Ч.2. ОБЕРЕЖНЫЙ КРУГ. Гл.7. Пробуждение памяти
1
Содержимое раскалённой кастрюли ПАЗика потряхивалось горячим клюквенным киселём. На дорожных ухабах из киселя выныривали красные ягоды лиц, белая накипь волос и одежды, подгорелые корки открытых участков тел и грязного автобусного чрева. В открытые форточки врывался горячий воздух. Если бы не вечерняя пора, то ни белые рубашки мужчин, ни полупрозрачные блузки женщин не спасли бы от невыносимого жара, усугубляемого железной клеткой автобусного салона. Пассажиры молча переживали мучения пекла, словно внутренне готовились к покаянию, дабы избежать подобной посмертной участи.
Юрка, Танюшка и Светлинка сидели на переднем сидении, рядом с раскалённым мотором. Впрочем, сразу же, как только автобус отъехал от Стрелицы, пресыщенные впечатлениями девчонки заклевали носами. Юрка жару не замечал – бередило мозг и не давало покоя душе какое-то неясное воспоминание. Наконец-то он смог остаться наедине со своими мыслями: Танюшка привалилась к нему и уснула, у Светлинки глаза были тоже закрыты – расквасилась от жары и, наверное, задремала.
До приезда к гусляру оболочка Юркиной памяти была закрыта наглухо, будто сумка на замке-молнии. Гусельные звоны расстегнули молнию. Память обнажилась и, почувствовав свободу, начала разрастаться. Юрка вспомнил то, что было давно и не с ним. Прошлое соединилось с Юркой незримыми родовыми артериями, по которым в его память потекли мысли, слова, деяния других, давно прожитых жизней. Перед внутренним взором проносились никогда не виданные картины – нелепые и мудрые, сказочно-светлые и грязно-кровавые. Видения дышали безумием и веяли спокойствием. Они были настолько ярки и правдоподобны, как будто бы Юрка когда-то сам непосредственно участвовал в развёрнутых чужой памятью сценах. Он видел всё происходящее с высоты – не с высоты пространства, с высоты духа, если можно так назвать ощущение своего присутствия и внутри происходящего, и над ним, сжатие витающих в видениях многих мыслей и чувств в точку и расширение их до вселенских масштабов.
Защемив разорванное болью сердце, глазами волхва Словиши он бесстрастно наблюдал за взметённой толпой народа на берегу большой реки. Поверженный четырёхликий идол изрыгал проклятия. Чёрные стрелы проклятий засеивали землю испускающими трупный запах крестами. Налетел студёный ветер, сдул с крестов тлен, и они загорелись пламенем множества свечей, воспарили в Небеса и оттуда осветили землю.
Зарубленного волхва Беседку и его убийцу, надменного князя с ласковым именем Василько, Юрка не видел. Через скупое повествование откуда-то знаемого им старика Евпатия волхв и князь тоненькими струйками просочились в артерию, которая тянулась к Юрке от памяти деревенского гусляра Егорки.
Егоркина память влилась в Юрку обережным тынком, сокрывающим от недоброго взгляда гармонию жизни, спокойной уверенностью в нерушимости хранимого в глубинах пространства света. Руки вспомнили топор, которым Егорка с одинаковой лёгкостью и рубил избы, и защищал от ворогов свой дом. Деревянной сохой он вскрывал парную землю, и земля благодарно питала его большую и дружную семью. Глухие удары ладони по ситеву переходили в дробный стук молотил, рассыпались над Русью звоном колоколов, сливались в слышанные Юркой у Славы гусельные звоны. В закрытом от зла мире Егорки земля прорастала в голубое небо, а небо солнечными лучами, тёплым дождём, пением птиц, сиянием звёзд спускалось наземь.
... Небо заволоклось чёрной тучей заводского смрада и шума. Через прореху в обережной ограде ядовитой змеёй протекло в заповедный мир зловоние смерти. Но из дымной мглы на солнечную полянку вышел беспечный заводской весельчак Кирша, увидел змею, неспешно направил косу, махнул ею и легко срезал приподнятую над землёй злобную головёнку. Размятым в пальцах комочком влажной земли Кирша залепил прореху, обкосил заросшую за время его отсутствия поляну… Благодарная земля начала заживлять язвы, разъедающие её змеиным ядом.
Яд, не имея силы проникнуть в земную сердцевину, растёкся по поверхности земли, тьмою заполыхал на её окраинах. Вспыхнула усадьба Слизня – это в Юрку влилась память новгородского крестьянина Олёши. Он не испытал ни радости, ни разочарования от расправы с похотливым помещиком, а только облегчение и свободу от его безраздельного господства над своей семьёй.
Олёшиными руками Юрка разделывал в непроходимой чащобе поля, корчевал пни, сеял хлеб, строил добротный просторный дом, растил детей, пестовал внуков. Олёшиными глазами он всматривался в глубины чего-то недоступного человеческому разумению, его устами молился за сохранение чистоты и святости Руси.
Это было! Было! Было давно и не с ним! Юркина память наполнялась памятью незнаемого им рода! Многие ручьи и ручейки вливались в закрытую доселе оболочку, распирали мозг, натягивали струны чувств, звенели забытой славой далёких предков!
Звенели… Юркина родовая память прирастала гусельными звонами. Он не мог и не хотел избавляться от услышанной в Стрелице и до сих пор звучащей в нём необычной музыки, которая настроила струны памяти.
Но замок-молния на оболочке памяти расстегнулся раньше, чем зазвучали гусли! И не плавно! Прошлое высветила Юрке та мгновенная ослепительная вспышка…
Вечером, когда они с Танюшкой пошли гулять по Стрелице, вызвавшийся быть гидом дед Валера привёл их на горку над часовней. Юрка с Танюшкой любовались закатом, дед неназойливо рассказывал местный вариант сказки о Царевне-лягушке. В догорающем за рекой закате Юрка увидел яркие всполохи.
– А-а, хлебозорки это, – безразлично махнул рукой дед Валера. – Частенько в той стороне бывают. Поля там за лесочком. Хоть и пустые стоят, а хлебозорки их всё-равно освящают.
– Рассказывайте, рассказывайте дальше, – подторопила деда Танюшка, заинтригованная необычной сказкой.
