Глава первая. Арканар. Северные ворота. 14 ноября 1526 года.
Утром 14 ноября 1526 года госпожа Лидиса, милостью Господа нашего Владычица города Арканара и всех Северных Островов, проснулась в дурном расположении духа. Стражники, неусыпно бдевшие у Северных ворот, один на топчане, другой рядом с накочегаренной печкой обогревавшей большую сторожку, узнали об этом от своего десятника Балурда. Злого, как черт, с похмелья и выволочки устроенной ротным. Десятник вместо обычного: «Подъем! Сгною, сучье вымя!» разбудил их, проявив фантазию: одного, коротко без размаха ткнув пудовым кулаком в приоткрытый в сладком утреннем сне рот, другого, одним пинком перевернув вместе с неподъемным топчаном. И только после этого в сторожке раздался десятницкий рык, поднявший всех голубей с окрестных крыш:
- Подъем! Сгною, сучье вымя!
Грош, более опытный в делах службы, выбежал из сторожки к воротам сам, а вот служивший всего вторую неделю Сибур открыл дверь сторожки своей головой и проделал тот же путь по воздуху, коснувшись земли только в самом его конце.
- Чего это он? - поинтересовался Сибур, садясь и пытаясь стянуть нахлобучившийся по самые плечи рокантон: - Вроде вчера так хорошо посидели.
- А хрен его знает! - ответил Грош, языком подсчитывая потери в своей и без того немногочисленной дружине зубов: - Может, жена не дала.
- Он же холостой! - удивился Сибур, изо всех сил дергая шлем.
- Ну, значит, шлюху не нашел, - пожал плечами Грош.
- Это в нашем-то районе?! - Сибур умудрился стянуть рокантон на правое ухо и взглянул одним глазом на напарника.
Грош вместо ответа двинул древком алебарды по шлему, отчего тот снова осел до плеч, и беззлобно поинтересовался:
- Если такой умный, чего в стражу пошел?
- Деньги нужны были, - обиженно прогудел из-под шлема Сибур.
- Это у нас-то? - усмехнулся Грош: - Беда с вами, «духами».
В этот момент дверь караулки, в которую не особенно потеснясь входили два стражника обычной комплекции, распахнулась и на пороге, заняв собой весь дверной проем, возник десятник. Был он огромен и чертовски силен: мог двумя пальцами сломать прокованный клинок кинжала. Из всего оружия признавал лишь огромный цвайгхандер, который в его лапищах порхал как пушинка и был смертоносно быстр. Из доспеха десятник носил лишь прошитый стальными нитями камзол, крепкие штаны из буйволиной кожи да разношенные сапоги армейского образца. Сейчас по холодному времени ко всему этому были добавлены: теплая безрукавка из волчьей шкуры да плотный войлочный подшлемник, из-под которого по правому виску через скулу, щеку, через всю шею, уродуя лицо и исчезая под отворотом камзола, тянулся старый плохо заживший шрам. Из-за него десятника все звали не иначе как Рваным. Где и когда десятник получил эту отметину, он никому не рассказывал, но и без того было ясно, что не портовая шлюха ему хлебальник расцарапала. Рваный обвел тяжелым взглядом пустую улицу и, покачав головой, пошел к Грошу и Сибуру.
- Дозрел, - выдохнул, стянувший шлем, Сибур.
- Опохмелился, - прошептал более опытный Грош, замирая по стойке «смирно».
- Встань, - бросил Рваный замешкавшемуся Сибуру, с дикой тоской во взгляде наблюдая за потугами «молодого» встать как то предписывает Устав караульной службы. Сибур окончательно потерявшийся под взглядом тяжелых оловянных глаз, вытянулся в струнку, прижимая лет сто нечищеную алебарду к плечу.
- Сколько служишь? - поинтересовался Балурд.
- Вторую неделю, господин десятник.
- Не слышу.
- Вторую неделю, господин десятник! - багровея от натуги проорал Сибур, аж привставая на носки от усердия.
Десятник опустил голову, тяжело покачал ею, и с отвращением глядя на двух своих бойцов, уронил:
- Вояки, - потом помолчал и добавил: - Хреновы.
Тяжело вздохнул, обдав замерших Гроша и Сибура дюжим перегаром, и сказал:
- Так, бойцы, будем считать утренний осмотр ваших бренных мощей законченным. Довожу до ваших мозгов, что наша благословенная госпожа Лидиса (чтоб ее орки отдрючили!) остро нуждается в желтых тяжелых кружках, который вы, обормоты, зовете бабками. И потому вечером я должен отдать ротному тридцать монет.
- Рваный, да ты чего?! - взвопил, от возмущения забыв о субординации, Грош: - Мы даже во время Храмовой недели и половины этого не наскребали!
- Сорок, - тихо сказал Рваный.
- Побойся Бога!
- Пятьдесят.
Грош сник и коротко козырнул:
- Есть!
Балурд кивнул и ушел в караулку. Через минуту он стукнул в засиженное мухами окно и бросил подбежавшему Сибуру:
- Открывайте.
Тяжеленные створки долго не хотели открываться на пристывших за ночь петлях, а когда все же открылись, то чувствительно приложили Гроша пятой точкой о не к месту выступавший из стены камень. И потому, матерясь сквозь зубы и пнув хихикающего Сибура, Грош занял свое место у ворот не в самом приподнятом настроении.
Осенняя ярмарка кончилась полтора месяца тому назад, до храмовых праздников было еще три недели и потому Грош с Сибуром до полудня маялись от безделья. Впрочем, делать это они старались незаметно, а то служивший когда-то в регулярный войсках Балурд мог и вспомнить свою веселую армейскую молодость и найти для своих подчиненных занятие. И смешно это было бы только со стороны. А Грош знал каково это: три часа к ряду драить с мылом и щеткой мощенную булыжниками площадку перед воротами.
Но после полудня в город потянулись по своим делам жители с окрестных деревень. И к четырем часам, когда в город вошли: два дровосека, везшие на своих громоздких и тяжелых повозках, запряженных невозмутимыми вестфальскими тяжеловозами дрова и лес на продажу (Стой, морда! Куда прешь, а пошлина?! Два золотых. Да твои телеги всю мостовую на площади разворотят - еще три монеты. Эй! ЭЙ! Ты смотри, что твоя скотина делает! И кто это убирать будет, а?! Плати еще пять желтяков! Давай сюда! У, морда!); четыре крестьянина, везущие на рынок остатки прошлогоднего урожая (Стой, черная кость!.. Чего везешь?.. А почему капуста квелая?! Ты, что, гад, нас потравить хочешь, а?! У, жердяй!.. А ну плати, я сказал!.. И еще монету накинь. За сквернословие... Чего?! Будешь знать как лаяться! Но-но-но, я ведь и алебардой могу!); один дворянин, спешивший куда-то по своим делам (Да, господин,.. понимаю, господин. Но милорд,.. Ваша милость...простите, Ваша светлость, не я же устанавливаю пошлины - магистрат. Хорошо. Премного благодарен, Вашей светлости. Счастливой дороги...У, вы****ок короны!) два наемника: один с письмом к командиру гарнизона, другой - с перевернутым значком, означавшим, что сейчас наемник не у дел (Братва, подсобите служивому, а!..ага...спасибо, мужики. Точно! Совсем капитан озверел - уже со своих три шкуры дерет. Что? Таверна получше? А вам какую? Пожрать да с девками? Ну, эт недалеко. Через квартал налево. «Сковорода и кошка» называется. Удачи! Везет же людям!); один пилигрим, обознавшийся в сроках церковных праздников (Что? Соборная седмица? Дед, до нее еще три недели. Вот пень старый! Три недели, говорю! Чего ору? Да ты ж глухой как тетерев. Глухой ты, говорю! Слушай, дед, гони монету и проходи. Чего-чего? Возлюби ближнего своего? Вот как щас возлюблю алебардой по лысине! Давай монету сюда! Иди-иди отсюда. Шагай себе, говорю! Вот ведь пердун старый! Одной ногой уж на том свете, а и то обдурить норовит! Ну, что за люди пошли, а?!) то в кошельке у Гроша, поселяя в душе его тихую радость, звенело семьдесят полновесных монет.
