан, потом долго смотрел на них, что-то вроде соображая, затем спросил:
- А ты как тут... как сюда попал?
Шкарин недоуменно развел руками и даже обернулся: как же он мог сюда попасть, если не через дверь? В скважине торчал ключ, но, видимо, начальник не догадался его повернуть.
- А где этот, Пахомов где? – спросил Борис Иванович.
- Курит, - ответил Геннадий, подвинул осторожно стакан и на его место положил заявление.
- Ку-урит! – обиделся начальник. - Не пьет со мной. Подсиживает, гад!
- он придвинул к себе заявление, в несколько приемов поймал ручку из письменного прибора, стал писать. Рука его с авторучкой была, пожалуй, менее послушной, чем язык. Он начертил на заявлении несколько прерывистых линий с двумя-тремя всплесками, которые, видимо, обозначали что-то наиболее важное. Закорюка в конце, съехавшая с листа на стол, была подписью.
«Куда теперь с таким заявлением? - грустно подумал Шкарин. - В гальюн? Знать, новое придется писать». Он забрал листок из-под рук начальника и повернулся к двери.
- А ты что, тоже брезговаешь со мной выпить? - спросил начальник.
- Да нет, - обернулся Геннадий. - Просто я вообще не пью, ты же знаешь, - неожиданно для самого себя перешел он на «ты».
- Ну, со мной-то пять, капель можешь принять? - начальник подвинул стакан на край стола.
«Дать бы тебе по морде, начальник», - подумал Геннадий, а вслух сказал:
- Спасибо, Иваныч, но извини, не могу.
- Ну да, ты ведь у нас самый умный, - скривился Егоров. - Не зря тебя мужики не любят.
Геннадий вышел, в сердцах хлопнув дверью. Ему так хотелось влепить Боре по физиономии.
В цехе, сиротливо подвывая, работал один станок - марвановский. Фоменко, видимо, тоже присоединился к коллективу.
Шкарнн прошел к своему кормильцу, пустил его, некоторое время посмотрел, как ровными радужными завитками, шипя, выходит из-под резца стружка. Это его сразу успокоило, и он решил было снова ваяться за газету, но помешал Матофей.
- Трудно тебе тут приходится, Степаныч, - сочувственно сказал он, подойдя, опершись о переднюю бабку станка.
- Это почему? - спросил Шкарин с легким раздражением.
- Да не любят тебя здесь...
«И этот о том же», - подумал Геннадий и сказал:
- Я не барышня, чтобы без любви сохнуть.
- Я вот не могу ваять в толк, - продолжал Матофей, - как ты с твоей квалификацией, с твоей репутацией здесь оказался? Ты ведь тоже недавно здесь?
- А при чем тут моя репутация? Да и что ты знаешь о ней?
- Ну, ты коммунист, вино не пьешь, в отличие от некоторых. Мог бы на любой другой завод пойти...
- А может, у меня тут, свой интерес.
- Какой, если не секрет? Чем это тебя сюда заманили?
- Долго рассказывать.
- Я слыхал, будто ты в загранку плавал.
- Плавал, - нехотя подтвердил Шкарин.
- А чего сюда попал? - не отставал Матофей. Шкарина начинала раздражать его настойчивость. Хотя... пожалуй, он вправе был рассчитывать на откровенность Шкарина в ответ на свою.
«Но ведь я его не просил откровенничать», - подумал Геннадий и все-таки сказал:
- Если коротко, то я сюда на год пришел, чтобы рекомендацию на визу заработать.
- Это чтобы опять в загранку пойти?
- Точно. Меня на механическом восемь лет с этой рекомендацией за нос водили. То говорили, мало отработал, мы тебя, мол, еще не узнали, чтобы в заграницы рекомендовать. Потом заявили, что вообще не могут дать такую рекомендацию с оборонного завода. Секреты, понимаешь, продам капиталисту, хотя я к этим секретам... Ну, какие могут быть секреты у токаря в механическом цехе? Все страхуются, бедолаги! Как бы чего не вышло. Я и в горком ходил, и в обком писал. Где, говорю, логика? Почему мне, коммунисту, не доверяют? Ну почему считают, что я обязательно какие-то секреты продам за границей? Если не доверяете, значит, надо из партии гнать. Какой я коммунист без доверия? Обиделись на меня тут, в горкоме. Не любят, когда на них повыше настучат. Мы, говорят, своим коммунистам доверяем, но... В общем, посоветовали поработать годик здесь, на нережимном заводе. Тогда, мол, и поезжай в свои загранки. Вот потеплее будет, помойки оттают, и подамся я в сторону моря. Только бы комиссию пройти...
- Э-эх, - мечтательно протянул Матофей, - взял бы ты и меня с собой. Я ведь тоже когда-то о морях мечтал...
«А я только и мечтал, чтобы ты мне о своих мечтах рассказал», -подумал Шкарин, но промолчал.
- Ты где сегодня обедаешь? - переключился Марванов.
- Как обычно, в харчевне. А ты?
- Я тоже с тобой пойду, — сказал Матофей и похлопал себя по карману. - Я сегодня богатенький. - Он вдруг повел своими большими ушами, прислушиваясь.
- Вот дают, черти! До песен дошло, - Матофей выглянул из-за станка и позвал Шкарина:
- Посмотри.
Бесшабашная толпа слесарей и станочников, еще более возбужденная, чем полчаса назад, обступив разметочный верстак возле штабелера, прихлопывала и присвистывала в такт знаменитой песни. А на верстаке стоптанными ботинками по железу, выпятив тощую грудь в рваной тельняшке, встряхивая засаленными портами, отбивал чечетку Славка Горохов, тонким, язвительным голосом напевая:
Под железный звон кольчуги
Под железный звон кольчуги,
На коня верхом садясь…