Дурдом 3

               
                5.

На  следующее утро сумрачная атмосфера ремонтно-монтажного цеха казалась еще более густой, чем обычно. И вовсе не от паров и запахов керосина и масла, тавота и железа, не от чугунной и бронзовой пыли, не от гари сварки – ко всему этому здесь привыкли. Было что-то еще, невидимое, неосязаемое, но от чего вдруг подступала необъяснимая угнетенность.
Станки крутились с начала смены на всех участках, брызжа стружкой, рассыпая снопы искр, урча и завывая на разные лады. Рабочие почти не отходила от станков и верстаков, даже за газировкой никто не бегал.
Петруха Фоменко накормил обоих цеховых котов, и они лежали возле него - один на передней бабке станка дремал, не обращая внимания на летящую на него стружку, другой свернулся на тумбочке, временами открывая один желтый глаз с черной риской посередине, пьяно взглядывал в никуда и зажмуривался снова.
У Шкарина было неважное настроение с самого утра, будто от дурного предчувствия. Хоть бы Матофей подошел потрепаться. Но Матофей корпел у своего станка и до обеда так ни разу и не подошел. А тут еще со штоком измучился. Поковка оказалась такой корягой, что не чаял когда-нибудь и ободрать ее. Несколько раз летели резцы.
В обед долго простояли в очереди и едва успели с Матофеем  одну  партию в шахматы сгонять.
А сразу после обеда Лида Беляева пригласила своих станочников «для серьезного разговора».
Когда все собрались в конторке мастеров, Лида произнесла гневную, сумбурную речь, взывая к стыду и совести нашкодивших подчиненных. Слушали ее молча, виновато опустив головы, глядя в пол, мрачно курили. В конторке от дыма стоял туман.               
-  Может, не будем пока курить, мужики? - призвал всех Шкарин, которого слегка мутило от дыма.
- А тебя что, заедает? - повернулся к нему Фоменко. - Так ты иди, мы тут без тебя разберемся. Ты-то ведь ни при чем.
Шкарин глянул на остальных. Все продолжали коптить, молчанием поддерживая Петруху. Геннадий пожал  плечами, проглотив обиду.
- Ну, и что вы мне скажете? - спросила Лида, отгоняя от  лица  дым  пухлой  ладошкой. - Давайте,  все говорите. Мне уже из парткома звонили, какие меры принимаете. Давайте по порядку. Вот ты, Петруха, что скажешь?
-  А чего я скажу?  - возвысил голос Фоменко. - Про чего? Про баб этих, что ли? Так я их и в глаза не видал.
-  Но как ты  все это оцениваешь?
-  А чего оценивать? Вы начальство, коммунисты, вы и оценивайте.  А  я  чего…
- С тобой все ясно. Кто еще скажет? Леваков?
- Ну что я могу сказать? -  начал Леня солидно. - Конечно, некрасивая история вышла…
- Ну что он может сказать?! - оборвал его раздраженно Шкарин. - Ну что? Я вообще не понимаю, Лидия Сергеевна, чего вы хотите? Чего добиваетесь от нас? Чтобы товарищи дружно осудили свое хамство и, посыпав друг друга стружкой, поклялись больше так не делать? Хотите, чтобы Фоменко Левакова осудил, а тот его? Так, что ли? Вы так и скажите, и они... - Шкарин замялся.
- Чего они? Ты договаривай, - зло потребовал Петруха. Леваков только странно улыбался.      
- Ну чего они! - вдруг заговорил молчавший до сих пор Марванов. - Ведь никто из вас, мужики, не скажет: да,  я -  хамло, и прошу простить меня, хотя исправиться в ближайшем будущем не обещаю...
-  А кому обещать-то?! - рванулся с места Петруха. - Тебе, что ли, шнырь?
- В том-то и дело, что обещать некому. Одним миром мазаны, - твердо сказал Марванов.
-  Ты  смотри,  как  он запел, - прищурил  глаза Фоменко. - Может, ты нас к трезвости призовешь? Да еще работать подучишь? Помалкивал  бы в тряпочку.
- Это почему он помалкивать должен? Что ты ему рот затыкаешь? - вступился Шкарин.
-  А ты тоже не очень-то развози, - повернулся к нему Петруха. - Думаешь, ты тут один чистенький, а остальные фуфло? Трезвенник! Давно ли таким заделался?               
-  Вот он заделался, а тебе такое никогда и в башку не придет,  пещерный  житель, - снова заговорил Марванов, и в голосе его не было и тени робости.