- Ну вот! А ты плакался: «Не насобирать!», - удовлетворенно пробурчал вечером Балурд, высыпая деньги из кошелька и пересчитывая их. Отсчитав себе пятьдесят монет, остальное он пододвинул Грошу: - Это - ваше.
- Эх, погуляем, - радостно улыбаясь пропел Грош, сгребая монеты обратно в кошель и направляясь к двери.
- Стоять, - произнес Рваный. Грош так резко затормозил, что шедший следом Сибур ткнулся в его спину носом.
Балурд достал пергамент, перо с чернильницей и принялся что-то писать. Закончив, он протянул бумагу Грошу.
- Что это? - спросил стражник, глядя на пергамент как на ядовитую змею.
- Это? - передразнил десятник: - Это диагноз, подтверждающий, что ты болен невоздержанностью на язык и неуважением к старшим по званию в особо острой форме и рецепт, по которому полковой палач пропишет тебе пять плетей.
- Лучше бы пять ****ей, - буркнул, сразу поскучневший Грош.
- Десять, - тихо сказал Рваный: - Но у меня может случиться острый приступ забывчивости, и я могу забыть, что писал этот диагноз. А то и вовсе по рассеянности уронить его в мусорную кучу.
- Сколько? - сгорбился Грош, понявший к чему идет дело.
- Ну, думаю, по монете за плеть будет в самый раз.
Грош со скорбным видом отсчитал десять монет и уныло позвякивая оставшимися десятью, побрел к тяжелой дубовой двери. И тут же отлетел угол, сбитый ею. В караулку, свалив с ног зазевавшегося Сибура, ворвался вестовой и проорал:
- На рыночной площади берсерк троих наших положил!
И вылетел прочь, запнувшись за барахтающегося «духа».
Рваный вскочил из-за стола, за шкирку выкинул из сторожки Сибура, подняв за шиворот валявшегося без чувств в углу Гроша, оплеухой привел его в сознание и вышвырнул в след за напарником:
- На рыночную площадь! Живо!
Схватил прислоненный к стене цвайгхандер и бросился следом.
Фреки. Арканар. 12 ноября 1526 года.
Я не великий воин из сказочного прошлого. И никогда не стремился стать им. Просто жизнь в мире, где стали править сталь и магия, научила хорошо владеть мечом. По большей части мечом. Потому, что магия вопреки досужим разговорам далеко не всесильна, и имеет столько оговорок и ограничений, сколько нет в самом головоломном купеческом контракте.
Я просто жил. Никогда не стремился ни к каким высоким целям, просто хорошо делал то, что считал нужным делать. Никогда зря не лез на рожон, но «свое кладбище» у меня имеется. И не скажу, что все похороненные на нем были отпетыми злодеями. Я - из Волчьих Голов, и этим все сказано. Мне платят, я выполняю работу. А какую - неважно. Нам приходилось и воевать с регулярными войсками Семей, и подавлять крестьянские мятежи, держать в осаде города не подчинившиеся Совету и вылавливать по лесам разбойничьи шайки. И все это ничем не отличалось одно от другого: вся разница между смертью мужика с вилами и «золотого леопарда» лишь в том, какими увечьями отделаешься ты сам. А война всегда и везде - это грязь, кровь, паразиты, запах гангрены и внутренностей вывалившихся из развороченного живота
Волчьи Головы, как самостоятельная и самодостаточная сила, появились где-то триста лет назад, во время последней Войны Семей. Сначала это были три батальона простых наемников, но двум генералам - Духареву и Джонсу, удалось выстроить такую систему подчинения и дисциплины, что уже спустя полвека Волчьи Головы заставили считаться с собой всех, наголову разбив войска Семиградья. Джонс и Духарев давно умерли, а Волчьи Головы продолжали существовать и быть весомой частью этого мира. Их боялись и ненавидели. В городских тавернах и кабаках ни один человек не сел бы с ними за один стол, а повстречавшись на узкой улочке там, где была возможность, переходили на другую сторону стоило разглядеть на правом рукаве оскаленную волчью пасть. Они были своего рода отверженными: с ними считались, но старались лишний раз не пересекаться. Они были волками в мире, где девять десятых были овцами, а оставшиеся изо всех сил пыжились, стараясь походить на львов.
Я подписал мой первый контракт с Волчьими Головами лет сто назад. Сначала служил простым пушечным мясом, но потом сержант заметил мои «способности», подал рапорт и меня перевели в разведбат. Там тоже быстро расчухали что к чему и предложили должность ротного, но я отказался, предпочтя рисковать собственной шкурой, а не шкурами других. Потом подписал второй контракт, третий. Поучаствовал в паре-тройке вроде бы никогда и небывших войн, успел получить пару отверстий непредусмотренных природой, косой шрам от переносицы к скуле и наколку смертника на левом запястье. Конечно, было трудно скрыть свое долголетие практически равное бессмертию, но в Головах это сделать было гораздо легче, чем где бы то ни было. Ведь там до возрастных седин доживает хорошо если один из сотни, а в моем разведбате - и вовсе один из десяти тысяч. Так, что шанс встретить своего старого сослуживца у меня ничтожно мал. А для остального мира мы все на одно лицо. Вернее, на один волчий оскал. И потому оставалось только менять имена да периодически подчищать записи в полковых книгах. Просто и не пыльно.
Но полгода назад, когда кончился мой очередной контракт, и я бродил по миру в раздумьях: подписывать ли новый - спокойное течение моей жизни закончилось. Момент, когда именно это случилось, я упустил потому, что монах, которого я нашел на лесном проселке, умирал. Как он вообще еще оставался жив - было чудом: половина его черепушки можно сказать отсутствовала. Недалеко от монаха, в кустах, остывал труп разбойника с вцепившимся ему в горло псом. Видимо, разбойник все же успел перед смертью всадить нож в бок собаки и, они так и умерли вместе. А монах протянул еще какое-то время, но и он уже видел свет лучшего мира, когда на дороге появился я. И умирающий, даже не разглядев кто перед ним, разжал руки, из которых в пыль проселка упал плотный сверток, и прошептал:
- Монастырь Святой Троицы.
С этими словами он отошел в мир, в котором был уже одной ногой.
Я обыскал трупы. Разбойник был гол как сокол, а у монаха нашлось только две позеленевших медных монеты. Сочтя это платой, а просьбу монаха предложенной работой, я решил ее выполнить. Не удосужив себя организацией похорон (все равно рано или поздно местные аборигены натолкнуться на тела и предадут земле), я пошел искать этот самый монастырь.
Найти его труда не составило, но вот войти в него оказалось задачей непростой. Я достучался до монахов укрывшихся от сует бренного мира за дубовыми воротами, об которые сломался бы не один таран, примерно через час. В воротах открылось маленькое окошко и из него на меня взглянули: жало арбалетного болта, а чуть далее за ним - два неприветливых глаза. Я, стараясь не делать резких движений, показал пакет умершего монаха, и через несколько секунд ворота передо мной открыл мрачного вида детина в коричневой монашеской хламиде. Коротко мотнув налысо обритой головой, он предложил войти. Ну, я, наивный, и вошел. Ох, недаром пословица говорит: «Простота - хуже воровства», а вторая более поздняя добавляет: «Не верь тому, что написано на заборе». В смысле, будь готов к тому, что даже в монастыре тебя могут огреть чем-нибудь тяжелым по макушке. Даже если ты из Волчьих Голов.
Короче, очухался я в обширном, судя по эху зале. Вокруг меня на высоких подсвечниках стояли толстые зажженные свечи. Я попытался было встать, но хитрые кандалы, немыслимым образом вывернув руки, позволили лишь сесть. В круг из подсвечников вступила высокая фигура в монашеском облачении с резным посохом в руке и, свечи как от дуновения ветра погасли. Зато откуда-то сверху, вроде бы прямо над моей маковкой, ударил нестерпимо яркий, белый свет. Я перестал видеть вообще все, кроме размытого силуэта в черном балахоне.