Но Юрка слушал в полуха. Откуда-то он знал эту сказку и сейчас смотрел на багряный закат, перемежаемый привычными деду Валере хлебозорками. Точнее сказать, он не мог оторвать от заката взгляда, не мог вырвать себя из какой-то непонятной человеческому разумению невидимой битвы. На мгновение всполохи разметали кроваво-красное зарево… Небо полыхнуло никогда ранее не виданным многоцветным сиянием. Всего одно мгновение!.. Но это сияющее мгновение впечаталось в мозг и высветило глубины Юркиного сознания! По коже у него продрал мороз, волосы поднялись дыбом.
– Вы видели? Видели?.. – то ли прошептал, то ли закричал он, не сознавая себя. – Как закат полыхнул... Видели?
Дед Валера и Танюшка безразлично глянули в сторону реки. Там догорал ровный багрянец, из которого исчезли даже и хлебозорки. Цвет заката стал спокойным, в лад его спокойствию закуковала кукушка, прорезался неслышимый в дневную жару говорок речки.
– Юрка, отстань! Вечно что-нибудь придумаешь, – раздражённо воскликнула Танюшка – он опять перебил сказку.
Дед Валера тоже не заметил ни вспышку, ни происшедшие в природе изменения.
– Ежели долго на закат смотреть – глазы слезятся и видения бывают, – наставительно сказал он. И вернулся к своему повествованию: – …А в море-окияне скала одиноко стояла. Вот к ней-то Ивашко звонами Зло и пригвоздил... Так мне дедко рассказывал. Поиграл ли вам Славка на гуслях-то? – перебил дед сам себя. – Гусляр ведь он. Добро играет. Как зазвенит – так и вижу, как Зло к скале прищепляется.
– Нет, не сыграл ещё. Завтра обещал. Рассказывайте, рассказывайте, дедушка…
То сияние прорвало оболочку памяти, словно истлевшую ткань. И только неясное воспоминание никак не могло сбросить с себя остатки размётанных пут. Острым коготочком воспоминание царапалось изнутри, пытаясь выбраться наружу… Нет, это воспоминание было не из далёкого прошлого. Это было его личное воспоминание, просто оно никак не могло обрести форму.
Автобус тряхнуло. Танюшкина грудь коснулась Юркиного плеча… Воспоминание скинуло с себя ошмётки беспамятства. Он вспомнило тепло прижавшей его к себе мамы. В сознании высветилась маленькая, устланная цветистыми половичками светёлка под самой крышей дедова дома. Из небытия проявилось заросшее косматой бородой лицо деда Микиши, его весёлые голубые глаза, матовая желтизна тёсаных стен, большой сундук в углу светёлки, заполированная временем широкая лавка. На ней – похожая на человека пеленашка. Дед развернул белую тряпицу пеленашки, и перед несмышлёнышем Юркой предстал ещё более тёмный, чем лавка, узкий продолговатый деревянный предмет…
2
Когда мама повезла маленького Юрку в первый и, как оказалось, в последний раз к деду в Веселую, перед самой деревней автобус подскочил на ухабе. Юрка сидел, прижавшись лбом к автобусному стеклу. От удара на лбу вскочила здоровенная шишка, а из расшибленного носа потекла кровь. Смутно он помнил, как осиным роем зашумели пассажиры. Было совсем не больно, только жалко весёлого дяденьку-шофёра, который виновато вжал голову в плечи, спасаясь от осиных укусов пассажиров. Юрка пытался сказать осиному рою, что дяденька-шофёр совсем не виноват в неровной дороге, он совсем не хотел никого обидеть и даже угостил Юрку мятной сосучей конфетой! Но осы громко гудели и не слышали тихого голоска ребёнка. В мире взрослых всегда и во всём правыми были только взрослые. И тогда Юрка громко заплакал – совсем не от боли, а от злой несправедливости. По опыту он знал, что взрослые иногда слышат требовательный плач и соглашаются изменить свои решения.
Мама страшно перепугалась. Она подумала, что четырёхлетний сынишка получил сотрясение мозга, посадила Юрку к себе на колени, платком зажала ему нос и тоже заплакала. А осиный рой загудел ещё громче.
Сейчас тело вспомнило, как крепко вжался он в мамину грудь, изо всех сил желая её успокоить, и, одновременно, громко кричал, отпугивая злых ос, чтобы те не смогли подобраться к дяденьке-шофёру.
От автобусной остановки до дома дедова дома мама, несмотря на Юркино сопротивление, несла его на руках. Да ещё тащила тяжеленную сумку. Сердце его разрывалось от любви, жалости и обиды, что её сынишка – такой большой и сильный малыш – ничем не может ей помочь.
Дом деда Микиши показался Юрке огромным сказочным дворцом: окна изукрашены резными наличниками, с крыши свисают деревянные узорчатые досочки, рядом с ними нежные утицы поддерживают широкие деревянные желоба, на самой вершине крыши гордо выпятилась могучая птица. Здесь, в Веселой, всё было огромным, крепким, могучим и нерушимым.
Могучий дед подхватил внука на руки, словно пушинку подкинул высоко вверх и ловко поймал в свои деревянные ладони. В огромных дедовых ладонях Юрка почувствовал себя маленьким слабым птенцом, хотя каждое утро вместе с папой он поднимал тяжеленные гантели и считал себя «мужиком».
Дед тоже назвал его мужиком, когда цыкнул на маму: «Ничего с твоим мужиком, дочка, не сделалось. Ишь, какой крепенький пострелёныш. Головушка – как бабкин чугун». И мама, успокоенная его уверенным голосом, сразу перестала плакать. Плотный дедов голос наполнил всё маленькое тельце «пострелёныша». От дедовой бороды пахло скошенной травой, влажным деревом, терпким дёгтем, парной землёй и чем-то родным и знакомым, что Юрка пока ещё не умел назвать. Ему стало спокойно и уютно – даже спокойнее, чем у мамы. Хотелось вот так прижаться к широкой дедовой груди, укрыться его щекотливой бородой, врасти в деда и никогда от него не отрываться.
Дед Микиша умыл внука холоднущей водой из деревянной шайки, и пока мама с бабушкой хлопотали в «кути» – это ласковое название запомнилось потому, что пахло бабушкой – они пошли оглядывать просторные «владения рода», как сказал дед.
