Ещё вчера или секунду назад я этого не думала. Не будет этих мыслей и через три минуты. Они – только сейчас. Наверное, так у каждого, кому вообще даны эти мука и блаженство – размышлять…
Но и мы «коптим» не напрасно,
Видя истину страшных дней:
Умирать любя, это – страшно,
Хоронить любимых страшней!
Я написала это лет тринадцать назад в стихотворении «Я могла или Женская истина».
Это было второе и, мне кажется, последнее моё выступление в «ментовском» конкурсе поэтов. Ирина Баринова снова сидела в жюри и снова очень сопереживала мне. Итогов не помню – они никогда не были для меня целью выступления. А вот текст своей рифмовки я тогда выучила здорово, памятуя о предыдущем казусе, где запиналась в каждой строфе. Ей понравилось, и она поняла меня, в отличие от других сидельцев судейской скамьи – мы были женщинами и мыслили созвучно!
Валя Кошкина позвонила накануне её погребения: «Лена, ты слышала? – Ира Баринова умерла.. . По радио передавали…» У меня нет радио – отказалась от радиоточки. Не из-за жадности. Если что-то мне нужно: найду, займу – куплю! Просто покойная мама, проживавшая со мной до дня своей кончины, вероятно, восполняла дефицит нашего живого с нею общения диалогами с детищем Попова. И я нигде не могла укрыться от вещавших правду и неправду чужих для меня мужчин и женщин! Моя же болячка, вызревающая тогда (ишемическая болезнь мозга), моя работа, непосильная для специфики моего восприятия чужой боли (инспектор по делам несовершеннолетних), моя семья (трое детей от двух мужчин, не способных любить кого бы то ни было, исключая собственное отражение в зеркале) ежедневно требовали для истрёпанной такими обстоятельствами души хотя бы минуты тишины! Но её не было. Первое, что я сделала после смерти матери, когда немного осознала случившееся и слегка приняла эту потерю – сняла радиоточку. Мне нужно было жить дальше.
«Не пойду» - подумала, ложась спать. Не было у нас многолетней дружбы и совместных чаепитий, а всё равно тяжело. Зачем мне лишняя боль? Ира простит меня. Поймёт. Оправдает. Книга «Молитвы на все случаи жизни» и Библия лежат слева от моего «девичьего кресла». Читаю их утром и на ночь. 681 страницу Библии одолела. Поэтому всегда смешат меня настойчивые тётушки, настигающие на улице, вещающие по домофону, стремящиеся вытащить из квартиры: «Как Вы считаете – нужно ли перечитывать библию?» «Голубушки, да много ли таких, кто хоть раз-то читал её?» - хочется спросить мне. Но не спрашиваю: у каждого своя стезя на этой Земле. Значит, их крест терзаться самим и донимать других столь странным вопросом. В семнадцать лет я, найдя в научно-реставрационных мастерских Управления культуры (или – у «богомазов», как по-соседски звали мы реставраторов) старинную библию, раскрыла её, ужаснулась и захлопнула. Мне было некогда. Торопилась жить или делать то, что подразумевала под этим фантазия моего возраста. Год назад вернулась к странному тогда для меня тексту, который теперь притягивает, завораживает, расставляет всё «по полкам» больного мозга – спасает от какой-то неразберихи чувств…
Совершив привычные для меня физические и духовные манипуляции перед сном, отрешилась от действительности. Бывает такая грань: понимаешь, что этого не может быть, а переживаешь по-настоящему… Комната была очень тесной, поэтому две кровати стояли друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Ира и Женя Гусев лежали на одной из них, одетые и пытающиеся шутить. Но выходило как-то неловко. Возможно, и даже наверняка, от того, что в комнате были лишние: я и малыш полуторамесячного возраста, лежавшие на соседней кровати. «Какой красивый мальчик» - подумалось мне. Только чей он? Зачем лежит со мною рядом? Что вообще я тут делаю? И вдруг Ира, ничего не говоря, протянула ко мне руку и дотронулась до плеча. Помнится, на мне была одежда, но холодно стало необыкновенно, и я вдруг осознала: «Она же мертва. Отсюда и холод. А ей-то каково?» От мыслей отвлёк бесцеремонный голос: «Писать хочу!» Я обернулась и поняла, что это вещает живой комочек мужского пола, так удививший меня своим присутствием. «Он ещё и говорит!» - мелькнуло в мозгу. Но, ошарашенная всем происходящим, я ещё ничего не смогла сделать или ответить. «Писать хочу!» - настаивал маленький тиран. «Где? Как? Неудобно же..» - тягуче расползались мысли в уставшей вдруг голове. Уйти почему-то было нельзя. Это было какое-то замкнутое пространство. И мне пришлось, как-то неудобно изогнувшись, чтобы скрыть происходящее от Иры с Женей, приспособить малыша на своих руках над полом. Но пола не было! Взгляду открылась какая-то карта Земли, ярко освещённая, выполненная в некоем компьютерном варианте. А красивый младенец справлял на это великолепие свои естественные нужды… Я проснулась. Будильник подсказал, что ещё лишь пять утра. Спать не могла. Вспомнила весь сон. Решила, что пойду на кладбище. На отпевание опоздала. Оказывается, оно было в 10.30., а не в 11, как я поняла.