Навершие посоха, ярко засветилось, попав в столб падающего вертикально света, указало на меня, и горло сдавило стальными тисками.
- Откуда у тебя пакет? - мертвый холодный голос, похожий на звон большого медного гонга, шел отовсюду, ознобом пробирая по спине.
- Монах на дороге умирал: - просипел я: - Назвал ваш монастырь.
- Монаха убил ты?
- Нет. Разбойник. Его задавил пес монаха.
- Ты вскрывал пакет?
- Не имею такой привычки, - тиски сжались сильнее, и я пискнул: - Нет!
Посох вернулся в вертикальное положение, а монах повел раскрытой ладонью сверху вниз и, свет в моих глазах померк вторично.
Когда я пришел в себя, то надо мною было пасмурное небо, поливавшее меня реденьким занудливым дождиком. Лежать было неудобно: полупустой сидор и Нойор больно упирались в спину и, потому я сел, помотал головой, разгоняя плавающий в ней туман, и огляделся. Слева, исчезая за взгорком, тянулся проселок, справа высилась мрачная стена ельника. Вечерело.
- Мил человек, ты в порядке? - послышалось сзади.
Я оглянулся и увидел телегу влекомую меланхоличной лошадью, судя по ее скорости - ровесницей своего хозяина. Возница - лет под семьдесят дедок в добротной крестьянской одежке, увидев, что его заметили, улыбнулся и приподнял треух, обнажив аккуратную лысину. Поравнявшись со мной, он натянул вожжи и с улыбкой спросил:
- Чего, мил человек, в луже-то сидишь? Холодно ведь!
Кивнув, я поднялся, попытался отряхнуться, но только извазюкал руки.
- Монахи херовы!
- Ты о чем, мил человек? - живо поинтересовался дедок.
Я мотнул головой: не о чем, мол - и спросил:
- Где я?
- Ох, ти ж мне! - рассмеялся старик: - Да ты никак лишку принял надысь!
Вместо ответа я сгреб его за воротник, приподнял, поднес к себе и, глядя в глаза, повторил вопрос:
- Где я?
Дедок резко перестал смеяться, скосил глаза и, увидев нашивку наемника, икнул. Потом посмотрел мне в глаза и снова икнул. Я слегка встряхнул его и с четко разделяя слова спросил:
- Где я?
Но дед, похоже, от ужаса впал в прострацию и продолжал молчать, вздрагивая всем телом от икоты. Я, тяжело вздохнув, посадил его обратно в телегу. Посмотрел по сторонам и, махнув на все рукой, пошел направо. Поднявшись на взгорок, я оглянулся. Дедка с телегой и след простыл. А впереди виднелся город-не город, деревня-не деревня, скорее хорошо укрепленный поселок. Это был явно местный центр цивилизации.
И как всякий уважающий себя центр он был огорожен деревянной стеной и имел целых две достопримечательности: огромную лужу прямо на площади перед ратушей и гостиницу для заезжих гостей. И лужа, в которой, похрюкивая от удовольствия и являя собой милую провинциальную непосредственность, блаженствовало целое поросячье семейство, и сама гостиница были выше всяческих похвал.
Хозяин ее, с невозмутимым видом полировавший стойку, с дежурной толикой интереса посмотрел на меня:
- Что-нибудь желаете?
- Комнату, ванну и постираться, - буркнул я, подходя к стойке. Хозяин словно ненароком посмотрел на приколотый к стене лист пергамента с волчьей головой и мелким текстом ниже ее. Голова была знаком для неграмотных, а в тексте говорилось, что всем состоящим в рядах Волчьих Голов запрещалось учинять какие-либо беспорядки или доставлять иные неудобства владельцу этого заведения. Если честно, то я такую бумагу видел всего дважды. Один раз на севере, там кабатчик целый месяц тайно снабжал провизией отряд Голов, укрепившихся в ущелье, а вторую на востоке, но там владелец сам был из наемников. Чем же отличился местный кабатчик, что заработал такую индульгенцию?
- Десять монет, - сказал хозяин гостиницы, словно и не замечая следов оставленных мной на до блеска начищенном полу и грязи подсыхающей на моей одежде и сапогах.
Я кивнул, скинул сидор, раскрыл его и достал... плотно завернутый в непромокаемую бумагу пакет. Точно такой же как и у умершего монаха, только раза в полтора больше и тяжелее. Ничего не понимая, положив сверток на стойку, я порылся в вещмешке и извлек на свет божий объемистый кошель, в котором весомо позвякивали тяжелые монеты. Я с «умным» видом посмотрел на кабатчика.
- Неприятности? - приподнял брови он.
- Не, - ответил я: - Непонятности.
- А-а-а, - протянул хозяин гостиницы.
Я подальше от греха убрал кошелек и пакет обратно в «сидор», достал свой кошель, расплатился и, сопровождаемый служанкой, которую кликнул трактирщик, ушел наверх. Когда мы вошли в комнату, служанка закрыла дверь и встала рядом с ней. Я, не понимая, уставился на нее.
- Ваша одежда, господин, - улыбнулась девушка: - Вы хотели постирать ее.
- Сначала ванну сделай, - буркнул я.
- С Вашего позволения ванна уже готова, - служанка взглядом указала на ширму. Я мотнул головой, но все же зашел за ширму, разделся и, протянув одежду служанке, с наслаждением погрузился в горячую ванну. Поблаженствовав минут пять, перегнулся через край и, дотянувшись до вещмешка, вытащил из него пакет и кошелек. Повертев в руках пакет я увидел приклеенный к нему листок бумаги: «Арканар. Церковь всех святых. В кошельке - оплата».
- Однако! - я взвесил кошель в руке. Никак не меньше, чем мое полугодичное жалование за доставку какого-то пакета! Да-а, интересные монахи живут в местных монастырях! Как своими пользуются вещами, которые по определению должны храниться в сокровищницах Семей, владеют магией, чего не может ни один из смертных, если он по крови не принадлежит к Семьям и платят полновесным золотом за непыльную работенку почтальона. Да за эти деньги раньше мне приходилось полгода служить мишенью для ретивых лучников. Каюсь, появилось у меня желание вскрыть пакет и посмотреть за, что же мне отвалили такую прорву денег. Но повертев сверток в руках, я (меньше знаешь - крепче спишь!) запихнул его подальше, на самое дно сидора и для верности пересчитал золото. Сто монет! И это когда мое жалование составляло по последнему контракту - пятнадцать монет в месяц, а хороший дом в центре города стоил тысячу желтяков. Десять таких пакетов, и я - богач! Я усмехнулся своими мыслям и отправил кошелек следом за пакетом.
Помывшись, я вытащил из вещмешка завернутую в непромокаемую кожу смену белья и переоделся. Потом разобрал сидор и тщательно вымыл все, что в нем находилось и выстирал его самого. Выйдя из-за ширмы, я увидел, что на столе у окна появилось блюдо с жареным мясом и овощами и покрытая пылью бутылка вина.
- Вот это сервис! - восхитился я, садясь за стол и потирая руки.
После сытного ужина захотелось спать и, я, заперев дверь, завалился на узкую и неожиданно жесткую кровать. Успел подумать: «Нет в этом мире совершенства» и уснул.
Разбудил меня тихий стук в дверь. Прошлепав босыми ногами по полу, я скинул крючок и открыл. Стучала давешняя служанка.
- Господин, Вас там ищут, - сообщила она дрожащим шепотом.
- Кто? – так же шепотом спросил «догадливый» спросонок я.
- Кожемяки. С Волошек, - еще тише прошептала служанка. И по ее голосу я понял, что кожемяки, а особенно те, что с Волошек - серьезная сила в здешних степях.
- Ты мою одежду постирала? - не повышая голоса спросил я.
