В свои двадцать девять я не водил машину и не думал, что когда-нибудь буду это делать. Желание автомобиля, присущее всякому правильному мужчине, не беспокоило мою герметичную и робкую душу. Впрочем, это не мешало мне претендовать на удовольствие, возникающее от быстрого перемещения в пространстве на небольшой высоте и в удобной позе. Я любил маленькие субботние автобусы.
Лучшие из этих машин имели номера «112», «153» и «157» и ехали через центр города в первой половине дня. Однако не слишком рано. Хорошая поездка отрицала телесную вялость и беспокойство, порождаемые насильственным подъёмом с постели. Если мне удавалось выспаться, я входил в субботний автобус, как тайный гурман, навещающий известное лишь ему и немногим осведомлённым товарищам, тончайшее заведение.
В будни заведение притворялось забегаловкой. Многорукая и неразборчивая толпа, наполнявшая серыми днями его интерьеры, не умела оценить вкус езды: давилась у дверей, нервно терзала дерматиновые стейки сидений, беспорядочно хваталась за скользкие приборы поручней и торопилась выйти. Подчиняясь общему настроению, водитель без радости, одну за одной, делал резкие грубые остановки, похожие друг на друга, как пресные уличные хот-доги.
По выходным с пяти до семи утра автобус походил на привокзальный буфет. Здесь коротали время молчаливые неулыбчивые дачники в ожидании переброски на свои загородные участки. Возраст заставлял их ценить сидячую позу тела. Других наслаждений от автобуса они не ждали, да и сами выглядели отнюдь не празднично. Как правило, овощепоклонники носили застиранную вылинявшую одежду, держали между ног большое ведро и к подорожным пейзажам относились равнодушно. Цвет мешковины был им всего предпочтительней. Субботний Город они не любили. Даже его центральный район, казавшийся мне гигантским кремовым тортом, порезанным на куски сеткой улиц, район, состоящий из невысоких старинных домов, обтянутых кондитерской мастикой лепнин, похоже, аппетита у них не вызывал. Сладкое дачникам не нравилось. Взбитым белкам городских удовольствий они предпочитали крахмальную тяжесть картофеля.
Те, кто позаносчивее, наверняка воображали себя Диоклетианом (Gaius Aurelius Valerius Diocletianus, 245-313), оставившим имперский престол ради выращивания капусты. На самом же деле, это дачники были отвергнуты «Римом». Сначала, в середине 1980-х, на них перестало хватать продуктов. Лет через десять Город не давал им уже практически ничего. Всё доставалось деловым, амбициозным, активным или просто молодым.
Новые любимчики Города составляли большую часть пассажиров вечернего автобуса, салон которого был неравномерно наполнен, похожим на жёлтую вату электрическим светом и праздничной смесью запахов алкоголя и духов. Кто-то вез себе, добытую на «Фикусе», новую девушку, твёрдо прихватив её чуть выше локтя за белую мякоть руки. Кто-то удовлетворённо улыбался, прокручивая в уме повторы лучших моментов, случившихся с ним в пьяной компании на лавочке возле Драмтеатра. Впрочем, были и те, чей вечерний промысел оказался не особенно удачен. До наступления ночи оставались считанные часы и мелкие хищники, чувствовавшие себя в чём-то обделёнными, искали во внешнем мире последней возможности добиться положительного суточного баланса.
Самых опасных среди них отличал липкий блуждающий взгляд и выставленные в проход, полные невозмутимости твёрдые колени, с помощью которых они по видимости старались захватить как можно больше пространства. Колени лениво и величественно покачивались соответственно дорожным неровностям и проявляли гипнотические свойства. Я знал, стоит хотя бы ненадолго остановить внимание на этих колышущихся узловатых суставах, обволоченных спортивными штанами или дешёвой джинсой, и тебя тут же начнут ощупывать не по-доброму отзывчивые глаза их владельца.
