Здравствуй, Эрика. Доехал нормально, хоть и пришлось добираться кружными путями — такими запутанными, что в итоге я и сам не понял, как и куда попал. Городок мрачноватый, пустынный. Во всяком случае, я еще не встретил на улице ни одной живой души, кроме исхудалой собаки, да и та от меня в испуге шарахнулась. В супермаркете — кассовый автомат и ни одного продавца. Но это даже хорошо. Я так устал морально, что никого не хочется видеть.
Большинство домов напоминает заброшенные заводские постройки Ландсвайлера-Редена. Выбитые или заляпанные белилами стекла. Трещины на штукатурке. Косые фундаменты и поросшие мхом стены. Вид нежилой, но кое-где болтаются занавески в окнах, сушатся на балконах коврики или простыни. Значит, люди есть, только прячутся друг от друга. Должно быть, стесняются своей бедности.
Приискал себе маленькую квартирку на окраине, с видом на реку. Сегодня работал первый день. Доволен. Занятие, как говорится, не пыльное. Работаю с людьми, но в то же время как бы и не с людьми. Понимаю, звучит странно, но я как-нибудь попозже все объясню. Не волнуйся за меня и береги девчонок. Деньги переведу с первой зарплаты. Люблю тебя.
Твой Петер.
Эрика, как ты там без меня, дорогая? Справляешься? Представляю, как нелегко одной с нашими непоседами, но главное — в семье теперь появятся деньги. Я, как обещал, буду в начале каждого месяца переводить тебе по три с половиной тысячи. Этого хватит вам на жизнь, и еще останется — подправить хозяйство. Так, как мы хотели. Найми рабочих, пусть починят внутреннюю лестницу. Она опасная. Не дай Бог, кто-нибудь из малышек навернется. И терраску надо бы обнести перилами. Газовую колонку и печку проверить, а то, неровен час, зимой останетесь без тепла и горячей воды.
Да, и в саду подстриги ежевику, пока не разрослась. Потом с ней не справишься — затянет весь участок.
Тебе, наверное, интересно, как я устроился? Да никак, даже чемоданы не распаковал. Разложить вещи по полкам — все равно, что признать новое место домом. Пусть и на время. А я не хочу. Какой это дом — сплошное недоразумение. Чердачная каморка со скошенными стенами. Вместо окна — щель, узкая, как бойница. Вдобавок на такой высоте, что увидеть сквозь нее что-то кроме взъерошенного клочка неба можно только встав на цыпочки и вытянув шею. Под окном — кухонный уголок: плита в две закопченные конфорки, холодильник, в котором вечно плюс десять, эмалированная раковина. Напротив у стены — плешивый диван, рядом — стол, грубый, точно вырубленный одним ударом топора из цельного дерева. Два стула. Одежный шкаф и этажерка с единственной книгой. С какой бы ты думала? Ни за что не угадаешь. Немецко-латинский словарь тысяча восемьсот девятого года.
Вся мебель неприятно мягкая, будто обернутая многими слоями паутины. Только пауков не видно. Вообще никого. Ни таракана, ни муравья, ни кузнечика.
Вспоминаю нашу спальню, полную сверчков. Каждый угол выводит свою мелодию. Ты сердилась, что насекомые мешают спать, а для меня они были очарованием ночи. Стоит закрыть глаза, как звуки начинают перетекать в запахи, а запахи — в краски. Точно прикорнул июльским полднем на медвяном лугу.
Здесь все глухо, мертво, голо. В сон опускаешься, будто в кадушку с тухлым рассолом. Наутро во всем теле холодная дрожь. Десны болят. При одной мысли о работе потеют ступни, а на языке появляется железистый привкус.
Нет, она не сложная. Просто — как бы сказать точнее — безрадостная. Ты ведь знаешь, что я - паромщик? Перевожу бледных и тощих, как ленточные черви, доходяг с одного берега реки на другой. Канат, лохматый и тугой, обдирает ладони. Вода пахнет солоно. Не освежающе — морем — а плотно, удушливо. Так воняет из канализационных люков или придорожных сортиров.
Пассажиры сидят, будто с зашитыми ртами. Тупо смотрят на проплывающие мимо бесконечные автопокрышки, грязные прокладки, стаканчики от йогуртов, пластиковые пакеты. Сколько же всякой дряни мы бросаем в поток вечности!
На другом — пологом - берегу, словно намытые рекой, высятся желтоватые от гнилостной слизи мусорные горы. А может, это свет виноват. Он у нас всегда серо-желтый, только по утрам слегка теплеет и усиливается, а к вечеру подкрашивается мимолетной голубизной. В остальном день и ночь различаются мало. Помнишь, как полгода назад мы гуляли с дочками по набережной Саара? Лара в коляске, а Полли носилась вприпрыжку от фонаря к фонарю, задрав лицо к небу, а ты боялась, что она споткнется или налетит на столб. То прозрачная и длинная, то короткая и густая тень игривым щенком скакала вокруг нее, путаясь в воздушном подоле платьица.
- Смотри под ноги, Полли!