То, что служанка подумала о моих умственных способностях, так ясно читалось в ее взгляде, что я уже приготовился отвечать на ее вопрос о том, не дурак ли я? Но она все же справилась с собой и, забыв о своем страхе, сказала извиняющимся голосом:
- Только она еще не досохла.
- Тащи сюда.
Когда через пять минут, я спустился в зал, то хозяину таверны, державшему оборону против трех дюжих мужиков и одного довеска в виде давешнего дедка, уже собирались бить лицо. Громилы стояли неподвижно, а вот дедок громче всех разорялся, брызгал слюной, прыгал, махал руками и был донельзя похож на брехливую деревенскую шавку. А хозяин гостиницы, даже не подав виду, что заметил меня, продолжал что-то втолковывать четырем забиякам. «Правильный мужик», - подумал я и, подойдя, перехватил кулак уже летевший ему в лицо. Поймал в захват и сломал ударившему руку. Гориллоподобный мужик по инерции отлетел в сторону и тонко взвыл, крича что-то нечленораздельное, но явно похабное. Пока двое других оборачивались, я бы успел пообедать. Они были явно уверены в том, что они здесь главные, и что все это знают.
- Мужики, я не местный, - разочаровал я их и без затей саданул одного в пах, а второму сначала сломал нос, а когда он начал валиться на спину, от души добавил в грудь так, что все находившиеся в зале услышали хруст. В таверне повисла тишина. Только тихонько подвывал тот, со сломанной рукой.
- Заткнись, - процедил я и, он умолк. Я подошел к замершему как суслик деду. Он съежился и, казалось, был готов испариться, как туман по утру, но не получалось. Только лужа растекалась на полу. Плюнув с досады, я махнул на обоссавшегося дедка рукой и подошел к хозяину таверны, который уже с невозмутимым видом стоял за стойкой.
- Рядовой Фреки Вотанскир, вторая рота отдельного батальона разведки, - представился я и глазами указал на «индульгенцию»: - Рапорт писать будешь?
- Не стоит, - отмахнулся кабатчик: - Не ты же драку начал. Да и вреда никакого не было.
- А эти? - я кивнул на бесчувственный тела, которые волоком вытаскивали на улицу, молчаливые работники. Дедка, кстати, уже не было: - Проблем не будет?
- Найдем управу, - пожал плечами трактирщик: - Они ж не первый раз здесь буянить пытаются.
- Понятно, - сказал я и спросил: - Слушай, а где я нахожусь?
Вот тут его проняло. От всей его невозмутимости не осталось и следа. Челюсть отвисла, а брови сравнялись с волосами на высоком лбу.
- Ты не..? - он помотал пальцем у виска.
- Иногда бывает, - поморщился я: - Но не сейчас.
- Однако, - протянул кабатчик и откашлялся, прочищая горло: - Таверна «Золотой лев»
- А деревня?
- Можецкий Погост.
- Н-да. Все интереснее и интереснее, - пробормотал я и добавил: - Погоди.
Поднявшись к себе, я взял походную карту и, спустившись вниз, расстелил на стойке:
- Покажи.
Хозяин таверны некоторое время водил пальцем по карте, читая названия мест, а потом ткнул пальцем:
- Вот здесь примерно.
- Ну прям как в сказке, - протянул я: - А день сегодня какой?
- Среда.
- Да не это! - поморщился я: - Число, месяц, год.
- А-а-а! 17 мая 1526 года.
Я молча свернул карту и ушел к себе.
Н-да! За несколько часов я оказался от монастыря, где меня допрашивал таинственный монах (да и монах ли?!) с магическим посохом, в стадвадцати лигах! Причем, в нужном направлении! То есть на стодвадцать лиг ближе к Арканару. Без использования магии сделать это невозможно. Причем, магии высшего посвящения. Это даже не четвертое поколение! Третье, а, может быть, и второе. А я что-то не слышал, чтобы кто-то из Семей в последние пятьсот лет принимал постриг.
- Во что же я вляпался? - спросил я воздух в комнате.
Ответом мне была многозначительная тишина. Я плюнул на все непонятки с большой колокольни и лег спать.
Не помню что мне снилось. Что-то неопределенное, муторное и вымытавыющее потому, что я проснулся ранним утром с больной головой, чувствуя, что совершенно не выспался. Собрал свои высохшие пожитки и спустился вниз. Сел за стол, коротко кивнув кабатчику наводящему порядок в своем царстве стаканов и кружек. Он отвлекся, крикнул на кухню:
- Мария! Согрей позавтракать! - и подойдя, сел напротив: - Собрался уже?
- Пора, - кивнул я, взглянув в окно.
Хозяин тоже посмотрел туда и сказал:
- Дрянь погода в этом году. Одни дожди.
Помолчали. Дородная служанка, в которой угадывалось родственное сходство со вчерашней девушкой, принесла огромную сковороду с жареной рыбой, высокую глиняную кружку, небольшой бокал, кувшин с молоком и блюдо с нарезанным хлебом. В кружке плескалось пиво. Хозяин налил себе молока, взял ложку и отломил кусок хлеба. Я не испытывал особого голода, да и рыба никогда не была моим любимым блюдом, но армейская жизнь научила есть даже тогда, когда есть не хочется и то, что есть не хочется совсем. Потому, что неизвестно сумеешь ли ты уже сегодня вечером поесть вообще. И потому рыба очень быстро исчезла со сковородки. Пива же лишь чуть пригубил.
- Не употребляешь? - улыбнулся хозяин.
- Не сегодня, - поморщился я: - И так башка трещит.
- Может, молока? Или чай есть.
- Не. Не надо.
Я поднялся, закинул сидор за спину и протянул кабатчику раскрытую ладонь:
- Прощевай.
- И тебе всего доброго, - отозвался он, пожимая руку. Уже когда я выходил, он вдруг спросил:
- Ты Ригу Косого не знаешь?
Я порылся в памяти:
- Нет. А что?
- Да так, думал привет передать. Брательник это мой. Тоже у вас служит.
- Ну, если увижу - передам, - пообещал я, закрывая за собой дверь.
Деревенские ворота, по раннему времени были еще закрыты, и стражник чутко дремавший у них, открыл мне небольшую калитку и молча кивнул в ответ на благодарность. Шагов через сто дорога расходилась в две противоположные стороны и, я, сверившись с картой, пошагал к располагавшемуся на далеких Северных островах городку под названием Арканар.
Ничего примечательного в этом путешествии не было. Пара кабацких драк с не в меру ретивыми гуртовщиками, разбойничья шайка, чей вожак от «большого ума» решил, что одинокий наемник ничего не сможет сделать с десятью вооруженными лишь собственной наглостью разбойниками и остальная дребедень, что может приключиться со странствующим в одиночку человеком. Все это: и драки в придорожных тавернах, разбойники, страх и недоверие обычных людей, долгие дневные переходы по дрогам и без них, ночевки под проливным дождем - давно стало такой же привычной частью моей жизни как и небо над головой. И не было в этом, вопреки досужим вымыслам сочинителей всех времен и народов, ничего красивого и романтичного.
Пять месяцев спустя, придя в Ниенну, я долго искал корабль, который отправлялся бы к Островам, но ни один капитан в предвестье осенних штормов не хотел идти туда. Только через месяц, когда в порту ошвартовался рисковый купец из островитян, мне удалось купить место на его когге.
И вот, полгода спустя после моей встречи с умирающим монахом, ранним утром 13 ноября 1526 года я вошел в стольный город Арканар. Заплатив положенные две монеты ленивым как сонные мухи стражникам, я дождался пока их капитан, завязав на эфесе Нойора «ремешок добрых намерений», скрепит его свинцовой пломбой и пошел по узким темным улочкам к рыночной площади.