Возможно, опоздание спасло меня от лишнего обморока: первый раз, когда я посетила церковь, потеряла сознание. Очнулась на руках руководителя нашим нарядом (мы, представители Фрунзенского РОВД, дежурили в Пасху в Крестах) и услышала громкий шёпот проходивших мимо старушек (даже тогда, в полубреду, мне было интересно: они специально так «шептали», или не дано по-другому?) - «порченая», «порченая»…Прошло почти тридцать лет… 7.01.2008 года мне стало плохо во время службы в церкви Казанской Божьей Матери. Некрещёная моя дочь с ворчанием покинула храм вместе со мною. Ей было там комфортно…
Простояв какое-то время в ожидании, поставив свечи, я всё-таки решилась обратиться с вопросом к «церковной» женщине. Она что-то ответила, и я поняла, что Иру уже унесли к последнему её приюту. «Собиратели дани» - нищие, которых я одновременно жалею и боюсь (не всегда есть у меня возможность чем-то порадовать их, а по-другому стыдно, хотя я понимаю, что не очень справедлива по отношению к себе в это время), направили меня в нужную сторону. Издали было видно – именно там хоронят Ирину Баринову. Народу было много, но, думаю, здесь каждый, как и я, пришёл за самим собой, а не потому, что «так надо» или «положено». «Что с ней было?» - спросила меня какая-то женщина. «Простите, я не в курсе» - и это была правда. Валерий Горобченко , который, оказывается, стоял впереди меня, обернулся и поведал, что у неё был сердечный приступ, а лекарств под рукой не оказалось.
Я вдруг вспомнила, как ночи две-три назад проснулась от жесточайшей боли. В районе грудной клетки было ощущение сплошного синяка, на который кто-то наступил безразмерным ботинком со свинцовой подошвой. Не очень стоныжный человек, я всё-таки не смогла удержаться от каких-то звуков, похожих на приглушённые хрипы. «Не разбудить бы Ваню» - промелькнуло в голове (с младшим сыном мы спим в разных «отсеках» одной комнаты, разделённые банной шторкой), но животный эгоизм заглушил эту мысль, родив другую: «Господи! Если это в с ё – то побыстрее, пожалуйста!» Знала, долго не продержусь, закричу. Ни разу не была на исповеди (при моих-то грехах!) – и это вспомнила. А боль заполняла уже всю! Решилась: три раза читаю «Отче наш». Не поможет – сдаюсь. Форма капитуляции не имела значения… Прошло. Заснула. Что было? Не знаю. И знать не хочу. Как шутят некоторые, «вскрытие покажет». А на исповедь всё-таки схожу.
Тяжело Жене. Переживший другого всегда виноват в том, что натворили оба. Всё можно исправить. Кроме смерти. Когда бросала комок земли на крышку гроба и втыкала цветы в мастерски созданный равнодушными руками копалей холмик, говорила с ней: «Ира, там ведь, наверное, тихо, беспроблемно? Ты об этом рукой говорила? Свистни – подтянусь. Устала тоже…» Я честно верю в тот отдых. И, грешная во сто крат более каждого грешника, искренне надеюсь, что Создатель пожалеет истерзанные российской действительностью души творений своих, не может не пожалеть – Он мудр.