Перво-наперво он подвёл Юрку к колодцу, крепко сжал в своей деревянной ладони маленькую ручонку и таинственным голосом поведал: «Там Ягабова живёт. Стра-а-ашная. Я и сам-то её боюсь. Ну, меня-то Ягабова не утащит – жёсткий. Только ежели когтями цапанёт. Малышей боле любит. Мягонькие. Давеча парнишка в родник заглянул – схватила. Никак не могли отбить. Зубы кажет. Огро-о-омные зубищи-те. А руки костлявые. Длинные. Утащила парнишку, – привзгрустнул дед. – Жалко. Ты, внучок, не подходи к роднику. Ухватит, дак будет у мамки горюшка-то». Юрке и впрямь показалось что в чёрной воде мелькнули страшные злые глаза. Он отшатнулся от колодца и сам себе пообещал, что пока не станет таким же жёстким, как дед, и близко сюда не подойдёт.
У часовенки дед рассказал Юрке тайну: «А тут, в Боге, твои деды почивают. Ещё старше моего у тебя деды есть. Отсюда на небо дорожка тянется. Туда они и ушли. Опосля уж с ними свидишься. Самый старший – дед Олёша. Добрый старичок. И сильный – страсть; сумочку с матушкой-землёй одной рукой к небушку вздымал. Старше и сильнее его только сам Бог. В Боге сила всех дедов хранится – потому-то Бог и могутее всех! Как домик с крестиком увидишь – заходи смело. Завсегда, как потребно будет, Бог с тобой силушкой поделится. А в себя Божью могуту крестиком положишь». И научил Юрку, как надо покреститься, чтобы положить в себя силу почивших в Боге дедов.
Дед Микиша показал, где живут страшные жареница и полуденица, добрые дворовушка и овинник, похожие на самолёты стремительные ласточки и медлительный блестящий червяк. Они покормили беленьких пушистых цыплят, запустили на небеса красивую божью коровку, вызывали из-за облака солнышко-пекунко, поблагодарили землю за то, что она всех кормит и поит.
Никогда ещё Юрка не гулял так свободно и радостно. Грудь наполнял прозрачный воздух; казалось, что если его долго-долго в себя вдыхать, то можно наполниться им, а потом расправить руки, разбежаться и птицей взмыть в такое же прозрачное небо.
После обеда мама хотела положить сынишку спать, чему он категорически воспротивился и спрятался от мамы за дедову спину. Так, за дедовой спиной он и ускользнул из избы. Дед Микиша провёл его по некрашеной деревянной лестнице наверх, в небольшую светлую комнатку, положил на широченную лавку, застеленную пушистыми овечьими шкурами.
– И правильно, внучок, от мамки убежал. Летом мужики не спят, работушки у них – не переделать. Видишь, даже и солнышко летом не больно много спит. А вот зимой – как солнышко на покой, так и ты на печку забирайся да сказочные сны смотри.
– Дедо, а ты расскажешь мне сказку? – спросил Юрка
– Я тебе не сказку, быль расскажу.
– Сказку хочу, – попробовал заныть Юрка.
Дед укоризненно покачал головой:
– Ой-ой! С нытьём всю радость жизни потеряешь. Глянь-ко: даже солнышко за облачко спряталось. Сказку я тебе опосля покажу.
– Как покажешь? – удивился Юрка, поскольку вместо телевизора в углу светёлки стояла тёмная картинка, на которой был нарисован похожий на деда старик с белой бородой. – Настоящую сказку покажешь?
– Самую настоящую. Настоящее не бывает.
– Ты волшебник, дедо?
– Все мы, внучок, волшебниками рождены. Да не все умеем волшебство на дело применить.
– Девочка только один лепесточек у цветика-семицветика на дело сволшебила, – придумал Юрка красивое слово.
Но дед, видимо, не знал сказку, которую чуть не каждый вечер читала Юрке мама.
– Не лепесточками мы волшебим, внучок. Руками. А того боле – головой.
Юрка мог бы поспорить, что волшебят совсем не руками и головой, а лепестками цветика-семицветика, специальной волшебной палочкой, выдернутым из бороды волосом. У деда нету телевизора, поэтому он, наверное, даже не догадывается о таких простых вещах, которые внук знает давным-давно. Но отрывать голову от ароматной подушки, в которую бабушка набила какую-то пахучую травку, не хотелось. Пусть дед рассказывает свою быль. А сказку – покажет. Может и впрямь знает какой-то незнакомый Юрке способ волшебства?
Но как походило на сказку всё, с чем Юрка уже познакомился в Веселой, так походила и рассказанная дедом быль.
– По ту сторону мхов – болота, по-вашему, течёт речка Светица. Впадает в Светицу ручеёк – чистый-чистый, прозрачный-прозрачный. Оттого в ручейке водица такая чистая, что это истекает из высокой горы Божье сияние. Борком та гора называется. Ручеёк маленький, а сиянием тем наполняет и всю речку Светицу, и людей, что по той речке живут.
– Если водицу в ладошки зачерпнуть, в ладошках Божье сияние будет, дедо? – спросил Юрка.
– А как же? В водице весь мир сияет. И небушко, и деревья, и личико твоё. А если водицы на головушку плеснёшь да личико умоешь, и сам чистенький засияешь. Напьёшься той водицы – в головушке просветлеет…
Юрка зажмурил глаза и увидел, как сияет и искрится водица. Из-за далёкого сияния доносился голос деда. Дед волнами нагонял сияние в голову внука, и когда оно проникло туда, то подхватило Юрку и понесло в неведомые дали.
Волшебный полёт длился совсем недолго. Юрка открыл глаза. Дед чудесным образом переместился с лавки на скамеечку у оконца, а на лавке, где он сидел, теперь находился большой солнечный заяц и высвечивал белую пеленашку.
– Дедо, ты уже рассказал быль? Давай теперь сказку смотреть.
– Ну, смотри…
Дед аккуратно развернул пеленашку. В ней оказалась длинная узкая деревяха. И без того тёмная, на белом полотенечке она казалась ещё темнее. Если бы не тёмный цвет да не отверстие в толстом конце, то деревяха походила бы на полено, которое лежало около печки.
– Это не сказка дедо. Это полено… – разочарованно протянул Юрка.
– Ну, значит, только для меня это сказка. Стариковская сказка. Вам, молодым, уже не нужная, – погрустнел и как-то обиженно ответил дед. Завернул деревяху обратно в белую тряпицу и убрал в сундук.
Время в деревне пролетело быстро. А в следующее лето дед умер. И в Веселой Юрка больше уже не бывал.
