Вестерн – диалог культур
С точки зрения романтизации американского прошлого в рамках собственно американской культуры вестерн вторичное явление. Наиболее романтичными у американцев считаются золотая лихорадка и движение переселенцев с целью получить землю под фермерский надел. Есть и более глубокий слой преданий и романтики – движение первопроходцев, убийства индейцев, уничтожение голубей и бизонов, но это первый слой маргиналов. Многие из них (читайте Фенимора Купера) как бы застревали в этом романтическом состоянии. Зато охотники за золотом и будущие фермеры как бы изначально преследовали цель стать нормальными членами общества. Нарыл золото или просто добрался до пустующих земель, стал фермером или открыл свою лавочку. Естественно, одиночки становились членами общины. Жители деревни, называемой городком или местечком, срочно строили два главных здания американской цивилизации – церковь и тюрьму. На выборах выбирали трех главных членов общины – мэра, шерифа и пастора. Вне этой логики первичной американской демократии понять идеалы реднеков и базовой основы американской цивилизации невозможно. Из этой логики далее следует нечто забываемое разными публицистами. Идеальный бизнес в представлениях первопроходцев не мешал, а подразумевал наличие собственности у всех членов общины, кроме маргиналов, которые сознательно не питали интереса к частной собственности. Работать на самоорганизовавшуюся общину и жить по-пролетарски обязаны были чужаки. Это логика протестантизма – хорошо, когда у всех своих есть земля, есть возможности торговать, работать ремесленниками, а работа на соседа это подработка.
У нас подобный момент американской цивилизации не скрывали, но и не афишировали. Иначе получалось, что колыбель самого богатого капитализма имеет в основе не совсем капиталистические корни и не совсем капиталистическую мораль. Так оно и есть не только в США. Самый богатый банковский край Европы это Швейцария, а идеалы швейцарской общины это отнюдь не деление населения на кучку богатеев и пролетарскую массу. Более того, богатеи в рамках общины это нормальные члены общества. Они как все ходят в церковь, уважают законы, подчиняются воле общего собрания общины, не позволяют себе хамство и преступления по отношению к членам общины. Если они воруют, то вне общины, если обогащаются на сомнительных сделках, то тоже вне общины. Швейцарцам полагается обогащаться по крупному на сделках с остальной Европой, а американцам полагалось обогащаться на золотых приисках или в городах, где кроме общинников жила масса пока бесправных иммигрантов. На этот счет, кажется, у Джон Рида по поводу забастовки горняков было хорошо сказано устами обывателя такого местечка – у нас все живут хорошо, если работают на хозяина, то за хорошую зарплату, бастуют, нищенствуют и побираются только итальянцы. Вот это и есть четкое понятие – свои и чужие, протестантская община и понаехавшие итальянские католики.
За эти идеалы в обществе социального, капиталистического расслоения Америка несла свои потери. Север уверено вбирал в свои ряды понаехавших голодных католиков-ирландцев и прочих, загонял их нищетой на фабрики и заводы. Юг больше дорожил традиционными ценностями. Эксплуатировали в основном негров, да и те составляли меньше четверти населения. В итоге Север руками президента Линкольна устроил кровавую баню Югу с его ценностями в виде относительного достатка местных мелких фермеров, общинной и далее самостоятельностью в рамках штата и отношений между штатами. Совершенно не случайно изначальный конфликт между штатами, приведший к Гражданской войне, был в споре вокруг прав штатов, а не насчет освобождения негров. Рабство негров как главную проблему стали сознательно выдвигать на первый план позднее. Точно также совершенно не случайно роман Унесенные ветром стал шоком и долгожданным подарком для миллионов американцев. Юг отомстил Северу, сказав правду – воевали не ради негров, а ради уничтожения традиций и культуры взаимоотношений внутри изначального общества американских поселенцев. В этом смысле Линкольн это нищий в прошлом популист, который апеллировал к народу, но апеллировал именно с целью последующего уничтожения глубинных американских традиций в пользу крупного капитала и той группы толстосумов, которая возвела его наверх. Ну, чужак, чего с него взять?!