- Да замолкни ты, шавка, - махнул длинной  рукой Фоменко, хлопнув Марванова по лбу пятерней.
 Того, что случилось за этим, не ожидал никто. Матофей вдруг подобрался, уподобившись какому-то маленькому злобному зверьку, запрыгал мелко на, месте и часто-часто замахал кулаками перед лицом Петрухи, иногда доставая его, и при этом сухо, хлестко слышались удары. Ошеломленный, Фоменко и не пытался ни защищаться, ни отступать. Отступать было некуда.
- Витя! Витя! - первой пришла  в  себя  Лида,   наверное, впервые назвав Матофея по имени. - Что ты! Успокойся! - она сбоку перехватила Матофея поперек туловища, зажав его руки, и тот сразу стих, только проговорил, будто оправдываясь;
-  Это учителю от благодарного  ученика, - при этом он прерывисто дышал, а бледное лицо его покрылось ярко-багряными пятнами.
- Псих, - только и сказал Фоменко, немытой рукой утирая лицо.
-  Пошли отсюда, - кивнул Шкарин Матофею и, не дожидаясь его,  вышел из конторки.
Как-то само собою пришло к нему простое и ясное решение, для которого, видимо, и недоставало такого вот толчка. Ну чего он еще тут ждет? Хватит! Год уже отмолотил. Даже с лихвой. Сегодня же надо поговорить насчет рекомендации. Поговорить с Лидой и сходить в партком. И пусть они все тут перепьются, пусть сойдут с ума. Его это не касается. Он здесь – человек временный.

                6.

- И что за жизнь пошла? - ворчали мужики в раздевалке после смены, вылезая из промасленных рабочих доспехов. - С утра наставляют, в обед отчитывают, после смены опять какие-то собрания. Скоро а домой ходить перестанем.
Из раздевалкя, кто в майке, кто голый по пояс, они шли мыться и подолгу толкались перед кафельным корытом-умывальником, поливали друг друга водой, мылили и терли песком или древесной стружкой черные от чугуна или окалины руки, отмывали закопченные физиономии и вновь возвращались в раздевалку, чтобы через несколько минут снова выйти оттуда. И тогда их, разодетых, в пух  и прах, трудно было узнать.
В тот день никто не толпился возле табельной. Начальник распорядился пропуска не выдавать до окончания собрания. Именно поэтому одни нарочито не спешили, тянулись еле-еле, другие на них ворчали, подгоняя: скорее начнем - раньше кончим. Славка Горохов, который, наверное, вообще никогда никуда не спешил, если дело не касалось выпивки, прячась за доской ветеранов и новаторов, выжидал, когда клюнет на наживку глупый голубь из тех, что обычно в конце смены слетали из-под крыши поживиться чем-нибудь меж станками. Для Славки будто и не было никаких собраний.               
В красном уголке, большой неуютной комнате с желтыми стенами в несколько рядов стояли откидные стулья, многие из которых были без сидений или спинок. На возвышении за длинным под зеленой скатертью столом и еще маленьким столиком, к которому было присобачено некое подобие трибуны, уже восседал привычный президиум: начальник цеха, предцехкома Галина Григорьевна Дубовицкая, парторг цеха Лида  Беляева и бригадир слесарей Женька Садилов. Рядом с ним, на краю, что ближе к трибуне, сидел незнакомый мужчина, молодой, в хорошем синем костюме, и при галстуке. Еще в раздевалке ползал меж людьми слушок, будто собирают их сегодня на какой-то суд. Но кого и за что будут судить, никто толком не знал. И многих сюда привело обычное любопытство. Будь здесь профсоюзное собрание или что-то в этом роде половина из них попряталась бы по углам и до конца собрания резалась в «козла».       
У входной двери в уголке на трех сдвинутых столах цеховый мазила разложил  свои щиты, кисти и банки с гуашью и писал лозунг: «Экономика должна быть...». Слесаря и станочники долго теснились в дверях, не желая входить, внутрь, чтобы способнее было пораньше смыться, курили в кулак, пуская дым в коридор, откуда он через их головы все-таки валил в уголок. После нескольких настоятельных приглашений начальника все разом двинулись по узкому проходу, загремели, занимая стулья. Мест всем не хватило. Кто-то гаркнул на художника, вытурили его за дверь, щиты и краски сложили на пол в углу, и несколько человек расселись на столах.