«Сынок, ты – единственный человек, который может убить меня» - такие страшные слова я говорю младшему сыну. Не старшему, то входящему в запой, то выходящему из него, для которого я сделала всё, что могла. Что не могла – тоже: платила за кодирование, считая это бесполезной тратой моих денег и его здоровья; выливала ненавистное пойло, тем самым лишь углубляя свою долговую яму и растягивая во времени пытку его запоя; пыталась пить с ним на равных, чтобы ему меньше досталось и чтобы не уходил из дома; когда не получилось (не хватило хилых запасов моего здоровья), предложила «уйти» вместе через окно чтобы не мучиться больше ни ему, ни мне вопросами бытия и претензиями к чему-то не состоявшемуся, отказался - у него не хватило «пороху», взявшись с матерью за руку, одновременно покинуть нашу квартирку, расположенную на пятом этаже. Сегодня в очередной раз будет пытаться выйти из кошмара пьянки, а я, как закончу писать, побегу за «молочкой» - хоть как-то помогу тридцатичетырёхлетнему первенцу. Не напрячь меня уже и тридцатилетней дочери, вывезшей недавно: «Какое горе, что у меня такая мать!» Здесь я парирую удары на грани шутки: «Ты так молода и хороша собой, подсуетись, может, удочерит кто…» Чувство вины перед детьми от первого брака (за то, что была занята «карьерой» - на самом-то деле это была необходимость в добывании хлеба насущного для них же, птенцов, но…; за то, что «посмела» снова поверить в любовь – я, кстати, и сейчас в неё верю, не рядом, но где-то она, моя, есть, и на каком-то уровне существования ждёт – и выйти замуж вторично; за то – не буду утомлять перечислением, всё сведётся к тому, что редко была рядом) не даёт мне обидеться на них за самые странные, иногда – бесчеловечные их поступки по отношению ко мне. Глотаю как заслуженное наказание.
Но младшему, с которым мне повезло (с чьей-то точки зрения, может, наоборот, - не повезло, но здесь я – автор мыслей) прожить последние десять лет жизни, не расставаясь практически ни на день (я стала инвалидом в 44 года, и получила возможность заниматься воспитанием своего последнего ребёнка так, как считала нужным, уделяя этому процессу всё своё время и силы, имея возможность избежать чужих наставлений в этом вопросе даже самых близких людей: с отцом мальчика мы развелись, моя мама, Царство ей Небесное, покинула этот мир в 1999 году), наследнику рода Вахромеевых Ивану Николаевичу Афанасьеву, я не могу и не прощу ничего того, что, по моим, конечно, сугубо субъективным, оценкам, выходит за грань приличия поведения порядочного человека. Я не буду кричать и скандалить. Я этого просто не переживу. Ни он, ни я в этом не виноваты. Такова жизнь. Привожу эти рассуждения только в качестве доказательной базы основного, на сегодняшний день, тезиса, рождённого моим мозгом: нас подводят к черте только самые любимые и необходимые нам люди. Мы кого-то – тоже.
Смерть Иры лишь ещё глубже погрузила меня в размышления на эту тему. Я что-то писала по дороге с кладбища, какие-то строки цепляли вчера-позавчера. В итоге родилось следующее:
РУКА ЕЁ, ПРОСТЁРТАЯ КО МНЕ,
КАК ПРИГЛАШЕНЬЕ К ВЕЧНОЙ ТИШИНЕ…
Когда её рука коснулась
Вдруг враз замёрзшего плеча,
Я тиши ночи ужаснулась
И испугалась сгоряча:
Чего ж она сказать хотела
Прикосновением своим?
И не унять мне дрожи тела –
Ушедших мир необъясним…
Как гордо здесь она любила,
С надрывом крест надежд несла,
Но как же холодно её было
От недоданного тепла!
Слова. Слова! Их слишком много
И – слишком мало, чтоб согреть,
Когда застынет у порога
Старушка по прозванью Смерть…
О том и плачут у могилы
Наследников и пришлых рать,
Что главного ушедшим милым
Мы не сподобились сказать.
Неважно, глуп кто или умен,
Но доказал кладбищ всех вой:
Прощаемся мы с тем, кто умер,
Но плачем – только над собой.
И я ничем не отличилась,
Устав от жития цепей,
Над гробом этим наклонилась
С последней просьбою своей:
«На миг простясь (уже не плача –
Кто ж спорит с волею небес?),
Мне, Ира, пожелай удачи –
Добьёт меня пусть, наконец!»
9 февраля 2008 года.
09.47. – 12.43.
P.S.