Интерес Европы к истории США понятен по двум причинам – США принимали эмигрантов из Европы, США были социальным клапаном для Европы, которую мог взорвать избыток безработных и бедных. Но эмиграция в США отличалась от нынешней эмиграции российских граждан в Европу или Америку. Дело в том, что американские идеалы протестантизма были естественным продолжением европейских идеалов протестантизма. Сейчас с таким комфортом эмигрировать в США из России могут только евреи, поскольку еврейские идеалы США соответствуют еврейским идеалам в остальном мире. А европейцы по сей день могут иммигрировать в США и найти много соответствий между идеалами бытия там и у себя на родине. Духовная дистанция между США и Европой растет, но она отнюдь не столь велика, как кажется нашим корреспондентам и многим публицистам.
Интересно, что вестерн в каком-то смысле был маргинализацией классического понимания маргиналов-первопроходцев. Ковбой это человек, живущий на крае американской цивилизации, но не имеющий традиционных ценностей – мечты о своем земельном участке или лавочке, мечты стать членом общины и даже мечты быть пионером-первопроходцем, охотящимся на бизонов и индейцев с целью расширения границ США. Ковбой – порождение калифорнийского Голливуда, но он не герой отрядов Хьюстона, воевавших с мексиканцами, чтобы отнять у них землю и создать штат Техас. Это индивидуалист, часто уголовник, который хочет чего-то большего, чем просто пасти скот на хозяина ранчо, но это большее сводится к простым вещам – деньгам, выпивке, женщинам и приключениям. Тут договоримся, что в английском языке понятие приключений менее завуалировано, чем в русском. Хотя в русском есть полный, адекватный перевод одной фразой – искать приключений себе на задницу. Приключения это не новизна, а события, часто связанные с риском. Вы можете ходить в одну знакомую до рези в глазах пивную, но, если вы там устраиваете драки, мелкий гешефт с риском получить в морду, конфликты из-за женщин, то вы имеете приключения. Если вы тихо и мирно посещаете много пивных, стран, городов, то вы путешествуете, а не занимаетесь приключениями. В этом смысле вечная повторяемость пейзажей Голливуда не важна – в одном и том же месте может быть масса приключений, то есть убийств, драк из-за денег, ссор, любовных романов.
Ничуть не менее забавен термин ковбой. Это европейский термин, который изначально в США имел тоже презрительное значение для взрослых людей. Ковбой это мальчик, который смотрит за скотом, пока взрослые заняты более серьезными делами – собирают урожай, косят сено, пашут землю. Пастух это взрослый мужчина, который ходит за большим стадом. Это не самое почетное занятие, но всё-таки для лиц старше двенадцати. А фермеры в Калифорнии очень не любят, когда их называют ковбоями. Они именуют себя скотоводами и правы на все сто. Ковбой это человек, который не достоин или не смог найти себе более серьезную работу. Поэтому именуют его презрительно и снисходительно. Естественно, пионеры Запада в массе своей называли себя четко – охотники, золотоискатели, почтальоны, торговцы, владельцы ранчо. Если искателя приключений называют ковбоем, то это подозрительно. Только для побирушки или преступника статус ковбоя является повышением в статусе в глазах обывателя.
Впрочем, если вы читали записки Марк Твена о его пребывании в Карсон-Сити в районе серебряных рудников, вы составите себе более четкое представление о явлении, получившим потом название ковбоев. Осмелюсь утверждать, что голливудские сценаристы знакомы с Марк Твеном не меньше, чем они хвастают знакомством с историей Билли Кида и иных преступников. Ковбои это преступники, которые варятся в собственном соку в том смысле, что попытка развернуть активность вне своей группы быстро каралась коллективными методами протестантских общин. Попробуй перенести криминальные отношения в своей группе по отношению ко всему обществу, например, устраивать дуэли на револьверах с обычными посетителями пивнушки, как соберется группа мужчин в сто или тысячу человек с ружьями, одних убьет, а других повесит. Индивидуализм ковбоя это уже шаг вниз при всей криминальной романтики. У Марк Твена были забавные зарисовки, как он случайно оказывался за столом со знаменитыми бандитами, а те вели себя тише воды, поскольку их нравы действенны только среди своих.