Воспоминание царапало его с того самого момента, как Слава развернул полотенечко и показал древний деревянный предмет. Сейчас Юрке казалось, что предмет очень уж напоминает дедово полено – «стариковскую сказку». Но детская память такая размытая!.. Может быть и похоже, а может – только кажется, что похоже… Интересно, где Славе отдали этот предмет? Сказал, что дед какой-то отдал. Мало ли на свете дедов. А похожих предметов и того больше. Тем более, что похожесть эта проходит через детское воспоминание. Мысль Юрки переключилась. Интересно, что это такое? Слава определить не смог. Дед, который ему отдал – тоже не знал. Вот бы тогда, в детстве, спросить у деда Микиши! Умер дед. Теперь уже ничего не узнаешь. Да и какое это имеет значение?
Но рождённая воспоминанием мысль не давала покоя. Веселая ещё не исчезла с лица земли – слишком глубоко забралась. И дом стоит. В прошлое лето дядька написал, что ездил, проведывал. А в доме – светёлка, в светёлке – сундук, в сундуке – пеленашка, в пеленашке – … кощеева смерть, – услужливо подыграло воображение.
Юрка в голос рассмеялся. Танюшка во сне недовольно поморщилась, Светлинка приоткрыла глаза:
– Ты чего?
– Да так… Вспомнил, как Володьку из универа выпнули. Когда его к стенке прижали – он красный был, будто в этом автобусе ехал.
Светлинка безразлично сказала «ага» и снова закрыла глаза.
… Надо съездить в Веселую и осмотреть содержимое дедова сундука. Какие ещё тайны он хранит? А после универа насовсем уехать в Веселую… Дядька написал, что побережёт дедово наследство до Юркиной самостоятельной жизни, а потом доверит быть хранителем родового дома ему, племяннику. Вот только бы согласилась Танюшка!
Когда Слава играл на гуслях, Юра осязаемо почувствовал, что в Танюшке что-то изменилось. Раньше она не выносила никаких разговоров о деревне и вслух мечтала, что если они поженятся, то купят большую квартиру в самом центре города, почему-то обязательно на третьем этаже. Машины Танюшка хотела две – Юрке большую чёрную, а себе маленькую красную.
– Ты только представь, Юрка, меня за рулем красного маленького Фольцвагена! Краси-и-иво! Красивая девушка со светлыми волосами в маленькой красной машинке, – мечтательно закатывала она глаза.
Юрка не мог понять, что же в этом красивого? И когда Танюшка с восхищением и некоторой завистью показывала ему на девушек за рулем маленьких машинок, ничего кроме смешанной с презрением жалости они у него не вызывали.
– Торопятся куда-то и зачем-то. Красуются своей спешкой. Ничего красивого! Женщина плавностью должна красоваться, а не спешкой на длинных журавлиных ногах, которые свернулись в колёса. Лучше ты представь, что красивее – судорожно скачущий журавль или плавающая по озеру лебедь? Представлять тебя лебедью у меня получается гораздо лучше.
Танюшка, отступая на левом фланге, выдвигала бредовые идеи на правом:
– У нас будет много-много денег…
– Зачем тебе их много-то, Танюшка?
– Юрка, денег никогда много не бывает, – наставительно отвечала она. – Их всегда бывает мало.
– У нас будет много детей, а не денег. Если тебе предложат выбрать розовощёкого весёлого малыша – твоего малыша, Танюшка, или чемодан денег, к чему у тебя руки потянутся? – задавал ей Юрка каверзный вопрос.
Но Танюшка легко выворачивалась:
– Есть приличия. Сейчас прилично иметь двоих детей. И то – второго, когда лет за тридцать перевалит. Чтобы скреплял ослабевающие семейные узы.
В голове у Юрки взвихрялся целый пучок опровергающих этот глупый тезис доводов. Но он выбирал те, что не предполагали двоякого толкования:
– Простое примитивное воспроизводство человека ведёт к его вырождению. Трое – минимальное расширенное воспроизводство. У бабушки было пятеро..
– У моей бабушки было семеро. Ну и что с того? Людей стало слишком много. Земля не сможет всех прокормить. Ты не понимаешь этого, Юрка? Сейчас прилично иметь двоих детей. А лучше – одного. Для его же блага. Уменьшение количества компенсируется улушением качества.
Юрку захлёстывала волна возмущения:
– Прокормить не сможет?.. Много?.. Качество?.. Когда за город поедем, посмотри… – там тебе и людей много, и земля прокормить не сможет, и качество. Пусто всё! Нет людей… Кого кормить? А раньше было много! Гораздо больше, чем сейчас! И всех земля кормила!
Танюшка упрекала его в местечковом мышлении и отсутствии мышления плантерного:
– Ты, Юрка, не умеешь мыслить абстрактными категориями. Как ребёнок, ей Богу: что вижу – то пою…
Такие их разговоры всегда заканчивались ссорой. Три заветных слова – «я тебя люблю» – застревали комом в горле, а предложение руки и сердца откладывалось на неопределённое время, поскольку сердца бились вразнобой, а руки тянулись в разные стороны.
Когда гусельные звоны захватили сердца ребят в плен, Танюшка прижалась к нему и шепнула: «Юрка, я люблю всё, что любишь ты». О! этот сладкий плен звуков, в котором родовая память переплелась с красотой мира, единение сердец – с тайной любви, прикосновение Танюшкиной груди – с будущим прикосновением к её мягкой груди губёнок их малыша!
Юрка прикрыл глаза. Сквозь сомкнутые веки в него вливалось не слепящее солнце, но простое человеческое счастье! Обычное человеческое счастье! И он хотел только одного – чтобы поездка в раскалённом автобусе длилась как можно дольше!
3
Жара сельских просторов переросла в скученную духоту города. В переполненный салон перестал поступать даже тот разреженный воздух, который маленькими порциями вплёскивался туда на сельских просторах. Автобус прорвался сквозь серо-бетонную скуку окраин, пересёк дыхнувшую прохладой сталь реки, миновал ряд глазастых светофоров и остановился на усталом от дневной суеты вокзале. Словно большая ложка, он неспешно вытряхнул спёкшийся кисель в каменную пасть, которая лениво дожёвывала расплавленные остатки людей, асфальта, машин, растений. Городское содержимое, обычно энергичное, полное спешки, идей и сил, сегодня ковыляло дряхлой старушкой – из того разряда старушек, что суетливо проскакали по жизни на престижной службе, заполняя душевную пустоту в ресторанах, театрах и филармониях, а теперь, забытые, одиноко и бесцельно бредут, руководствуясь инстинктом бесцельного существования.