Я никак не мог привыкнуть к этим грубым, бесцеремонным прикосновениям. Двадцать девять лет непрерывного жизненного стажа в городе металлургов совсем меня не закалили, поскольку всё это время я, как мог, избегал любых контактов с той невидимой сущностью, которую с бездумным уважением принято называть суровым характером простого рабочего люда. Пожалуй, среда, в которую я был инкарнирован 22 ноября 1975 года, могла бы сделать из меня достойного и жизнеспособного мужчину, но видимо, я в какой-то незапамятный момент своей ранней жизни высокомерно отклонил эту возможность и теперь, каждый раз при встрече с более добросовестными её воспитанниками расплачивался приступами позорного страха. Разумеется, удовольствия от вечерней езды это не добавляло. Большинство хороших автобусов случалось со мной в субботу утром.
Где-то между девятью и одиннадцатью общественный транспорт был уже свободен от дачников. К этому времени они успевали окончательно отречься от города, переодевшись в ещё более ужасные платья и исполнив ритуал разматывания грязного тяжёлого шланга. Вероятность встречи с обманутыми гопниками также была минимальной. По моим представлениям, в эти часы они наверняка ещё спали в далёких северных логовах, безучастно вдыхая миазмы своих интоксицированных вчерашним алкоголем тел. Идеальный пассажир утреннего автобуса вставал бодрым, принимал душ, неторопливо завтракал и выходил на улицу, надеясь на те самые «удачные выходные», которых желают друг другу в пятницу люди, устроившиеся на более менее сносную работу.
«В некотором смысле жизнь – это компьютерная игра, герои которой каждое утро автоматически получают равные запасы «здоровья» и «магии», - размышлял я довольно патетично («Почему нет? Меня, ведь, никто не слышит. К тому же я не буду долго…»). - Конечно, сделав несколько глупых ходов, можно растратить большую часть «здоровья» уже к обеду. Что уж говорить о такой летучей субстанции, как «магия»…».
И, действительно, в середине дня плохие игроки выглядели разочарованными и уставшими. Лица женщин становились капризными, мужские – тяжелели. Тела утрачивали стройность, оплывали как свечи нервным тяжёлым потом, который увлажнял одежду в местах её плотного прилегания. Впрочем, утреннего автобуса это не касалось. И многочисленные неудачники, и редкие мастера между девятью и одиннадцатью выглядели здесь одинаково свежо.
Больше всего мне нравились небольшие семиметровые машины малого класса - пухлые большеглазые «ПАЗики» базовой модификации 3205. Чуть меньше - жёлтые подслеповатые «Богданы». Обычно я подкарауливал их на пересечении Победы и Таганрогской. Всегда садился возле окна (благо свободных мест было достаточно) и, расплатившись с кондуктором, на место которого, в соответствии с цеховыми стандартами брали некрасивых потрёпанных женщин в лосинах, немедленно начинал упиваться оставшейся снаружи реальностью. Автобус погружался в неё словно батискаф Жака Ива Кусто, исследующий морские глубины.
Моя экспедиция занимала не более тридцати минут, необходимых для того, чтобы добраться до центра. Всё это время я наслаждался чувством абсолютной безопасности, поскольку с детства уверовал, что с автобусом, как с машиной Бэтмана, никогда не случается аварий. Изредка мелькавшие за окном невыспавшиеся хмурые чудовища в человеческом обличии также не вызывали страха. Могучий двигатель быстро уносил меня прочь от любых неприятностей. Попадая под автобусное стекло, город переставал быть злым муравейником, превращаясь в необозримый эстетический объект. Разумеется, препарирование выхолащивало из него энергию жизни, и за недостающими эмоциями мое внимание периодически возвращалось внутрь салона.
Мне нравилось смотреть на субботних пассажиров, хотя я и не считал себя любителем подмечать детали. Думаю, главное удовольствие возникало от сочетания близости и контроля. Посадочные места не позволяли людям свободно перемещаться, и я мог без чувства неловкости быть среди них - подслушивать обрывки разговоров, ощущать тонкие запахи, случайно касаться чужого тела и заглядывать какой-нибудь симпатичной девушке за ушко.
Приятные наблюдения, из которых состояло моё пребывание в субботнем автобусе, можно было разделить на два описанных выше уровня. Впрочем, ни на одном из них в этот раз я не задержался надолго, сразу же нырнув внутрь себя. Здесь было совсем неуютно.