Тут осмелюсь заявить, что пресловутый американский, ковбойский индивидуализм это уже навязываемая сверху система беззащитности личности. Классический американский индивидуализм отнюдь не требует выходить в одиночку против большой группы. Более того, пресловутый коллективизм тоже трансформировался в знаменитое не отставать от Джонсов в силу замены традиции классической общины, где люди разных достатков равны, в традицию сосуществовать общинами с людьми равных достатков. Чтобы появился вестерн, недостаточно было изобрести кинематограф, городская цивилизация с социальным расслоением и разделением места жительства людей по их уровню доходов обязана была повлиять на традиционные ценности. Вот эта трансформация ценностей вызвала свой отклик в Европе.
В 19-ом веке США критиковались в Европе в силу аристократических традиций. Община, где всё вращается вокруг трех зданий – церковь, мэрия, тюрьма, - выглядела слишком примитивно. Из этой общинной традиции четко вытекало – если мы не можем силами шерифа посадить преступника в тюрьму, мы все берем ружья и добиваемся своего. Для аристократической Европы это уже самоуправство. А героизация индивидуала-ковбоя пахла чем-то более серьезным. Недаром вестерн начинался со сладких сказочек о хороших в душе парнях, готовых схватиться за револьверы не только во имя бабла, но и во имя справедливости и неких идеалов.
Вспомним фильм Великолепная семерка. Фильм знаменит не только тем, что по сути он является переделкой фильма Семь самураев. Фильм Великолепная семерка это целый диалог культур. Победа США над Японией это и победа интереса к Японии над замкнутостью сознания американского обывателя, это победа, как право на заимствование и переделку чужих культурных достижений. Но одновременно это ещё вынос за рамки американского общества сюжета. Протестантская община пока как бы ещё не заслужила право на спасение или издевательство со стороны ковбоев Голливуда и его хозяев. Герои едут спасать за мелкий прайс деревню мексиканцев от мексиканских разбойников. А что им делать, если в США хорошо, а плохо только в Мексике?
Вот так творится великое искусство. Оно начинается с права на отказ кому-то в политкорректности. Мы, смотревшие Великолепную семерку в кинотеатре Повторного фильма (нас ещё не было, когда фильм смотрели родители), как-то забываем о возможной реакции мексиканцев. Герои приезжают с земли, которую отняли у мексиканцев, самих мексиканцев подвергли геноциду и лишили их собственности. Причем, истребляли и выгоняли мексиканцев так рьяно, что потом в Мексике пришлось нанимать рабочих для копий и ферм. Новых, уже нищих мексиканцев не уважали, убивали и сажали в тюрьмы даже за требование выплатить просроченную зарплату, а тут сказочка – храбрые маргиналы сражаются за права крестьян и спасают мексиканцев от мексиканцев. Кстати, мы уже доросли до аналогии Великолепной семерки, поэтому дарю нашим гениям кинематографа идею – семь храбрых чеченцев скачут на джипах бесплатно убивать банду Цапков в Краснодарском крае, чтобы спасти несчастных жителей станицы Кущевская. Они убивают почти две сотни бандитов и гибнут с геройскими речами о любви к простому, безвольному, русскому населению и уважению к труда борцов за урожаи пшеницы и высокие надои молока. Об эффекте диалога культур можно судить по ситуации в США. Политкорректные белые, воспитанные на правильных образцах искусства и правильных учебниках истории, часто недоумевают, почему мексиканцы к ним относятся хуже, чем белые к мексиканцам.
В принципе вестерн не может существовать без привлечения мексиканцев. Иная цивилизация дарит иные возможности. Ковбою нужна женщина, а женщины его уровня это проститутки. То ли дело красивая, мексиканская чикита, чьё социальное положение ещё хуже положения ковбоя – её вместе с семьёй можно в любой момент убить или вышвырнуть в Мексику с небольшого надела земли, а ковбой всё-таки гражданин США и не нуждается даже в грин-карте. Вот вам и страсти под стрельбу и скачки на лошадях. С индейцами сложнее, их можно убивать, но слишком крупный план напоминает, что земля-то в США отнята у индейцев, да и проблем с политкорректностью больше. Мексиканская культура богаче – тут вам и падре с Библие под мышкой, местные аристократы с претензиями, местные разбойники, революционеры, авантюристы. Твори, выдумывай, пробуй и спасай одних, убивая других.