Я был в Арканаре очень давно, всего один раз по каким-то служебным делам. Тогда была осенняя ярмарка. И на улицах, несмотря на нашивки Волчьих Голов и рукоять меча над плечом, приходилось протискиваться в гомонливой толпе зараженной двумя прямо противоположными стремлениями: подороже продать и подешевле купить. У меня даже пару раз некие серые личности с неприметным лицом и неброской одеждой попытались стырить кошелек. Одному я просто вывихнул палец и отпустил восвояси, но когда всего через полчаса другой представитель цеха «ночных парикмахеров» посягнул на мои деньги, я озверел. Воришка взвыл благим матом на всю улицу, пританцовывая и прижимая к груди сломанную в двух местах кисть. Потом долго пришлось объясняться с городской стражей, и быть бы мне в подвалах замка, где располагалась гарнизонная гауптвахта, если бы в куче разнокалиберных кошельков один из горожан не узнал свой. Стражники утратили ко мне всяческий интерес, и предчувствуя неплохое вознаграждение за поимку вора, поволокли незадачливого щипача к городской ратуше.
С тех пор прошло почти сто лет. Но Арканар остался прежним. Те же узкие улочки, которые, удивляя самих себя, так причудливо петляли, что могли трижды выводить тебя к одному и тому же месту с разных сторон и, в конце концов, уводили совсем не туда, куда ты хотел. Те же каменные, похожие на маленькие крепости, лавки и магазинчики, и, нависающие над ними в тщетной попытке получить хоть еще немного места, вторые и третьи жилые этажи. Те же черепичные крыши и узенькая полоска неба над головой. Смешно, но в Арканаре, как и во всем множестве городов возникших после Вьюги, небо можно было увидеть лишь в бедняцких кварталах да в районах где жила знать.
Все в Арканаре осталось прежним. Те же люди по утреннему времени спешащие за покупками. Кто победнее - упоенно торговался, кто побогаче - с брезгливым видом ковырялся в предлагаемом товаре. Даже стражники: пузатые и сонные со вчерашней попойки - остались теми же, что и сто лет назад. Заметив меч и нашивку, они, вцепившись в нечищеные от сотворения мира алебарды, неуверенно двинулись в мою сторону, но, разглядев ремешок с пломбой, облегченно перевели дух и вернулись в свое полусонное состояние. Да, город остался прежним. Пожалуй, только сточные канавы прикрыли деревянными решетками, да расширили главный городской собор.
Я, здраво рассудив, что за срочность и спешку мне никто не платит, неторопливо побродил по базару, как в музыку вслушиваясь в его шум: гомон покупателей, зазывные крики торговцев, пытавшихся перещеголять соседей кто в чем: кто силой голоса, кто заковыристой прибауткой. Обделенные голосом и юмором выпендривались вывесками: побогаче - светящимися, купленными за бешеные деньги у магов, победнее - просто рисованным. И иногда вторые были куда лучше первых. На одну из вывесок, изображавшую рыцаря в доспехах несущегося на черном как смоль скакуне, я просто загляделся. Из немого созерцания меня вывел голос зазывалы - пылкого юноши с горящими глазами и очень (я бы сказал ОЧЕНЬ) громким голосом, оценившего меня как возможного покупателя:
- Уважаемый латро, тебя интересует доспех? В кузнице мастера Конрада делают самые лучшие доспехи для воинов, рыцарей и их коней!
- А что, рыцарь - это не воин? - прицепился я к маленькой неточности в восхвалениях зазывалы.
Юноша от вопроса впал в ступор. Сочувственно похлопав его по плечу, я пошел дальше. Свернув с доспешного ряда в оружейный, я через пять минут сильно разочаровался: ничего стоящего. Только на одном прилавке я разглядел неплохие метательные ножи, но, взяв один из них в руки, вздохнул и опустил обратно. Оружейник - дородный крепкий мужик, тут же засуетился вокруг меня:
- Отличные ножи, почтеннейший латро! Целую неделю ковал! Вывешивал, балансировал.
Я согласно кивнул:
- Ножи-то хорошие. И у тебя руки откуда надо растут. А вот сталь - дерьмо.
Кузнец сразу поскучнел:
- Где ж я ее возьму, хорошую-то сталь? - тяжело вздохнул он: - После того, как прошлой осенью магистрат рассорился с гномами, они к нам и носа не кажут. А болотное железо - сам знаешь - как глина.
- А сам к гномам чего не съездишь? - спросил я: - Недалеко ведь.
Оружейник взглянул на меня так, будто я отдавил ему самую любимую мозоль:
- Ага! «Съездишь»! Это вам, волчьим детям, что с нежитью воевать, что с людьми - все едино. А мне, например, еще пожить хочется! И умереть своей смертью!
- Не понял, - удивился я.
- А чего понимать-то?! - раздухарился кузнец: - Дитка Седой полгода назад поехал к гномам! Охрану добрую взял! И что с ним стало, а?!
Оружейник, уперев руки в бока, уставился на меня явно ожидая реакции.
- Что? - среагировал я.
- А то! - кузнец многозначительно вытянул губы, поднял вверх толстый и волосатый палец и подавшись вперед выпучил глаза: - Вернуться-то Дитка вернулся, да только той же ночью сожрал всю свою семью, а соседом закусил. Только в храме и успокоили. Колом осиновым. Упырем стал! А я ведь говорил ему, что нельзя через Чернолесье ехать! Нет, поперся! Небось еще и заночевал там! Ну и нарвался на некромансера!
- Кто сказал, что там некромаг был? - поинтересовался я.
- А кто кроме некроманта может человека упырем перекинуть? - удивился оружейник.
«Много кто.» - подумал я, но, не став спорить, спросил:
- А что к гномам нет другого пути?
- Почему нет? - успокаиваясь, пожал плечами кузнец: - Есть. Только ехать тем путем чуть не месяц. Да и охрану с собой надо брать хорошую. Разбойники озоруют. А охрана немалую копеечку стоит. Невыгодно, - он вздохнул и спросил без особой надежды: - Возьмешь ножи-то?
Я отрицательно мотнул головой:
- Нет. Бывай!
- Бывай, - эхом отозвался кузнец, снов погружаясь в сонное ожидание.
Перпендикулярно ряду оружейному шел ряд травников, аптекарей и алхимиков. То есть всех тех, кто пользуясь остатками старых знаний и собственными мозгами, пытались кто лечить людей, а кто дурить их. Зайдя в одну из лавок, я стал свидетелем как один пройдоха, сущий молокосос с виду, под видом любовного эликсира, который делает принявшего его неотразимым для противоположного пола, всучил какому-то деревенскому олуху склянку со слабительным. Заметив меня лже-алхимик кивнул: мол, подожди чуток. И когда орясина, подпиравший макушкой низкий потолок лачуги, прошел мимо меня, с блаженной улыбкой бережно прижимая к груди флакон со своим будущим конфузом, мошенник повернулся ко мне, слегка наклонив голову.
Был он молод. Я бы даже сказал: подозрительно молод для алхимика. Как правило, юные дарования, поступив на учебу к мастеру, выбиваются в люди годам к сорока-пятидесяти. А ему было от силы двадцать - двадцать три. Длинные волосы цвета воронова крыла, на которые была нахлобучена обязательная широкополая и островерхая шляпа. Темно-синий балахон покрытый кабалистическими знакам и заплатами, скрывал своего владельца до пят, но запястья выглядывающие из широких рукавов были тонки и изящны, как и ладони лже-алхимика. Было видно, что их хозяин никогда не утруждал себя тяжелым физическим трудом. На лице его резком, хищном поразительно выделялись глаза. Они были разноцветные. Правый был зеленым как у кошки, а второй прямо-таки лучился небесной синевой. Но в обеих светился хитрый и изворотливый ум.