Вместе с одуревшей от липкой духоты толпой Юра, Танюшка и Светлинка вывалились из автобуса. Первые глотки свежего воздуха как будто бы и облегчили жару. Но состояние блаженного освежения длилось не более минуты. Аккумуляторы многоэтажек, довольные собственным умением накапливать солнечное тепло, щедро расточили свои дневные накопления на вновь прибывших.
Чтобы не поджариться на раскалённых улицах, а того больше – сократить расстояние, побыстрее проводить Светлинку и остаться наедине с Танюшкой, Юрка решил пройти через полузаброшенный парк. Парк давно покинули влюблённые парочки, пенсионеры, молодые мамаши с детскими колясками, усталые от городской суеты горожане. Гулять в зарослях кустов, окаймляющих тощие городские сосны, даже днём было и не совсем уютно, и не вполне безопасно. Парковые скамейки облюбовали бомжи. На ещё незагаженных полянках убивали время неприкаянные молодёжные компании, которые, не найдя приключений на городских улицах, здесь уливались пивом, баловались «травкой», кобелиными стаями вились вокруг доступных девиц и, дождавшись сумерек, засеивали парковые площади запечатанным в резиновые оболочки семенем. Иногда сюда заглядывали с вокзала транзитные пассажиры. Но, поёрзав несколько минут на скамейке и словно почувствовав, что за парком тянется длинный шлейф дурной славы, они спешили покинуть этот заброшенный и загаженный оазис.
Юрка никогда не испытывал страха перед парком. Выпирающие из земли корни сосен, разломавшие асфальт, делали широкую дорожку, по которой он пересекал парк, живой и, если не глазеть по сторонам, вполне уютной. С наступлением темноты, конечно, и он обходил сомнительное место стороной. Но больше не из-за боязни нежелательных встреч, а из-за испытываемого омерзения при страстных вздохах в кустах и громкой матерщины за ними.
Огромный слепящий круг солнца завис прямо над аркой входа. Солнечные лучи осязаемо водили по лицу, били по глазам, заставляли Юрку щуриться и смешно морщить нос; солнечные очки он не признавал, поскольку считал, что за тёмными стёклами прячут от солнца глаза только те, кому есть что скрывать. Каждый шаг давался с трудом, как будто движению противостояли плотные солнечные протуберанцы, а в грудь упирался напористый солнечный ветер. Юрке казалось, что он пробивает дорогу в слепящем конденсате девушкам, которые, болтая о чём-то своём, шли следом. Он не вникал в их болтовню. Его сознание продолжали наполнять ручейки из прошлого.
Перед входом в парк Юрка внезапно остановился. Виски сдавило, в ушах зазвенело, солнце растеклось перед глазами радужными кругами…
– Юрка, ты чего? – ткнулись ему в спину девушки.
– Стойте! Подождите… Сейчас… Я вспомнил…
С трудом он перевёл взгляд изнутри себя вовне и огляделся вокруг каким-то смещённым зрением. Впереди – слепящий круг солнца. Под ним чернеет неразличимый в деталях и неровный по верхнему контуру парк. Сзади, за дорогой – церковь. Кажется, это церковь Иоанна Предтечи… Прямо под аркой две освещённые солнцем эфемерные фигурки – мужская и женская. Это мама, Юркина будущая мама, и папа, который ещё не стал Юркиным папой, но скоро им станет. Две фигурки из прошлого в слепящем солнечном круге… Вот откуда в их семье то тепло и свет, к которым тянутся и около которых цветами раскрываются люди!
– Танюшка, встань вот здесь.
Он взял Танюшку за плечи и поставил туда, где стояла мама. Машинально сорвал с газона ромашку и встал напротив Танюшки – туда, где стоял его папа.
– Юрка, что ты опять задумал?
– Светлинка, будь свидетельницей.
– Свидетельствую вам моё почтение, – съехидничала Светлинка.
Но Юрка не обратил внимания на её тон. Сейчас всё поймёт.
– Перед лицом своего товарища я торжественно обещаю…
– … горячо любить свою родину… – не удержалась, снова съязвила она, думая, что Юрка паясничает. Но он серьёзно повторил:
– Да. Горячо любить свою Родину. Любить и защищать Танюшку, быть ей примерным мужем, – опустился Юрка перед Танюшкой на колено и протянул ей ромашку. Именно так признался в любви его папа его маме. Так же признаётся в любви, на всю жизнь предлагает своей возлюбленной руку и сердце и их сын. Сколько раз он мысленно представлял, как шепчет Танюшке эти заветные слова. И вот он их произнёс!
Танюшкины глаза испустили глубокое бриллиантовое сияние:
– Юрка, ты мне предложение сделал?..
– Я люблю тебя, Танюшка! И прошу тебя быть моей женой! У нас будет много маленьких Юрок и Танюшек! У нас будет дом!
Танюшка была ошеломлена. Они дружили уже два года, а Юрка ни разу не прошептал ей этих слов. Он и сейчас не прошептал. Он их произнёс – громко и торжественно! Точнее сказать, он их поднёс Танюшке, как поднёс эту такую милую и нежную ромашку! На неё будто бы опрокинулся колокол, закрыл собой окружающий мир, оставил внутри только эти чудесные слова. Слова бились чувствами внутри колокола, отражались в нём и, не находя выхода, проникали в Танюшку: «Я люблю тебя, Танюшка!.. Будь моей женой… У нас будет много маленьких Юрок и Танюшек! Я люблю тебя!.. Люблю тебя!.. Люблю!..»
В согласии с этими звонами, дополняя и усиливая их, зазвенели колокола на церковной колокольне, навстречу звонам – уже не изнуряющим жаром, а ласковым вечерним теплом протянуло к Танюшкиной щеке руки солнце…
В действительность она вернулась от Светлинкиного восхищённого:
– Какой ты, Юрка, молодец! Надо же… так… Здорово!.. Танюшка, да ответь же ты Юрке… Ну, Юрка! Молодец!
– Юрка, я принимаю твою руку и твоё сердце… – прошептала Танюшка. – У нас будет много… много маленьких Юрок и Танюшек!
Дыхание почему-то перехватило, голос осип… Она представила себя окружённой прелестными мальчиками и девочками – своими детьми, и слёзы, слёзы счастья сами полились из глаз. «Я люблю тебя! Люблю!» – кричало всё её существо, а губы шептали:
– Вот тебе моя рука, Юрка! Светлинка, ты свидетель…
– А я думала – товарищ, – засмеялась Светлинка и обняла подругу; Танюшка почувствовала, что щека у неё тоже влажная.