Когда Европа начинала возмущаться вестернами, подчеркивая индивидуализм и ставку героев на стрельбу там, где в Европе появляется полиция и арестовывает преступника, она интуитивно чувствовала, что имеет дело с негативным явлением, направленным не столько на поддержку в человеке чувства индивидуализма и собственного достоинства, сколько на расшатывание моральных устоев протестантской общины и её демократии. Вестерн либерастичен в основе своей и прошел все стадии развития, нормальные для либерастии. Скоро герои вестернов сохранили своё право ездить в Мексику, но протестантские общины в вестернах стали изображаться в качестве общин придурков или жителей, беспомощных перед лицом героя с револьвером. Образ шерифа был опущен в самой основе. Скажите, пожалуйста, когда вы смотрите современный вестерн, вы чувствует, что шериф это не полицай системы, спущенный сверху сажать и карать, а член общества, избранный и уважаемый? Кандидатуры его помощников обсуждались. Шериф служит не просто абстрактному закону, а своим согражданам. Сделай что-то не то, выберут другого. В опускании образа шерифа отражена трансформация всей полицейской системы США. Был свой человек, который заходит с друзьями-избирателями пропустить стаканчик виски в баре и поговорить об урожае и ценах на говядину. Стал крутой мэн с кольтом в кармане, озирающий с подозрением всех и каждого.
Европа смотрела на развитие вестерна и не выдержала. Она опустила Америку легко и без напряжения. Америка именно напросилась на спагетти-вестерн. Произошел весьма любопытный диалог культур. Европа не стала менять место действия. Вы «стреляете» на Диком Западе, мы тоже «постреляем» на Диком Западе. У вас сказочки, и у нас сказочки. Приблизительно так у нас сейчас в Интернете опускают модных публицистов, журналистов, писателей с официальными званиями. Вы думаете, что вы одни можете писать? Извините, ТАК писать могут и другие. Реакция США в ответ была разумная. Она полностью соответствует рекламному лозунгу в стиле – настоящей финской краской может быть только краска, сделанная в Финляндии. Произноситься фраза с видом, будто краска, сделанная не в Финляндии, краской быть не может. Совершенно не случайно ехидный ответ в стиле – настоящей японской краской может быть только краска, которую сделали не в Финляндии – запрещена законом о «честной» конкуренции. Но ведь это правда – истинным спагетти-вестерном может быть только вестерн, который смогли снять без помощи Голливуда, а настоящим русским писателем без официоза может быть только писатель, который стал писателем без помощи литературного института или факультета журналистики, без связей с писателями, кучкующимися вокруг премии Букера и Анти-Букера, Главного управления внутренних дел администрации президента России и т.д. Недовольны? Повторяю – настоящим русским писателем БЕЗ ОФИЦИОЗА… Казалось бы такая мелочь «без официоза», а сразу ясно, как и в чью пользу регулируется в нашем мире реклама, литература, искусство.
Например, фильм Хороший, Плохой и Уродливый (The Good, The Bad and The Ugly). Мы видим фильм, где положительный герой является положительным лишь условно. Это жулик, он выдает друга-бандита за награду шерифам, его друга вешают, он его спасает метким выстрелом, перебивая веревку, затем они едут в новое место провернуть старый фокус. И чем тут возмущаться? Шерифы – дураки, обыватели - тупы и жаждут крови, но американский вестерн пришел к тому же. Бандиты гоняются за украденными деньгами? Это классический сюжет. Хорошо, что поезда не грабят. Правда, сюжет фильма происходит на фоне Гражданской войны, а война показана как бессмысленная бойня. Ничего, Европа не обязана любить войну, а в США уже давно разгром Юга не рассматривается столь положительно, как побочное явление в виде отмены рабства. Вдаваться в детали самим американцам себе дороже. Хотите положительного героя? Пожалуйста, смотрите фильм Однажды на Диком Западе. Белая женщина, как ей положено, чтобы податься в жен к бедному фермеру, бывшая проститутка. У неё хотят отнять землю. Главное – бабло, через землю должна пройти железная дорога, есть источник воды, нужный для паровозов. Короче, землю можно выгодно продать. Вот и убивают главного героя по кличке Гармоника во имя бабла. Перед нами то заимствование, которое опускает американскую легенду до уровня … американской легенды. Была картинка с особыми, необычными людьми, получите картинку с похожими, особыми людьми. И ничего возразить нельзя, поскольку миллионы людей смотрят и удовольствие получают.