- Что желает благородный воин? - велеречиво нараспев произнес пройдоха, широким жестом обводя полки на стенах, сплошь уставленные пыльными склянками: - У меня есть все: зелья, стократно увеличивающие силу; микстуры, залечивающие самые страшные раны; боевые заклятья, зелья невидимости, ловкости, особые мази способные изменить внешность употребившего их до полной неузнаваемости (при этих словах пройдохи я чуть не заржал ему прямо в лицо). Есть даже, - тут он, понизив голос, доверительно наклонившись ко мне: - особый состав который будучи должным образом нанесен на тело, делает кожу непробиваемой. Он сделан из крови дракона! - лже-алхимик поднял тонкий аристократический палец вверх и проговорил, страшно пуча глаза: - Три дня и три ночи я бился с проклятым змеем прежде чем умертвил его! Н-да. К-хм
Это «н-да-к-хм» было весьма неопределенным и относилось к тому скептическому виду, с которым я разглядывал этого прощелыгу. Неверно истолковав мое молчание, он все же решил сделать еще один заход и, воздев руки, воскликнул:
- О чем я говорю?! По твоему лицу испещренному шрамами («Ага. Всего один», - внутренне усмехнулся я) я вижу, что все это так необходимое не столь опытному воину, тебе вовсе не нужно. Но, - пройдоха снова так многозначительно воздел свой палец к потолку, что я невольно посмотрел на дырявую крышу лачуги. Лже-алхимик проследил за моим взглядом, кашлянул, но все же решил продолжить спектакль: - У меня есть та вещь, что вызовет твой интерес.
И он поманил меня к прилавку. Нырнув под него, мошенник извлек на свет божий ларец черного дерева, который я оценил бы как единственную ценную вещь в этой лавке. Прощелыга с таким торжественным и величественным видом отпер ларец маленьким ключиком, что удивился тому факту, что когда он откинул крышку, в лачуге не прозвучали фанфары. Пройдоха был так увлечен своими действиями, что не заметил как убрал нарочито выпущенную из спутанной гривы прядь волос за ухо и открыл синеющую на виске метку изгнанника. Сделав вид, что ничего не заметил, я заглянул в ларец.
С минуту мы не двигались. Лже-алхимик, не видя моего лица и по-видимому, наслаждаясь ожидаемым эффектом, а я не знал то ли восхититься его наглостью, то ли заехать ему в глаз. В ларце, на алой подкладке лежал старый, почти насквозь проржавевший мизерикорд и склянка с чем-то отвратительным даже на вид.
Наконец я справился с собой, выпрямился и, взглянув на молокососа, с уважением произнес:
- А ты наглец!
Он вскинулся как от пощечины, со стуком захлопнул ларец и, отвернувшись, буркнул:
- Если ничего не понимаешь в магическом оружии - так и скажи!
- А в глаз? - прищуриваясь поинтересовался я, отмечая след сильного ожога сзади на шее пройдохи.
Лже-алхимик резко обернулся, впился своими разноцветными глазами в мои глаза, а потом вдруг отрывисто рассмеялся и сказал:
- Ты не ударишь меня.
Он вышел из-за прилавка и, подойдя к старому креслу, уселся в него, закинув ноги на колченогий стол. Широкополая шляпа улетела в далекий, темный и пыльный угол.
- Почему же? - спросил я, опираясь пятой точкой о прилавок и складывая руки на груди.
- Тебе до жути интересно, откуда у меня это, - он, с дерзкой улыбкой глядя мне в глаза, сначала убрал прядь от виска, а потом откинул большой воротник балахона, показав шрам от ожога, занимавший всю шею и верхнюю часть спины.
- Где это ты заработал? - поинтересовался я.
- А не скажу! - издевательски рассмеялся пройдоха, но тут же схватился обеими руками за колено, куда я, дотянувшись, пнул его. Легонько: - Ай! Больно же!
- Есть разные способы заставить человека говорить, - тихо проговорил я: - И приятных из них очень мало. Говори.
- А оно тебе надо? - юнец, потирая колено, искоса взглянул на меня: - Ты ведь не из стражи. И не из багряной Палаты. Зачем тебе?
- Интересно, - пожал я плечами: - Будешь говорить?
Ответить молокосос не успел. Хлипкая дверь чуть не слетела с петель, когда в лавку ворвались двое. Судя по одежде - городские стражники. Но действовали они гораздо сноровистей и быстрее, что наводило на мысли о службах, коим надлежит быть пугающе-таинственными. Гончие Совета, например. Или та же местечковая Багряная Палата.
Меня ребятки явно не ожидали здесь увидеть, но очень быстро сориентировались, и мне в грудь уставилось жало арбалетного болта, а лже-алхимик уже стоял на цыпочках, выпученными глазами пытаясь разглядеть кинжал замерший под его челюстью.
- Мужики, мы вообще-то разговаривали, - с легкой укоризной произнес я.
Вместо ответа «стражник» спустил курок. Он уже почти увидел мое мертвое тело, валившееся под прилавок и потому повернулся к своему напарнику. Надо было видеть изумленные лица их обоих, когда арбалетный болт пробил первому «стражнику» висок. Второй от неожиданности замешкался и рухнул, схватившись за рукоять моего ножа, торчащую из его кадыка.
Молокосос с лицом белее мела провел пальцами по подбородку и с ужасом уставился на свою ладонь извазюканную кровью.
- Я ранен! - проблеял он и свалился без чувств.
Я подхватил его и влепил две хлестких пощечины. Юнец в себя пришел, но продолжал виснуть на мне безвольной куклой. Я усадил его в кресло. Минут пять он сидел в полной прострации. Я за это время успел убедиться, что за дверью не поджидает полк городской стражи, и ошманать нападавших на предмет всяческого рода подслушивающих и подглядывающих заклинаний. Оба были чисты.
- Звездец, - конечно, вьюнош употребил более экспрессивное выражение: - Теперь мне точно звездец.
- Ты о чем? - поинтересовался я, поднимаясь с колен.
Юнош молча откинул плащ одного из нападавших и, я увидел на его груди, ближе к плечу, значок в виде темно-алого щита.
- Багряная палата, - пояснил пройдоха севшим голосом: - Ищейки Семьи. Звездец.
- Вот заладил! - поморщился я: - Мы, случалось, и четвертое поколение на тот свет справляли. А уж с магичками и забавлялись всем взводом.
Я заметил как горе-алхимика аж передернуло от моих слов.
- А что? Бабы они здоровые, за собой всегда следят. Так, что очень приятные женщины. В иных местах.
- Они же проклянуть могут, - выдавил юнец, судя по лицу цвета молодой листвы, из последних сил боровшийся с рвотными позывами.
- Ну тут уж, брат, самому зевать некогда, - усмехнулся я: - Тут главное успеть ей кляп в рот засунуть, да пальцы переломать. А потом четыре колышка в землю - и вперед! Иные бывало их и раком ставили. Но так бабы на третьем человеке задыхаться начинают. А с трупом тешиться, сам понимаешь, интереса мало. Хотя бывали и такие.
Его, наконец, вырвало. Я тактично позволил ему уединиться за прилавком, куда он, зажимая рот, метнулся с кресла, а сам внимательно еще раз осмотрелся в мутное окошко.
- Закончил? - спросил я, когда рыгающие звуки прекратились. Юнец, вытирая губы рукавом, поднялся из-за прилавка мрачный, бледный, но пришедший в себя.
- Надо уходить, - сказал я: - Это твоя парадная одежда?
Юнош молча стянул алхимическую хламиду через голову. Под ней обнаружилась весьма простая и крепкая одежда, пригодная и к трудовой жизни и к странствиям.
- Где черный выход? - спросил я.
- Здесь, - лже-алхимик толкнул неприметную дверцу, скользнув в которую мы оказались в тесном и пыльном проходе между двумя лавками. Судя по запаху кожи и металла - доспешными мастерскими. Подойдя к краю лавок, юнец осторожно выглянул и осмотрел улицу. Махнул мне рукой и мы вышли. Правда, мне практически сразу пришлось цапать его за руку потому, что прощелыга направился в сторону прямо противоположную той, в которую отправился я.
- Стоять, - процедил я, зажимая ему нерв на локте. Не сильно, но так чтоб он почувствовал всю серьезность моих намерений.
- Ну чего тебе еще! - так же в полголоса взъерепенился молокосос, вцепившись свободной рукой в мою лапу.