– С Юркой ты будешь счастлива, – шепнула ей на ушко Светлинка. – Ваши звёздочки и на небе рядом…
– И твоя звёздочка уже совсем скоро будет не одинокой… – так же тихо шепнула ей Танюшка.
– Скоро, – уверенно ответила Светлинка. – Тот человек уже близко. Я вижу, как ярко разгорается моя звёздочка… Как будто её наполняет светом другая звезда…
Они поняли, о чём сказали друг другу. А Юрка… Он вопросительно смотрел на девушек.
– Юрка, мы с тобой будем всегда вместе, как наши звёздочки. Помнишь?..
Просветлённый признанием и окрылённый Танюшкиным ответом Юрка благодарно взял её за руку…
4
В парке, как всегда, было малолюдно. Если в глубине деревьев и кустов и прятались люди или их подобия, то, вероятно, они разморились горячительными напитками вкупе с жарой и не шумели. На крайней скамейке, прямо у входа, прикорнула влюблённая парочка, готовая при первом же намёке на опасность покинуть уютное местечко. В сторонке, тоже не слишком далеко от выхода, прямо на реденькой травке сидели и неспешно потягивали пиво несколько парней спортивного телосложения. Безмятежно растянулся в тени под сосенкой бомжеватого вида мужичок, который, по всей видимости, не смог добраться до парковых глубин и уснул там, где до него дотянулась ласковая рука Морфея.
Дорожка тоже была пустынна, если не считать идущей навстречу неприкаянной троицы. Два парня на ходу тискали неряшливо одетую девицу, которая, судя по поведению, была отнюдь не против вольного обращения со своим телом. Впрочем, парк и всегда изобиловал подобными сценками. Юрка ускорил шаги, чтобы побыстрее миновать неприятную картину.
Троица приблизилась.
– Это Володька, – шепнула Танюшка, напустив на себя безразличный вид, и покрепче взяв Юрку под руку.
Володька поймал её непроизвольный взгляд, осклабился и широко, словно для объятия, расставил руки:
– О! Какая встреча! Привет однокурсничкам! Бывшим…
Светлинка презрительно фыркнула и попыталась пройти мимо. Володька заступил ей дорогу.
– Мечта! Мечта! Моя мечта с небесными глазами!.. – пропел он.
– Пропусти! Бывший…
– Ну-у… Сейчас я самый настоящий. А когда почувствуешь меня в себе, буду ещё настоящее, – хохотнул Володька.
Второй тип стоял напротив Танюшки и Юрки и оценивающе оглядывал Танюшку, не обращая внимания на Юрку. Лицо у него было каким-то полуживым; циничная ухмылка походила на оскал цепного пса, много раз битого за оборванную цепь и снова прикованного к месту своего обитания. Судя по всему, тип подчинялся Володьке так же, как хорошо тренированное злобное животное подчиняется во много раз слабже себя хозяину только за то, что тот иногда отдаёт ему остатки своей трапезы, но в душе считает себя равным хозяину, вполне свободным и независимым от него.
Широкобёдрая девица в жёлтой кофточке, распираемой «прелестями», в чёрной короткой юбке и белых кроссовках, отошла в сторонку и безразлично закурила сигарету, словно происходящее её не касалось.
– Юрка, тебе не лишка двух-то бабёнок? А у нас вот – всего одна на двоих, – безразлично кивнул Володька в сторону девицы. – Может гармонизируем половые отношения? Тебе Таньку оставить? А может наша Верка нравится? Верка, подаришь парню сладкие места своего жирного тела? А я со Светлинкой покувыркаюсь. – дыхнул он пьяным перегаром и провёл по Светлинке вожделенным взглядом.
– Пусть Верку забирает, – процедил его дружок, не отрывая взгляда от выреза на Танюшкиной блузке. – Я с беленькой развлекусь. Потом поменяемся, если захочешь. Эй, пацан, забирай Верку и вали отсюда, – бросил он Юрке, так на него и не взглянув.
Юрка стоял молча, не зная, что предпринять. Только что он поклялся, что будет любить и защищать Танюшку. Возможность практического подтверждения торжественных слов не заставила себя ждать. В груди задребезжала противная струнка страха. Последний раз он дрался ещё в школе с парнем из соседнего класса. Да и то, та драка, скорее, была мутузеньем друг друга двух вскипевших отчего-то парнишек. Драться Юрка не умел. И даже и не подумал хоть как-то усовершенствоваться в этом обычном мужском занятии, намереваясь наверстать упущенное в армии.
Да ещё и Светлинка усугубила ситуацию:
– Уйди с дороги, придурок. Бывший… На свои плесневелые баксы хоть пачками потаскух покупай. Или баксовый приход приход меньше рублёвого расхода? Сэкономить решил?
Светлый вечер не скрыл, как побелел, а потом покраснел Володька. Он мог стерпеть любое оскорбление, но только не обвинение в недостатке денег, которые были его богом, его религией, его жизнью. Его расход, по определению, не мог быть меньше прихода. Это было бы святотатством, утратой его веры, утратой самой жизни. Острая на язычок Светлинка покусилась на Володькиного идола! Пока она не наговорила ещё чего-нибудь лишнего, надо поскорее замять скандал.
– Ладно тебе, Володька. Пошутили и хватит. Давай не будем ссориться. Иди своей дорогой, а мы своей. Потом, если захочешь, поговорим. Без девчёнок.
Юрка чувствовал всю фальшивость своих слов. Девушку, которой он только что признался в любви, оскорбили, недвусмысленно дали понять, что над ней и её подругой собираются надругаться. А он – не будем ссориться. Володька явно и вполне уверенно нарывается на ссору. Если сначала казалось, что он хочет только пооскорблять и унизить бывших однокурсников, которые безжалостно изгнали его из университета, то сейчас сомнения в его намерениях отпали… Парк пустынен. От входа они отошли уже на порядочное расстояние. С Юркой девушки: Светлинка, которая, как Юрка прекрасно знал, терпеть не может Володьку, любимая Танюшка… И они уверены, что находятся под Юркиной защитой, иначе Светлинка не вела бы себя так вызывающе.