Впрочем, ничего сказать нельзя даже про фильма ДЕФА с Гойко Митичем. Качество не фонтан, это вам не Сержио Леоне. Зато мышцы у Гойко Митича накачаны почище, чем у прочих псевдоиндейцев. Лозунг – думайте об Америке – соблюден. Просто, настоящая финская краска это ещё не вся краска в мире, да и не обязана настоящая краска быть особо финской или особо антифинской. Европа пошутила, и вестерн как символ Америки пошел на закат. Теперь это больше символ прошлой Америки и символ внутреннего потребления последствий собственной культуры внутри Америки. Там модны тисненые ковбойские сапоги, ковбойские шляпы, ковбойские соревнования по укрощению лошадей и бычков. Но следующий шаг не был сделан – мир не оделся в ковбойские сапоги. Если вы наденете ковбойскую шляпу вне США, на вас посмотрят без зависти, а ещё могут сыграть веселую песенку Папа Американо про глупого дядьку, косящего под американца. И не надо грустить за американцев. Они сами ушли от главной идеи вестерна – герои должны бороться за нечто доброе и общечеловеческое. На этот счет ещё до появления вестерна в рамках американской культуры был дан свой ответ. Помните роман Хемингуэя Иметь и не иметь? Там тоже стреляют, а герой умирает со словами – один человек ничего не может.
Это тоже диалог с миром. Роман у нас переводили, а потом как-то перестали хвалить и подзабыли. Дело в том, что у Хемингуэя кроме одной истины – один человек мало может в определенных обстоятельствах – есть ещё другая, созвучная ковбойским фильмам. Да, один человек часто мало может, но право имеет. Имеет право взяться за револьвер или автомат, имеет право оставаться индивидуалистом и индивидуальностью. Вот это и есть то, что привлекает людей к культуре Америки. Неважно, что это в рамках самих США всё чаще смахивает на диссидентство. Ковбои – диссиденты от револьвера, а Хемингуэй – диссидент от образа жизни. Взял и остался на Кубе после прихода Кастро к власти. Кстати, у нас это оценили плохо. Как-то не вяжется с нашей практикой – вон, Гумилев остался, против власти не выступал, но как Блок к власти всей душой не примкнул. Понятно, что Кастро с Хемингуэем как-то мягкотело себя повел. К стенке не поставил, под угрозой маузера не заставил принять партбилет.
Однако в вестерне и спагетти-вестерне состоялся ещё один диалог культур. Вот этот диалог нас очень серьезно затрагивает. Это диалог техники кино. Итальянцы – мастера паузы и крупного плана. Американцы мастера действия и смены плана. Они абсолютно правы, что бессмысленный крупный план это издевательство над зрителем и потакание бездарям. Если ты не можешь после одного действия придумать иное действие, а тянешь время до конца сеанса, то ты бездарен и зря отнимаешь чужое время. Затянутыми планами печально знаменит российский кинематограф. Я иногда думаю, что знаменитые перестроечные «экстрасенсорные» сеансы Кашпировского и Авдеева берут свои корни в российском кинематографе и телевидении. Это унылое подражание Смоктуновскому, с умным видом пялившегося в камеру. А у нас потом призывали – смотрите на важную рожу Кашпировского во имя улучшения диуреза. Ужас, когда Сержио Леоне подражали, ничего не поняв в его фильме The Good, The Bad and The Ugly. Только Тарковский сумел интуитивно в какой-то момент понять идею крупного плана, а потом позабыл. Зато на уровне осознанном у нас в принципе не смогли сформулировать идею крупного плана, иначе критики использовали бы эту идею, чтобы объяснить убожество советского и ныне российского кино.