9 февраля состоялся вечер её памяти. Библиотека сделала всё на достойном уровне. Организатор действа заметно нервничала. Я запомнила её с вечера в доме политпросвета (не знаю, как обозвали его сейчас, но в моей памяти замёрзло это название), когда Иру Баринову в честь её 55-летия поздравляли на тамошней сцене. Слегка оправившись от ужасов, связанных с ожогом, именинница держалась мужественно. Выступлений было много, моё смотрелось уже лишним, но тем не менее оно было завершающим. Именно тогда тёзка Бариновой подошла ко мне и призналась в симпатии к моим рифмам, и на эмоциональном уровне это осело во мне. Человек не слишком публичный, я, если случалась куда-то выбираться, брала для неё какие-то самиздатовские листки свои. На всякий случай. Никогда мы не созванивались и не состыковывали своих передвижений в творческом пространстве. Книгу, в которой редактировала произведения инвалидов Заволжья, я вообще передала ей, извинившись, конечно, на похоронах Иры. К сожалению, рядом оказался достаточно любопытный в сторону печатного слова мужчина, которому тоже, чтобы долго не объясняться, пришлось отдать экземпляр. Мне не жалко было отдавать книгу – просто получилось, что я распространяла своё «творение» в столь неподходящем месте. А я, если честно, собиралась занести их директорам двух школ Заволжья. Да ладно. Проехали, как сейчас выражаются.
В библиотеке же я точно знала, что увижу даму, сделавшую реверанс моему творчеству. Поскольку мы с младшим не так давно спаяли на краску для «Мечта» (так назвали мы компьютер, о котором Ваня долго мечтал), я отпечатала, что могла, и взяла, чтобы подарить ей лично (если честно, меня по-прежнему волнуют чьи-то конкретные глаза, а не массовое внимание – его я воспринимаю, как некую болезнь; заразную для некоторых; правда, лично я не гипнабельна - проверяли меня несколько раз на заданную тему), но впопыхах она вежливо, но конкретно отмахнулась от предложенных листков.
Нет, я не обиделась. Мне стало грустно. Выступать я не собиралась, а лично её мнение по поводу родившегося стихотворения о смерти мне было интересно. Я же понимаю, что оно идёт вразрез с традиционными излияниями на заданную тему, только поделать с собой ничего не могу. И не хочу. Насиловать саму себя – это что-то новенькое даже для садомазохизма. А мы ж о творчестве…
Выступления, в основном, были искренними. Но я содрогнулась, когда узнала, что в зале присутствует мать Ирины Бариновой. Если на открытую рану сыпать сахарную пудру, то это так же не способствует заживлению её, как и щепотка соли. Из благих, конечно, побуждений, но кто-то очень неосмотрительно позволил родительнице, потерявшей ребёнка, три часа слушать, какая это невосполнимая утрата. Уж ей ли этого не знать без подсказок со стороны?!
Женя на этом фоне смотрелся очень интеллигентно. Он ни на секунду не позволил себе задолить пребывание «на сцене», внутренним чутьём любящего ушедшую человека поняв, как мелки сейчас любые слова. Это ещё больше оттенило неуместность и полемики с ним, да и самого «выбега» нервной поэтессы, претендующей на личное право вселенского горя по поводу смерти Ирины…
Мне так хотелось подойти к матери Бариновой, извиниться. Но это было бы тоже нелепо: я никогда её не видела, как и она меня; да и моё мироощущение совсем не обязательно созвучно с её отношением к происходившему. Ведь всё (или почти всё) было выдержано в стиле «как положено». А я со своими мыслями часто остаюсь в «гордом одиночестве». Не ропщу. Констатирую.
Ведь, покидая душный зал (много, очень много народу пришло!), мы с приятельницей унесли не только осознание потери, но и удовлетворение от более близкого знакомства с не известным ранее нам человеком, интересным, мятущимся, ищущим, принятым и не принятым, понятым и не понятым, но – состоявшимся, что дано далеко не каждому из землян. Вот только родным и близким (самым близким) на такие вечера лучше приходить через год – годы, когда время, лучший лекарь и философ, уговорит не так болеть их страдающие от разлуки души. Опять – только констатирую свою точку зрения, которая и заставила написать следующее:
И, стеная до боли вечным –
«Как же мы потеряли их!?»,
Все по-прежнему рвутся к ушедшим,
Растолкав по пути живых…
Поберечь друг друга надо, ребята. Пока живы. Пока… Ира бы со мною согласилась. Уверена: до того, как ушла, поняла она это. Может, её рука и подсказывала, что не только затихшим холодно. Живым часто не теплее. Принесённые листки своих «шедевров» я отдала женщине, с которой познакомилась в башне у Рэма. Она как-то особенно душевно смотрит на меня и, кажется, не равнодушна к тому, что я пишу. Они с супругом – люди, интересующиеся шевелениями в творческих кругах нашего города. И на вечере памяти были вдвоём. К стыду своему, назвать их я могу лишь сейчас, взяв в руки самодельную визиточку. Это Ангелина Николаевна и Виктор Кириллович Храпченковы. Спасибо вам, милые люди! Те, кто, помня об ушедших, способен заметить живых…
11 февраля 2008 года.
12.30. – 14.11.