– Отойди, Володька! Со своей девушкой развлекайтесь, – попытался отодвинуть Володьку в сторону и пройти Юрка. Но тот оттолкнул его и кивнул дружку:
– Влад, а ведь эта стерва тебя без глаза-то оставила.
Только сейчас Юрка понял, что полуживое выражение лицу Володькиного напарника придавал неподвижный левый глаз.
В руке у Влада блеснул нож.
– Попользуешься – мне отдашь, – хищно сверкнул живой глаз. Второй глаз смотрел так же безразлично.
«Грамотно нож держит, – мелькнула у Юрки мысль. Торец рукоятки упирался в ладонь. Такое положение обеспечивало подвижность острия и не позволяло ножу выскользнуть из руки при ударе. – Урки так держат».
Сознание по инерции лихорадочно соображало, как избежать конфликта, хотя откуда-то из его глубин катилась встречная волна неизбежности драки. Перевес явно не на его стороне. Второй – злобный пёс, телохранитель. Ножом поигрывает профессионально. Смотрит уже вожделенно – только что слюни, как у пса, не текут. Зарезать человека ему в удовольствие. Володька – размазня, сам бы ни за что не полез. «…Муж слабый духом и оттого воинственный…» – мелькнул обрывок кем-то давно произнесённой фразы. Юрка – защитник! Шансов почти что нет. Но у защитников их и всегда немного, однако же они защищают. И, чаще всего, оказываются победителями! Потому что правда на их стороне!
– Танюшка, Светлинка, идите обратно. Я разберусь… – отодвинул он Танюшку, соображая, как оттянуть время, пока уйдут девчёнки, и как нанести противнику наибольший урон прежде, чем его исполосуют ножом. А в том, что нож будет пущен в ход, одинокий живой глаз Влада, а ещё более – глаз стеклянный, не позволяли сомневаться.
Мыслей не было, кроме одной: «Скорее бы ушли девчёнки! Ну, скорее! Скорее! Уходите же!» Спиной он чувствовал, что Танюшка и Светлинка ещё здесь и, кажется, уходить и не собираются. В голове назойливо звучал выхваченный кусочек гусельной игры: «тра-тра-тра-та, тра-тра-тра-та, тра-тра-тра-та…». С каждым «тра-тра-тра-та» в памяти проходили, вливаясь в течение времён дед Микиша, могучий крестьянин Олёша, домоседливый Егорка, мудрый Кирша, его весёлый потомок Кирша… Сколько их, дедов, испокон веку хранящих в мире свет и добро? И он, Юрка, будет драться! Он не позволит мрази прикоснуться к воплощённой в Танюшке любви, к красоте и чистоте добра! «В Боге сила всех дедов хранится – потому-то Бог и могутее всех! – сказал ему маленькому дед Микиша. – Как домик с крестиком увидишь – заходи смело. Завсегда, как потребно будет, Бог с тобой силушкой поделится. А в себя Божью могуту крестиком положишь».
Юрка оглянулся на высвеченные солнцем церковные купола, неспешно перекрестился, не обращая внимания ни на Танюшку со Светлинкой, ни на стоящих за спиной противников. Чей-то суровый голос внутри него произнёс: «Ты достиг Буки посвящения. Направлять Буки можно только против ворогов».
…Вспомнил не мозг. Вспомнило тело. Мышцы заныли в ожидании боя; независимо от Юркиного сознания они знали, что и как нужно делать. Кто-то, чья память сейчас ими управляла, познал Буки посвящения!
Противная дребезжащая струнка страха в груди натянулась и зазвенела в согласии с гусельным «тра-та-та-та». Сердце забилось ровно и спокойно. Им овладел не боевой азарт завоевателя, а уверенная ярость защитника. Два человека! И всего-то!?... Двое! Да будь их хоть двадцать, хоть двести… Он прав! И его правда, правда его дедов, правда Бога была пока ещё незнаемым ужасом для этих двоих, дерзнувших нарушить Закон.
Пробуждённая память тела ударила Юркиными руками оземь, подхватила хранимую в земле силу и распрямлённой пружиной вскинула тело вверх. Звук, похожий на хорканье разъярённого лося, болью пронзил затылок, ударился в переносицу и вырвался наружу… Юрка перестал осознавать себя. Его тело перестало быть телом. Оно стало смертельным оружием, направляемым стремительной мыслью. Внешнее время замедлило своё течение. Это ощущалось по медленно открывающемуся Володькиному рту. Словно на замедленной видеозаписи Володька говорил:
– Э-э-эй, ты-ы-ы че-е-его-о-о?
По расширенным зрачкам глаз можно было догадаться, что он перепугался. Второй – скорее, выглядел удивлённым: парень, которого он даже и не рассматривал в качестве противника, дерзнул сопротивляться. Пространство искривилось. Юрка видел вокруг себя то, что не могло попасть в поле его обыденного зрения. Замер в руках размалёванной девицы дымок от сигареты, как замер её открытый от удивления рот. Юрка даже заметил аляповато размазанную мимо губы помаду. Сзади – Танюшка с наполненными смесью ужаса, удивления, восторга и ещё чего-то глазами. Рядом с нею, в боевой позе – Светлинка; кажется, она ходила в какую-то секцию единоборств. Глаза у неё зло прищурены, кулачки напряжены – готовится принять бой, – усмехнулся Юрка. Чуть поодаль спешит покинуть место конфликта сидевшая на скамейке парочка. Отвернулись, делая вид, что ничего не видят, парни со спортивным телосложением. Бомж перевернулся на другой бок и продолжает всё так же сладко спать. Рука Володькиного телохранителя медленно и неуклюже вертит ножом.
Юрка мог бы легко выбить нож из неловкой руки или направить его на самого нападающего. Но нож волновал не более, чем набежавшее на солнце лёгкое облачко. Гораздо интереснее было необычное состояние. Если бы нож медленно, словно блестящий червяк на ярком солнце, не приближался, Юрка присел бы на корточки и попытался разобраться в новых ощущениях. Откуда-то он знал, что врага можно запутать мороком искривлённого пространства, свести его с ума, подставить вместо себя призрачные видения. Но экспериментировать в состоянии, которое он не мог даже понять – это было уже слишком. Да и времени не оставалось – нож настырно двигался прямо в живот. Сначала Юрка хотел просто отобрать нож. Но, поразмыслив, решил, что парня следует хорошенько проучить, чтобы завтра он не всадил свою игрушку в кого-нибудь другого. Вывихнутое плечо и сломанная ключица будут вполне понятным и достаточным уроком.