Давайте вспомним логику езды на велосипеде. Вы крутите педали и делаете паузы отдыха, когда вы катите по прямой по ровному месту. В этот момент вам проще всего осмотреться, полюбоваться видом, а не следить за сюжетом-дорогой. В чем-то это сродни затянутому крупному или панорамному плану. При поворотах вы не крутите педали, но вы следите за сюжетом-дорогой. Можете и нажать на педали при езде по пересеченной местности, чтобы не потерять скорость. Сержио Леоне интуитивно использует главный принцип – затянутый кадр является следствием предыдущего кадра. Например, The Ugly приходит убить по заказу знакомого. Вы знаете, что он его убьет, хозяин дома подразумевает неладное, поэтому долгий кадр воспринимается как картина издевательства, а не повода заставить человека вообразить, будто у актера во время съемок могут возникать в голове и отражаться на лице мысли. Введение новой информации или поворот как на велосипеде убивает эффект. Представим советский фильм. Солдат стреляет, в него попадает пуля, он падает. Режиссер дает долгий вид пустого неба. Это называется творческой находкой. Ну вас! Зритель-то обязан резко изменить мысли, пытаясь понять режиссера – так, режиссер что-то хочет сказать, ага, кажется он знаком с творчеством Толстого. Помню толстовскую демагогию, после Аустерлица князь Андрей как бы говорит Наполеону – перед величием неба каждый человек это ничто. Дальше Толстой делал передергивание фактов – раз Наполеон ничто перед небом, то он ничто и перед князем Андреем и прочими гражданами, которые сами тоже ничто перед небом. Что хочет сказать режиссер? Что, раз фашист ничто перед небом, то он ничто не только перед историей, но и перед солдатом, которого убил? Как-то нескладно получается. Если бы наш убил в бою фашиста, он тоже стал бы ничтожеством в глазах убитого фашиста?
Обратный вариант – картина Мы из джаза. Нудный, затянутый кадр, где-то в глубине появляется актер, он долго идет на нас, меняет выражение лица и тупо говорит «здравствуйте, ребята!» Всё, смена кадра. Режиссер отнял моё время. Мне хватило пяти минут, я выключил фильм, ну, не буду смотреть творчество хама, который ещё бравирует этим хамством. А возьмем эпизод взрыва моста. Там соблюдается принцип – велосипед должен катить по прямой, если вы прекратили крутить педали и обозреваете окрестности. Ажиотаж бессмысленной борьбы за мост, взрыв, и нелепость тишины вокруг. Вот эта затянутая тишина, бессмысленное движение героев фильма по обезлюдившему месту боя это прямое продолжение кошмара боевых действий. Прошлый кадр как бы догоняет новый и вторгается в него и в сознание зрителя. Вот это метод советский кинематограф не понял, а воспринял идею затяжки времени как приглашение воспользоваться халявой. Не всегда Сержио Леоне выдерживает это метод, но он им пользуется.
У нас этим методом воспользовался Тарковский в Солярисе. Пауза и вид планеты – мыслящего океана – как напоминание и продолжение действия на станции. Потом, после фильма, в сознание зрителя входит главная идея и возникает ощущение приобщение к гениальному. Тарковский тоже понял эффект на уровне интуиции, но не осознал до конца. Думаю, Станислав Лем тоже не понял до конца. Если мы представим Землю как мыслящее явление, то мы поймем невозможность и ненужность для Земли вести с нами диалог как старший с младшим, как инопланетяне в фантастических фильмах и т.д. Так бывает в искусстве – произведение становиться точкой отталкивания для достижения мысли, на которую сами авторы не способны. Нормально, ведь в науке тоже открытие одного ученого становится причиной иного открытия, которое автор предыдущего открытия не мог ни сделать, ни понять позднее. Недаром идею, что фильм, как один кадр, может догонять финальный «кадр», когда зритель идет из кино и думает об увиденном, Тарковский не сумел воспроизвести в других фильмах. Хотя идея не нова. Ведь в литературе можно писать произведения так, чтобы их читали, а можно писать так, чтобы их поняли только после перечитывания или паузы. Так что и наше кино можно рассматривать как часть диалога с западным вестерном.
Ну, будем надеяться, что хоть наш зритель, в отличие от деятелей культуры, будет смотреть американские и спагетти вестерны и вспоминать, что один человек часто мало может, но право имеет. Вот за эту идею мы любим западное искусство, да и весь мир любит.