- Ты мне еще свою историю не рассказал, - как можно «приветливее» улыбнулся я ему.
- Ты больной, да? - ошарашено поинтересовался юнец.
- Бывает, - не стал я спорить.
В-общем где-то через полчаса мы с ним «мило» беседовали за столом в одной из таверн среднего пошиба. Я уплетал жареного гуся, а юнош сидел с мрачным видом, то и дело зыркая на дверь.
- Уймись, - посоветовал я, обсасывая вкусную косточку.
- Что? - юнец, опомнившись, посмотрел на меня.
- Хватит на дверь зыркать! Никто за нами не гонится.
- А ты почем знаешь?! Маги они, знаешь ли, очень многое могут!
- Ох! - сказал я, отваливаясь от стола и хлопая себя ладонями по набитому животу: - Успокойся. Если бы они были так всемогущи, как ты говоришь, мы с тобой уже полчаса как парились бы в подвалах Багряной палаты. А так мы сидим с тобой в таверне, приятно разговариваем, вкусно кушаем. Кстати, с тебя история. За спасение жизни.
- За спасение! - хмыкнул юнош, водя пальцем по изрезанному ножами столу.
- За спасение, - подтвердил я: - Или ты слышал, чтобы от багряных кто-то уходил живым?
- Не слышал, - согласился юнец. Он помолчал, собираясь с мыслями и начал свой рассказ: - Ты, наверное уже понял, что я не местный. Я с юга. С далекого юга. Там гораздо теплее чем здесь. И суше. И лучше. Было. Пока не пришли драконы. Это случилось утром. Ранним утром. Все еще спали. Даже стража на стенах. Они напали внезапно, появившись из ниоткуда прямо над городом. Всего три дракона! И за полчаса они сожгли мой город! Весь, до последней лачуги. Я думал наши стены неприступны, но они рушили их одним ударом лапы. Их не брали ни стрелы ни копья, а маги, - он скрипнул зубами, до белых костяшек сжав кулаки: - маги сбежали, как только драконы сломали стену. Я выстрелил одному из них в спину из арбалета, но он продолжал бежать. А потом прыгнул в портал и исчез. А потом дракон, случайно наверное, задел меня своим плевком. Целься он в меня - осталась бы головешка. Мне опалило спину и затылок. От боли я потерял сознание, а когда очнулся, вокруг меня было пепелище. Сгоревшие дома, недоеденные драконами трупы. Где-то плакал ребенок. Но пока я искал его, он замолк, - юнец закрыл лицо руками и прошептал: - Я так и не нашел его.
Я дал ему время, чтобы успокоиться и спросил:
- Кто вел драконов?
Он отнял от лица ладони и взглянул на меня красными глазами:
- Никто. Я знаю, что так не может быть, но там не было никого. Это я сейчас знаю, что драконы не нападают сами. Но тогда я верил сказкам и, отлежавшись в развалинах дворца, пошел искать этих трех ящеров. Как я не умер в пустыне - я не знаю. Наверное, сам Всевышний вел меня.
Юнош замолчал.
- Это все? - удивился я: - Тогда нестыковочка у тебя. Не тянешь ты на южанина. Бледноват.
- Это у меня от матери. Она была с севера.
- О как! - подначил я.
- Слушай! - взвился молокосос: - Не веришь - не верь, но я рассказал тебе правду.
- Всю?
- Всю!
- Хорошо, - улыбнулся я: - Считай, что я тебе поверил. Хорошая история. Интересная.
И я выразительно посмотрел на него.
- Что? - не выдержал он моего взгляда.
- Ничего. Мы пришли сюда, чтобы ты рассказал мне историю. Ты мне ее рассказал. Если хочешь я могу рассказать ее вплоть до сегодняшнего дня.
- Очень интересно, - съязвил юнош.
- Ты очень долго шел по пустыне, - охотно продолжил я: - Пока наконец не наткнулся на лагерь бедуинов (или купеческий караван. Выбирай, что нравится). Там тебя на время приютили (возможно там была пылкая юная дева, воспылавшая к тебе страстью), дали собраться с силами и, напутствовав на дорожку, отправили восвояси. Ты странствовал, искал драконов, расспрашивал о них знающих людей. И один из таких мудрецов просветил тебя, что драконы-то оказывается подчиняются одному человеку. Вернее магу. А еще вернее Великому Магу, который живет на холодном и занесенном снегами севере. И зовут этого Мага - Гед Повелитель Драконов. И оправился на этот самый холодный север. По пути пережил множество приключений. Ну, например, буря в горах, шторм в океане, встречи с разбойниками, битвы великих армий. Возможно, ты даже совершил что-то героическое. Спас, например, еще одну не менее пылкую деву, которая одарила тебя своей любовью. (Это все придает этакий романтический флер твоей бесцельной, собственно, беготне). Не сильно ошибаюсь пока? Нет?
- Все было не так, - неожиданно тихо и печально произнес юнец: - Были, конечно, и бури и штормы. Но не в них дело. И, кстати, никаких купцов или бедуинов я не встретил. Я встретил мага. Самого настоящего. Я умирал, когда он нашел меня. Зачем ему понадобилось возвращать меня к жизни, я до сих пор не понимаю. Он был молод. Даже моложе меня. Но глаза его были пусты. А голос, которым он говорил, был глух и безжизнен. Когда мы вместе коротали ночь у костра, я, смотря на него, иногда ловил себя на мысли, а не кукла ли это? Искусно сделанная, неотличимая от живой, но кукла. Он вылечил меня, унял боль от ожога терзавшую меня каждую минуту моей жизни. Мы вместе с ним пошли в Карс - крупнейший порт на юге. В нашем странствии он рассказал мне о Геде. Объяснил как найти его. Но когда мы пришли в город, он остановился у ворот, молча пожал мне руку и ушел обратно в пустыню. Наверное, он околдовал меня потому, что я просто стоял и смотрел, как он удаляется, становится все меньше и наконец исчезает за вершиной бархана.
- Выпьем за бескорыстных магов! - прервал я эту печальную повесть, поднимая кружку с пивом.
- Ты опять не веришь мне, - тихо сказал юнош.
- Жизнь у меня такая, что никому верить нельзя, - наклонился я к нему: - Иногда даже самому себе. Что будешь дальше делать?
- Ноги, - после короткого раздумья сообщил молокосос.
- Верное решение, - одобрил я: - Мой совет: либо сваливай сейчас, либо пережди недельку в месте потише и потемнее. Деньги есть?
- Есть, - ответил юнош.
Я поднялся из-за стола:
- Все. Бывай, южанин.
- Постой, - остановил он меня: - Почему ты вступился за меня?
Я подумал, подыскивая наиболее подходящий ответ:
- Не люблю, когда разговаривать мешают.
Лицо его надо было видеть. Я, уходя, даже хохотнул.
Выйдя из таверны я подумал минутку и решив, что на сегодня приключений достаточно, направил свои стопы к церкви Всех Святых. Идти пришлось долго. Мне даже успели осточертеть испуганные лица встречных прохожих и пугливый интерес стражников, сменявшийся душным облегчением, стоило им разглядеть пломбу. Поэтому, думаю, не удивителен тот факт, что подойдя к воротам монастыря, за стенами которого и пряталась от мирской суеты названная церковь, я не постучал в них, а со злостью пнул, что было силы. Воротины качнулись, из стыков посыпалась удушливая пыль, а в воротах открылось маленькое окошечко. Испуганные глаза взглянули на меня, потом обозрели улицу, явно ища таран или, как минимум, стенобитное орудие, и не найдя их, снова уставились на меня.
- Чего бузишь? Бога не боишься?! - донесся до меня дребезжащий старческий голос.
- Боюсь, - заверил я: - Но если ты ... дедуля, не откроешь мне ворота, я тебе нос на копчик пересажу.
- Не пужай! - уперся старик: - И не таких видывали!
- Слушай, старый хрыч! - я снова пнул ворота: - Открывай!
