16.Двумужества.
Динка была совсем не маленькая девочка, как она представлялась влюбленному и много ее старше Максиму. Она была вполне зрелая дама, давно перешедшая возраст наивных девочек, да и девочек вообще. По опыту и емкости сексуальной жизни она намного опережала Максима с его умеренными женами и всеми недолгими любовницами вместе взятыми. Таких Максимов у нее было тоже больше, чем любовниц у него, но только с одним, последним, она позволила себе зайти дальше, чем поцелуйчики и обнимончики, - он стал, вторым Павликом. Появилось два мужа и она перестала быть цельной и неделимой, она разрывала себя, деля на две части. Боль была невыносимая. Рвать приходилось по живому и собственноручно.
Она еще совсем не отошла и была во власти того дикого стресса и надрыва психики, когда случилось все это. После долгих лет, приучивших ее к одному мужчине, и сделавших его собственностью, моно женой, она не смогла в этот раз не уступить своему желанию, такому сильному, что не в силах была сдержать себя так, как это всегда удавалось раньше с другими. Но, став под напором страсти и вопреки рассудку, любовницей (она считала женой) Кукушкина, Динка не могла сносить это свое новое существование, не могла раздваиваться, психика не выдерживала. Невыносимо было врать всем и все время. «В таком состоянии, наверное, и случается суицид,- иногда думала она и, кто знает, если бы не дети…- До сих пор трусит при воспоминании о том времени двумужества, и когда всё, казалось, отстоялось и успокоилось, обрело какие-то рамки сосуществования, когда очумевший Павлик, видя моё безумное состояние, согласился на бойфренда, - этот гад, видите ли, заболел совестью, ему перед Павликом стыдно стало. А меня бросать – это как! Это совесть позволяет? Это не стыдно!» По её логике: второй мужчина, значит, - второй муж. Но бойфренд стал пятиться, пятиться и совсем пропал. Гнев и злость разрывали теперь Динку, ее заполнили ненависть и жажда мести: « Не спущу ему все так просто. Позабавился и пошел. Уничтожу», – негодовала она. Однако, несмотря на всю зрелость своих лет, и большую любовь к сексу, она была далека от готовности делить свое тело между несколькими мужчинами, она видела секс цельным и неделимым. Секс в ее жизни был ответом телу на его похотливые запросы, он составлял необходимую и неотъемлемую часть общей жизни, как еда, питье, конфеты, как утром почистить зубы и подмыться вечером, только потребность в нем была в отличие от «чистить зубы» еще и удовольствием. И она скорее согласится переносить голод и болезни, чем отсутствие секса, регулярного и достаточного, строго порционного, больше ей не надо. Ей хватает Павлика, а, если вдруг невмоготу и захочется больше, чем дает Павлик, так сама вручную собьет похоть, - «Чи не проблема!» Представить на месте Павлика кого-то другого она не могла: во-первых, у неё с ним все отлажено и подогнано до последней самой мелкой детали, во-вторых, он вполне справляется и ей вполне хватает того объема секса, что он дает. Бойфренд влез нахально и с обманом, но в нем она видела несколько другой секс, в котором не он, а она больше лидировала, ей нравилось владеть его телом, удовольствие от секса было другим, но без Павлика, она теперь это ясно понимала, бой-френда не хватило бы.
Про секс она знала все, - от физиологии, физики и химии до множества вполне конкретных упражнений, призванных сделать секс вкуснее. Одну особенность своего секса не знала Динка, - он принадлежал только плоти и был оторван от чувственных нитей души, потому-то интуитивно и искала она кого-то, кто мог бы заполнить эту пустоту порцией духовности в ее сексуальном рационе. Она ничего не могла и не хотела менять в той части секса, которая у нее была, здесь устраивало все – она получала регулярную, почти что научно дозированную, массу телесного трепета, чем вполне удовлетворяла физиологию. Не хватало пустяка - любви. Не хотела понять Динка, что так не бывает, не бывает любви без секса; секс без любви – сколько угодно, наоборот – нет.
17.Озеро.
Какое чудесное было свидание. Всего третье, а, кажется, что знакомы давно, так давно, что всегда. Он увез ее на озеро, которое пряталось и довольно успешно за несколькими рядами раскидистых деревьев, среди которых было много дубов. «Вот где надо веники резать», - невольно отметил Максим. День был будний, и здесь почти никого не было. Небольшая компания, приехавшая на двух машинах, что-то праздновала или просто решила расслабиться на природе. Они выпивали и закусывали, тут же бросая пустые бутылки, объедки пищи, использованные салфетки а, уходя, разовые тарелки с вилками и множество кулечков, куда было завернуто все, что они недоели.
Максим достал подстилку постелил на траву, она села, потом он взял сумку с бумагой, красками и банкой с водой и стал рисовать. Он знал, что разговора не будет, они не привыкли говорить вот так вживую, а не виртуально, и потому он стал рассказывать обо всем, что шло в голову. А в голову шло только одно – он хочет ее и сидеть вот так рядом, не касаясь друг друга, есть извращение всех норм человеческого бытия. Но они сидели, как истуканы, а Максим рассказывал и, он не знал почему, но рассказы все выстраивались вокруг женщин, которых он знал и с которыми был в определенных, всегда разных и не обязательно интимных, отношениях. Особи мужеского пола в его рассказах появлялись совсем редко и то лишь для фона. Максиму и в жизни всегда больше нравилось общение с девочками, девушками, женщинами, он любил их и считал первичными в сутолоке людской.
Динка была в восторге. Никогда на природе она не сидела вот так без всяких обязательств, когда не надо ничего готовить и раскладывать продукты, когда она не подавальщица и убиральщица, а гостья, и может сидеть вот так, ничего не делая и ни о чем не волнуясь, просто сидеть и слушать ту чепуху, которую несет Максим только для того, чтобы развлечь её. « Все больше бабы в его рассказах. И, когда он только успел, вроде бы женат всегда был», - отмечала про себя Динка, но ей это было все равно, потому что то было давно, но она поймала себя на том, что стоило Максиму перейти со своими бабами в настоящее время, как ей сразу становилось не все равно и она начинала ревновать, она не хотела, чтобы у него были другие бабы.
Он вел себя смирно, как и обещал. « Я не прикоснусь к тебе, - написал он ей после опушки, - ты меня совсем не возбуждаешь, как женщина, просто хотел сделать приятное тебе. Но, если ты говоришь, что тебе это не надо, неприятно и вызывает слезы, мне и лучше – не надо делать вид страстного любовника».
Рисунок не получался, Максим злился, злость ложилась на бумагу совсем не теми линиями, чтобы там появились деревья, озеро и все, что должно было составить пейзаж. Он бросил рисунок, как всегда, не потому, что считал его законченным, а потому что устал от него. Достал краски, банку с водой и стал рисовать акварель. На Динку он не смотрел, все время что-то рассказывал, ругал рисунок, который никак не хотел получаться, потом стал вспоминать, как рисовал в институте обнаженную натуру и как никто не видел в ней женщину, пока она на подиуме, а, как только зайдет за ширму одеваться, сразу становится женщиной. Потом рассказывал еще и еще, рассказы текли легко, не надо было выдавливать их из себя. А вот рисунок уже и акварелью не получался, сосредоточиться на нем у Максима не было сил.