Я живу в том городе, где до мая не сходит снег. Лето пахнет не мятой – дождями. И в дождях этих затяжных нет ни свежести, ни чистоты – лишь тоска. Тоска бьет по крышам отчетливо и веско. Но даже к ней постепенно привыкаешь. Здесь и в июне срываются с неба густые белые хлопья, бледность к коже намертво прирастает. Деревья чуть выше человеческого роста кронами закрывают все, о чем можно мечтать. Мужчины вокруг суровы и некрасивы, женщины старомодны и злобны. Они ходят в серых куртках и меховых накидках. В королевстве радужных домов лишь на фасадах яркие краски.
Я лежу до полудня, закутавшись в одеяло или шкуру медведя, смотрю на перламутровые облака. Сутки напролет куда себя деть не знаю. Читаю, сочиняю очередную чушь, подолгу гуляю. Что еще делать ленивой избалованной даме? Была бы разговорчивей, забрела бы в лабиринт к Минотавру. Говорят, это где-то здесь, совсем рядом.
Муж мой похож на снежного человека – волосатый, огромный, сутулый, но глазами не злой. Герман редко бывает дома, у него есть море, хладнокровные русалки, музыка биенья льдин о прибрежные скалы, равнодушие ко всему. Иногда в пустыню приходят олени. Пьют из губ моих вересковый мед. Рассказывают мне по секрету о чем-то далеком, ирреальном, прекрасном. Только не понять мне их язык, к сожалению. Я засыпаю в слезах на искристом песке стеклянного пляжа и больше не верю в сказки.
Люди боятся моего мужа: думают, что он маньяк, вероотступник или просто скотина. На суше он сгребает меня в охапку, скомкано шепчет нежности, ласкает с надрывом. Пахнет от него табаком, водкой и мертвой рыбой. И ни один парфюм запах смерти не перебивает. Я рассматриваю трещину на потолке, как в удушье сиплю, задыхаюсь. Когда все закончится, он надолго уйдет в запой. Как ни странно, он лучше всех меня понимает.
И была б я гордой Королевой или милой Снегуркой, можно было бы меня исступленно любить, отрекаться от бога, что-то дьяволу предлагать. А так — манерная самовлюбленная дура. Заторможенный вариант femme fatale. Длинные светлые волосы, алеет помада, потерянный где-то взгляд, мундштук, каблуки и меха. Делаю вид, что живу наугад, смеюсь невпопад и в той же манере плачу. Завела недавно любовника, как заводят собачку, кролика или морскую свинку. Приручила, как любую живую тварь. Этот мальчик моложе меня лет на десять – двенадцать. Я держу его в клетке, выгуливаю на поводке, кормлю изо рта, и нам совершенно не о чем говорить.
Мой зверек ревнует меня безбожно, грозится что-то сделать с собой, убить меня или мужа. Когда он злится, он такой забавный, ранимый. Но в груди у меня наст, сквозь который не пробиться. Да он и не пытается. Я смакую его страсть, долго всматриваюсь в лицо, чтобы запомнить хотя бы на день, но даже ночью путаю с кем-то другим. С утра на языке привкус ментола. Больше ничего.
Милый Кай, ты не знаешь как в засуху тошно, как я маюсь и вяну внутри.
Это жажда хуже дождей, хуже самой глубокой и слякотной осени. Хуже суховеев жаркодыханных. Эту жажду невозможно ничем утолить.
Зато твоя Герда толста, сыта и довольна: вы недавно оформили новый кредит. Мне хочется видеть ее уродиной. Приписать ей жадность, склочность и черный пушок над верхней губой. Чтобы под пышной юбкой кривоватые ноги и растяжки на бедрах. Грубый голос, широкие скулы, нос картошкой. Ах, да, совсем забыла: и еще она громко храпит. Наверняка, ты представляешь что-то особенно гадкое, пошлое, когда ее усердно долбишь.
Помнишь, ты называл меня своей ледяной невестою, отогревал мои пальцы, вспарывал грудь, доставал, как шарик сладкой ваты душу. Говорил: «Мне не жалко, бери – она твоя». Я сдирала с «мясом» озябшую кожу: «Смотри! Меня такою еще никто не видел». Ты всегда почему-то боялся, что растаю, куда-то исчезну, затеряюсь бесследно. А я не боялась, отдавалась вся, без остатка. Забыла бы и себя, если б не напоминало из кубиков имя. Мы верили в то, что лето никогда не кончится, и оно не кончалось. Потом кто-то резко отключил электричество, стянул в тугой узел провода, обесточил каждую клетку. Я лежала на кровати желе водянистым и по-настоящему таяла. Ты был уже далеко: Герда рожала первенца, не помню – девочку или мальчика.
Дети ваши рыжеваты, неряшливы, ширококостные, пошли видно в мать. И приносят лишь двойки, мучают котят, подворовывают мелочь и учатся врать.
Ты нашел вторую работу, ночью соблазняешь кого-то онлайн, пока Герда спит. У тебя уже проседь, тускнеют глаза, по утрам изжога, и тебе давно пора бы крепко запить. Только ты не ищешь легких путей, читаешь переводного Сартра, Делёза, брезгуешь Уэльбеком, Елизаровым. Пишешь в стол, считаешь арт-хаус дерьмом. Ностальгируешь по нуару, Джоплин и Фитцджеральд. Тайком подглядываешь за брюнеткой из дома напротив. Она скучает на балконе голой, иногда заходит за сахаром-солью, но не может связать сносно даже несколько слов. Зато в ней чувствуется порода и склонность к авантюрам. Через месяц она тебе даст. Грех упускать такую возможность.
А когда-то ты готов был ради меня переплыть пролив Дрейка, всех демонов живущих во мне усмирить. Но тебе скоро сорок – до сих пор не проколото ухо. Поздновато для подвигов, mon cheri.
В выходные вы едете с Гердой сажать капусту, томаты, лук-шалот, подрезаете виноград. Герда будет кормить тебя чем-то полезным на свежем воздухе, напоит чаем с пряными травами, запретит много курить. Когда стемнеет, достанет бутылку прошлогоднего вина, с превеликим усилием начнет совращать. В сумерках она похожа на гигантского мопса. Умница Герда цепко держит тебя за кадык.
А я больше не таю, милый Кай, просто схожу с ума. Учусь без тебя потихоньку жить. Не промерзаю до костей, не бьюсь в ознобе – меня согревает Гольфстрим. В горячку остужает полярная ночь. Говорят, что чем-то неизлечимым больна, но я в плохие прогнозы не верю. По старинке лечусь настойкой полынной от северной меланхолии и вечного безделья. Скоро будет солнечно, в Мурманск придет долгожданное лето.