Ответом была тишина. Окошечко осталось открытым, но глаза из него исчезли.
- Дед, ты чего? - спросил я, подходя ближе.
В этот момент в воротах открылась калитка, и неожиданно резво выскочивший оттуда дедок огрел меня метлой по голове.
- Ай! - отпрыгнув, схватился я за ушибленную макушку.
- Вот те и «ай!» - злорадно проорал дедок, развивая наступление: - Я тебе говорил - не бузи! Вот тебе! Вот!
Я уворачивался от его метлы минут пять, пока, наконец, он не запыхался и не остановился, отпышкиваясь и тяжело опираясь о свое, как оказалось, грозное оружие.
- Уф, загонял, ирод проклятый! Чего надо-то? - проговорил он, пряча улыбку в сивую бороду.
- Пакет у меня настоятелю, отцу Бастиану, - ответил я, осторожно подходя ближе.
Старик посерьезнел, выпрямился, цепко взглянул мне в глаза и сказал горько:
- Чего ж раньше-то молчал? Иди. Может, успеешь, - и добавил: - При смерти он.
Я бегом метнулся в ворота.
- Четвертая келья справа, - донесся до меня голос привратника.
Когда я вошел в келью, то сначала подумал, что ошибся или старый хрыч отправил меня не туда. В маленькой комнатушке пахло смертью. Не смрадом разложения, а близким концом еще теплящейся жизни. Те, кто сидел у постели неизлечимо больных знают, что это за запах. Под распятьем на топчане сколоченном из неструганых досок и покрытом дерюгой, лежало чье-то тело в грубой суконной рясе. Лишь тяжелое астматически сиплое дыхание умирающего нарушало тишину. Я уже собирался выйти, но иссохший скелет покрытый пергаментной кожей, пошевелился, и на меня взглянули глаза, в которых я с трудом узнал глаза отца Бастиана. Я уже давно привык к быстротечности окружающей меня жизни, но столкнувшись с ней так неожиданно, не нашелся сразу, что делать.
- А, Фреки, - просипела мумия. - Проходи, сын мой. Не ужасайся тому, что видишь.
Даже эти немногие слова, видимо, отняли у говорившего много сил, и он закрыл глаза. Я подошел к его одру. Немощная рука чуть шевельнулась:
- Присядь.
Я пододвинул себе табурет и сел.
- Что привело тебя в наши края? - прошептал отец Бастиан, не открывая глаз: - Опять война?
- Нет - я скинул «сидор» и достал из него пакет: - Послание из монастыря святой Троицы.
Умирающий старик резко открыл глаза, которые на секунду стали пронзительно ясными, шевельнулся чтобы приподняться, попытался что-то сказать, но зашелся в приступе жесткого кашля, сотрясавшего его почти невесомые мощи. Секундой позже в келью ворвался молодой монах, схватил со стола глиняную кружку с чем-то пахнущим горным медом и эвкалиптом и, приподняв отца Бастиана одной рукой, дал ему выпить. Когда приступ прошел, и настоятель бессильно вытянулся на одре, монашек молча принялся выталкивать меня из кельи. И почти вытолкал, но с постели прошелестел голос настоятеля:
- Джозеф.
Монашек бросился к нему и упал перед кроватью на колени, припав щекой к старческой ладони.
- Джозеф, - во второй раз прозвучало в келье: - Оставь нас.
Монашек поцеловал руку, к которой прижимался и, низко склонив голову, вышел.
- Не сердись на него, - прошептал отец Бастиан: - «Золотые леопарды» Мерлина вырвали ему язык и оставили умирать в придорожной канаве. Он уже почти умер, когда его принесли сюда.
Я кивнул.
- Бастиан, пакет...
- Положи-положи, - я едва различил слабое движение худой, болезненно бледной ладони с тяжелыми узлами суставов.
Сунув сверток обратно в вещмешок, я неожиданно для самого себя подошел вплотную к постели и положил одну ладонь на лоб старика, а другую на его грудь, поразившись тому, что могу даже сквозь грубую ткань пересчитать его ребра. Поморщился, вспоминая уже давно и прочно забытый код, но вдруг старческая рука накрыла мою ладонь, а тихий голос прошептал:
- Не надо. Я верю, что ты можешь излечить любую болезнь. Но этот бренный остов уже слишком изношен. Я умираю не от хвори, а от тяжести прожитого. Я ждал лишь посланника, - старик умолк, тяжело переводя дыхание: - Не думал, что это будешь ты. Чудны деяния Господа. Пакет передай отцу Виторио. Я ухожу, Фреки, прощай. Позови Джозефа.
Я отступил от одра умирающего. Не в силах отвести взгляд от его лица, которое вдруг как-то в одну секунду стало похожим на посмертную маску, поднял с пола «сидор» и, пятясь, вышел из кельи. Монашек стоявший снаружи у дверей, видимо, все понял по моему лицу, и уже через минуту над Арканаром поплыл скорбный перезвон колоколов монастырской звонницы, а к келье устремились монахи. Те, кто не поместился в тесном закутке, вставали на колени прямо во дворе. Горестный вздох пронеся над монастырем, как порыв ветра. Монахи, не скрываясь, плакали, сквозь слезы вторя братии, стоящей у постели умершего:
- Ныне отпущаеши грехи твоя...
И только сейчас я понял, что отец Бастиан умер. И отдавая ему последние почести, я по-эльфийски прижал сжатый кулак к груди.
Немного в мире настоящих людей. Что в этом, что в прошлом. Бастиан был одним из них. В тридцать лет за строптивость и своеволие сосланный сюда высочайшим Синодом, он сумел в этих, негостеприимных и никогда не славившихся приверженностью к церкви, местах основать монастырь и привести его к благоденствию. И именно он один смел помогать всем, кто обращался за помощью, иногда идя против воли сильных мира сего. Когда лет двадцать назад Бренвин Кабан, бывший тогда властителем соседних с Арканаром земель, решил мало-мало повоевать соседей, именно Бастиан, собрав братию, отправился по следам ухорезов Кабана, погребая убитых, врачуя раненых, утешая скорбящих.
Тогда я его и встретил. Это было зимой. Я как раз проходило мимо одной из деревушек разоренных Бренвином, когда увидел, как два небритых и в умат пьяных солдата волокут какого-то монаха к кресту вкопанному у дороги. Понаблюдав за ними, я уже решил было пройти мимо, но вдруг переменил решение. Что меня тогда оставило, не знаю. Может, труп мальчишки валявшийся у забора с развороченной алебардой спиной, может, взгляд этого монаха, в котором я не увидел страха. Не знаю. Знаю только то, что я вытащил Нойор и снес озверевшим солдафонам головы, когда они уже собирались заколачивать гвозди в руки своей жертвы. Когда на снег рухнул тот, что удерживал монаха, служитель Господень, встав на колени подле одного из своих мучителей, вместо благодарности спросил:
- Зачем ты убил их?
Я пожал плечами:
- Тебя спасал.
- Ты опытный воин, - убежденно сказал тогда монах: - И мог просто оглушить их.
- А зачем? - поинтересовался я.
Монах, прочитав над вторым солдатом «Requestat in peace», поднялся, отряхнул рясу и сказал:
- Ты лишил их даже последнего причастия и возможности покаяться. Нет в этом мире большего преступления.
Помниться, эти слова зацепили меня и, мы с ним долго спорили.
Этим монахом и был Бастиан. Потом наши дороги разошлись: он вместе с братией отправился дальше за Бренвином, а я пошел к Арканару.
Я запомнил Бастиана пятидесятилетним полным сил и жизни человеком. Сильным человеком. Человеком. И именно поэтому сейчас, прижав кулак к груди, стоял с низко опущенной головой и слушал скорбный голос соборного колокола.
- Фреки? - ко мне подошел молодой, но несмотря на это уже носивший накидку претора, монах: - Я - отец Виторио.
Я кивнул и полез в «сидор».
Монах жестом остановил меня:
- Не здесь. Даже у этих стен есть глаза и уши...