Ее тонкий голосок:
- А что, папа, луна всегда такая круглая?
Я чувствовал себя ужасным занудой, рассказывая трехлетней почемучке о фазах луны. Однако гордился — той особой гордостью взрослого, которому выпало посвятить ребенка в тайны вселенной. Глупости. О тайнах мы знаем не больше неразумных детей, но, в отличие от них, стесняемся спрашивать.
Веришь ли, Эрика, здесь луна всегда круглая. Не стареет и не растет. Иногда мне кажется, что она искусственная. Или что это не луна, а солнце, затемненное и профильтрованное. Если из солнечного спектра выцедить все краски, все теплое и летучее, останется именно такой тускло-желтый цвет. Мертвое, незаходящее светило.
Ты только не подумай, что я жалуюсь. Наоборот. Теперь мне есть за что уважать себя, потому что я не безработный лузер, а мужчина, способный прокормить семью. Мало ли людей работает далеко от дома? И потом — это ведь не навсегда, правда? Я обязательно найду что-нибудь другое. Хотя и не представляю, как искать. Тут нет ни газет, ни телевизора, ни интернета. Из чудес техники лишь банкомат — единственное, что связывает меня с миром. Только с ним и беседую на досуге, потому что больше не с кем. Банкомат разумен, как человек, правда, в глазах у него цифры, а вместо души — пачки купюр. Шучу, Эрика.
Если бы только не так далеко от вас - чтобы приезжать хотя бы на выходные! Замечать, как прихорашивается сад, как растут мои девочки.
Если бы самоуважение могло заменить счастье!
Твой Петер.
Эрика, любимая... Где ты, как? Так и вертится на языке — с кем, да боязно спросить. Столько лет прошло — пять? Или десять? Наверное, Лара и Полли уже совсем большие. Как бы мне хотелось взглянуть на них, красавиц. Я потерял счет дням. Течение времени, как и любое течение, можно уловить, только стоя на берегу. А я плыву в грязном потоке, и на сто верст вокруг нет ни одного неподвижного ориентира. Ни кустика, ни дерева, ни трансформаторной будки, за которую мог бы зацепиться взгляд.
Да нет, что это я. Конечно, ты меня ждешь. Как с войны, но любая война когда-нибудь закончится, а эта жизнь — сонная и мутная — не кончается никогда. Вот ведь как вышло. Мы клялись, что лишь смерть разлучит нас, а разлучил банальный экономический кризис. Чепуха все это — гордая бедность, рай в шалаше, социальная поддержка. Бедный человек всегда унижен, как бы ни было велико пособие. Если не лишениями, не долгами, то своим собственным эго. Чем богаче страна, чем острее чувствуешь себя отвергнутым, получая крошки от общего жирного пирога.
Если беда — одна на двоих — это полбеды, то одно на двоих унижение — это двойное унижение. Оно убивает исподволь, изнутри. С каждым моим отвергнутым резюме в нас обоих умирало что-то важное, превращая территорию любви в территорию отчаяния. Мы боялись смотреть друг другу в глаза, вскрывая конверт с очередным отказом.
И вдруг неожиданный шанс — крохотное, туманное объявление в «Саарбрюккен Цайтунг». Оно как будто подкарауливало меня, затаившись в левом нижнем углу последней страницы, и, стоило моему взгляду упасть на него, подмигнуло всеми умляутами, точно старому знакомому. «Ищем паромщика... Опыт работы не требуется». Паромщика? Да не все ли равно, кого! Голодная собака сгрызет любую кость.
«Паромщик — это почти моряк», - шутили мы и не догадывались, насколько правы, ибо нет моря глубже Стикса.
Эрика, я тут как фонарщик на одиноком астероиде. Изо дня в день, из года в год пускаюсь в одно и то же — бессмысленное, но неизбежное, как закат солнца — путешествие. Бледные тени спрыгивают с парома и тают среди мусора и отбросов, так что кажется, будто они сами превращаются в ржавый металл и грязный пластик, обломки, обрывки и лоскуты. Ничего сакрального — обычный процесс распада. Я давно начал подозревать, что загробный мир — большая свалка, куда свозят износившуюся органику, отработавшие механизмы и вообще всяческий хлам и старье.
Только по утрам, в миг, когда солнце-луна разливается мутной лужей по краю горизонта, ландшафт другого берега напоминает плесневелый сыр, а река блестит, как муравьиная дорожка. Мрачная иллюзия красоты, которая длится от вдоха до выдоха.
В эти минуты мне представляется, что там, за мусорными холмами, есть что-то иное — пусть не рай, но нечто такое, что стоило бы увидеть.
Эрика... кому я это пишу, зачем? Ты не ответила ни на одно мое письмо. Вероятно, письма не доходят сюда, как не доходят радиоволны, дожди и свет. Смотришь на небо — и хоть бы одна звезда. Сплошная чернота вокруг. Я уже понял, что отсюда не возвращаются, да и ты, конечно, поняла. Так что прощай, не увидимся больше, пока не придет твой черед переправляться через Стикс.
Харон.