Шкарин, сидя в середине зала, разглядывал самозваный президиум, незнакомого мужчину, пытаясь угадать, кто бы это мог быть, задержал взгляд на Егорове. Борис Ивановну был сегодня ликом светел и ясноглаз, аки апостол. Ему бы еще росточка прибавить – глаз не оторвешь.   
На стене позади президиума висела большая, яркая карта мира, оживляя комнату неприступно-коричневыми горными ландшафтами и синей глубиной морей и прочих океанов.
При взгляде на карту у Геннадия сладко защемило внутри, и он уже не карту видел перед собой, не схематическое изображение земной поверхности, и сейчас он еще более утвердился в намерении своем, в намерении в ближайшие дни добиться рекомендации на визу и уехать, податься в сторону моря.
У меня усыхают жабры,
 Не могу я вдали от моря,
 Якорь в глотку, мне,
              в зубы швабру,
 И не буду я
             я ведать горя…
 - пришел на ум с каким-то радостным облегчением стих, что сочинил когда-то друг его Борька Карсанов.
 Незадолго до конца смены Геннадий все же поговорил с Лидой. Решение его было для нее полной неожиданностью, и, сославшись на свою беспомощность в подобных вопросах, она пообещала связаться а парткомом. Впрочем, сказала она, если ты знаешь, как эти  рекомендации оформляются, напиши сам, а мы потом утвердим. И Геннадий успел набросать черновик характеристики на самого себя и отдал его парторгу. Теперь, думал он, переводя взгляд с океанов на карте на задумчивое лицо Лиды, через неделю-другую распрощаемся мы с вами, Лидия  Сергеевна, навеки…
За зеленым столом поднялся во весь свой невеликий рост начальник Егоров и заговорил:               
- Вот тут, понимаете, это самое, к нам прибыл, значит, товарищ следователь из горотдела…
           - Из прокуратуры, - поправил его мужчина.
           - Из прокуратуры, понимаете, - поспешно поправился Егоров. – 0н, значит, это самое, вам расскажет, че почем…
           Слушая Егорова, Шкарин не переставал удивляться: неужели на таком большом и орденоносном заводе не нашлось более достойной кандидатуры на  должность начальника цеха, чем он. Говорили, что был он прежде шлифовщиком в этом же цехе, скверным шлифовщиком, но горластым. Слыл правдолюбцем и качал права над мастерами. Каким-то чудом ухитрился он поступить в механический техникум и даже, забросив пьянку, диплом получить. Хотя и после этого оставался полуграмотным во всех вопросах.  Еще до окончания техникума перевели его в нормировщики, а когда, закончил - в техбюро, сначала технологом, а через год начальником. Начальником цеха был он четвертый год, после того как предыдущий неожиданно, в возрасте сорока восьми лет скончался.
 Шкарину казалось почему-то, что Егорова как начальника здесь всерьез никто не воспринимает. Было в нем что-то скоморошье, суетливость какая-то, даже в разговоре.
«Странно, - усмехнулся Геннадий, - вчера у пьяного начальника речь была более складной…»         
- Фоменко Петр Николаевич, есть? – спросил следователь, устроившись поудобнее за трибуной и оглядев внимательно зал.
- Есть, - отозвался глухим басом Петруха
- Прошу сюда, - следователь показал перед собой. – Желательно со стулом.         
- Че, со скамьей подсудимых? - ляпнул кто-то, и зал загоготал.
- Чернов Иван Андреевич, -  вновь  обратился в зал следователь, переждав шум.            
          - Тут, - вразвалку, не дожидаясь приглашения, прошел к столу Иван и стал с краю, ухватившись зачем-то за уголок скатерти.
- А чего они сделали? - спросил кто-то нетерпеливо.
-  А вот мы их сейчас и попросим рассказать, - сказал следователь. - А мы послушаем.
- Сами рассказывайте, - глухо пробормотал Фоменко, становясь рядом с Черновым, держась за спинку принесенного стула.
-  А что же вы? Или дар речи потеряли? - спросил с легкой насмешкой в голосе следователь. - Ну, так и быть, расскажу. Я думаю, не стоит тут протоколы к прочие материалы дела зачитывать. Вы все домой, наверное, торопитесь. Расскажу коротко. Вот на этих самых ваших товарищей возбуждено уголовное дело. А сделали они... ограбили квартиру еще одного друга…
По залу прокатился гул.