Не с большим усилием, чем собачью лапу, Юрка вывернул телохранителю руку. Звякнул, стукнувшись об огрызок асфальта, нож. Побелел от боли живой глаз. Но парень не закричал; он издал утробное кряхтение, попытался вырваться и ударить Юрку здоровой левой рукой. Юрка отпустил вывихнутую руку, и она повисла плетью. Короткий удар в левую ключицу, неприятный хруст сломанной кости…
Безвольный калека его больше не интересовал. Следовало придумать достойное наказание Володьке, который, словно в замедленной съемке, разворачивался, чтобы убежать. Но так же замедленно в челюсть Володьке врезался острый кулачок Светлинки.
…И течение времени вернулось в свое обычное состояние.
– Пшёл отсюда. И никогда больше не попадайся мне на глаза, – цыкнул Юрка.
Ошалелый от Светлинкиного удара Володька будто ждал команды. Он побежал, петляя, как заяц – не по дорожке, а в глубину парковых зарослей. Размалёванная девица пятилась назад, стараясь побыстрее укрыться в тех же спасительных кустах. Телохранитель всхлипывал, перемежая всхлипы с грязной бранью, по другую сторону дорожки.
– Закрой свой поганый рот, дрянь. Без глаза остался – мало? Юрка, кастрируй его, чтобы утихомирился.
Юрка поднял нож, и телохранитель, приняв Светлинкин выпад за чистую монету, а того больше убеждённый ножом в Юркиных руках, прекратил брань и жалобно простонал:
– Пожалуйста, не надо.
– Иди отсюда. Кто к нам с мечом придёт – от меча и погибнет. Знаешь, кто сказал? – вспомнил Юрка Славин вопрос. Телохранитель, судя по всему, не знал.
– Пожалуйста, не надо. Ну, пожалуйста… – медленно отступал он по дорожке к выходу из парка и когда отошёл на безопасное расстояние, повернулся и, вздрагивая всем телом, ушёл.
– Юрка, ну, ты даёшь!
В голубых глазах спасённой Танюшки Юрка видел восхищение, нежность и уверенность в нём, в Юрке. Глаза говорили: «Я люблю тебя, мой защитник! За таким мужем мне будет спокойно! Куда бы ты меня ни позвал, я потянусь за тобой, как нитка за иголкой!»
Светлинка, как всегда, прикрыла свои чувства пушистыми ресницами. Дуя на отшибленный ударом кулачок она по-деловому спросила:
– Где ты так научился? Я не знала, что умеешь драться. – И ехидно добавила: – Думала, все наши компари – тихони. Мозги не слышно, как шелестят.
– Я не знаю… Не умею… Вспомнил… – растерялся Юрка, потому что он тоже был тихоней-компарём. Память познавшего Буки посвящения уже покинула его, и Юрка был поражён своими отточенными движениями не меньше девушек.
Да и как им рассказать, что уже второй день в нём шелестят мысли, чувства, знания прошлых поколений? Он ведь думал, что это просто фантазии, навеянные солнечным закатом, гуслями, первозданной деревенской природой. А мышцы напряглись и вскинули тело вполне реально – именно в тот момент, когда это потребовалось. Только сейчас Юрка осознал, что пробудившаяся память – это не просто изменённое состояние сознания. Это возвращённые и вложенные в потомков мудрость и сила дедов, которые они накопили трудными жизнями. Только сейчас он понял слова своего мудрого деда, крестным знамением вложенные в головку четырёхлетнего малыша: «В Боге сила всех дедов хранится… Завсегда, как потребно будет, Бог с тобой силушкой поделится…»
Пока ещё Юрка не умел объяснить даже и себе, что в каждом человеке дремлет память его рода, а родовая память является малой частичкой памяти народа, который тысячи, десятки и сотни тысяч прожитых лет находил, отбирал, оттачивал то, что необходимо человеку для жизни. Надо только вспомнить! И тогда пробуждённая память заструиться по жилам, заполнит собой мозг и тело, в любой, самой сложной ситуации подскажет, как и что делать. Он ещё не умел это объяснить, поскольку сам только что прикоснулся к тому, что испокон веку было известно людям..
«Всё больше людей будет вспоминать. Если хотят жить. Не вспомнят – погибнут», – так сказал Слав. Сколько, оказывается, важных и нужных поучений прошло через Юркину небольшую жизнь! А он – разиня – не прислушался к ним, прошёл мимо, не придав им значения. И мама говорила… И папа в детстве учил, как держать удар, а в каких случаях можно и нужно ударить самому.
– Я вспомнил… Папа в детстве научил, – брякнул Юрка Светлинке то, что хоть частично походило на правду. А может быть и не частично? Папа ведь тоже не сам придумал. Да и всё, чем пользуется в жизни и для жизни человек – оно не придумано, оно донесено из глубин веков, передано из рук в руки, «из уст в уста», как говорил препод на культурологии. Можно изобретать новое и торить новый путь, взамен уже пройденного человечеством. А можно воспользоваться набитой, известной дорогой и идти по ней дальше и дальше, расширяя и выравнивая её.
– Пошли дальше? Или вернёмся – через город пройдём? – переплелось с Юркиными мыслями предложение Светлинки.
Теперь в парковой дорожке он видел проторённый предшественниками Путь – заброшенный, загаженный, но всё так же, как и в былые времена, расстеленный перед тем, кто на него вступил. По сторонам, в кустах, сидели те, кто сошёл с нахоженной дорожки. Добропорядочные горожане предпочитали дышать грязными испарениями, сжимать своё жизненное пространство в тесной городской сутолоке, дабы избежать опасностей, которые сами же создали, отринув прямой уютный путь, на котором прежде они напитывались даваемыми парковым массивом силами.
Юрка, Танюшка и Светлинка пошли по этой дорожке. И чувство защищённости какой-то невидимой силой, чувство радости от этой защищённости не покидало Юрку до самого дома Светлинки, а потом Танюшки, которая подарила ему такой нежный и долгий поцелуй, какого не дарила никогда. Параллельно пробуждению Юркиной памяти в неё просыпалась и, наконец, проснулась женщина, жена, мать. Она была счастлива этим своим женским состоянием и страстно желала произнести слова: «Мой муж! А я – твоя жена!» Сейчас она всё же не вытерпела и шепнула Юрке, прежде, чем зайти в лифт:
– Мой будущий муж! А я – твоя будущая жена!