-  Да-да, друга, - продолжал следователь. - Вместе с утра водку  кушали, а потом проводили этого друга на вечернюю смену на работу и   забрались, уже вдвоем, в его квартиру.
- Это к кому? - спросили из зала,
- Это Зыков. Тоже  на вашем заводе работает, только в другом цехе, в экспериментальном.
-  А чего украли-то?
-  А украли...  да там много чего фигурирует. Хрусталь, обручальные кольца, магнитофон.  Часть вещей, правда,  у них сразу, на другой же  день  изъяли, а часть они успели разбазарить. Кстати, еше один ваш кадр у нас свидетелем проходит. Леваков есть среди вас?
-  Ну, есть Леваков, - приподнялся со стула Леха.
-  Мне очень приятно, - усмехнулся следователь. - А вообще-то, не очень. Вам бы, Леваков, по-моему, тоже рядом с ними надо стоять.
- Это почему рядом с нами? - хрипло спросил Фоменко. - Он тут ни при чем.
-  При чем, при чем. Очень даже при чем. Не верю я, что он не знал, что у вас скупает.  Тут, товарищи,  у них такая версия. Вот эти двое пришли будто бы к  Левакову домой и по дешевке, за две бутылки водки с закуской,  сбагрили его жене хрусталь.  А хрусталя там  на триста с лишним рублей было. Они будто бы сказали, что Фоменко с женой развелся, забрал хрусталь – он, вроде бы, ему принадлежит, ну и…  Впрочем, суд, думаю, разберется, Леваков, где вам быть.         
 Зал напрягся тишиной. Следователь тоже молчал, что-то разглядывая перед собой.
-  Да, - вскинул он крупную, с короткой стрижкой голову, - я пришел к вам... В общем, вам нужно выдвинуть на суд - он состоится в следующий вторник - вам нужно выбрать общественного  обвинителя.
-  Это чего, прокурора, что ли? - зашумели в зале.
-  Не прокурора, а обвинителя от вашего коллектива. Который смог бы выступить в суде, дать оценку их преступлению...
-  А что там, много, они еще не вернули? - крикнул кто-то. 
-  Ну, где-то рублей на двести за ними еще числится.
-  Да чего там, двести рублей! - закричал тот же голос. - Скинемся по рваному – и все дела,
-  Правильно! - загомонили кругом. - Чего, там! Хорошие мужики! С кем не бывает?  По пьяному делу чего не натворишь…
Шкарин сидел, слушал и не верил своим ушам. По всему выходило, что тут не обвинителя, а защитника выдвигать собираются.
-  Что же  вы  говорите, граждане?! - поднялся он, дрожа от негодования.
-  А тебе чего не так? - повернулись,  загалдели   на него.
-  Ну, до чего же мы договорились?! - Геннадий  с трудом проглотил ком, перехвативший горло. - Их же судить будут. За грабеж судить! Они же к товарищу своему - вы понимаете? - в квартиру, в карман забрались, а мы их выгораживаем. Да вы себя поставьте на место того. Да представьте, что вора не поймали... Скинемся по рваному, по трешке. Вам для хорошего человека... Ну, пусть не любите вы его, не всех же в конце концов любить. Но вам жалко этого рубля, когда действительно человеку помочь надо. А тут... Своего товарища обобрать! Да на флоте за такое под килем протянут. А вы!..
-  Мы тут не на флоте. Тут надо хорошим человекам помочь, - крикнули ему.
-  Вы думаете, нас поймут? - повернулся Геннадий на голос. -  Да кто мы после этого? Выходит, ничего дурного мы  в этом  не видим. Значит, любой из нас готов сегодня же сделать то же, что и они? Так выходит? Когда рядом с нами человек в беду попал, мы вроде этого и не замечаем, а тут... Тут наши собутыльники. Тут мы задней   мыслишкой  прикидываем: а вдруг завтра на их месте окажемся... В общем, вы как хотите, а я в этом представлении участвовать не хочу. Но и не оставлю этого так просто.

Шкарин выбрался со своего места, кому-то наступив на ногу, и под возмущенный гул вышел из красного уголка.
- Ну, мы опосля потолкуем! - услышал он вдогонку, различив голос Левакова, и гнев до предела, до краев наполнил его, он с трудом удержался, чтобы не вернуться, чтобы не сделать чего-то... В дверях он еше оглянулся, посмотрел на начальника, на Лиду, хотел увидеть поддержку, но ничего на их лицах не разглядел и побежал вниз.