Так я мысленно называла его. Поскольку безжалостно выбитые кем-то зубы заменили лучезарные протезы, а не улыбаться навстречу общению с людьми он не умел. Его природная доброта буквально струилась из больших и умных глаз. Возможно, она и сгубила… Как и многие 35-летние, выросшие в нашем дворе, он звал меня «тётя Лена», вызывая сначала удивление (я не зафиксировала в памяти их переход из подросткового состояния в зрелость), а потом – жалость (наша пятнадцатилетняя разница в возрасте как-то не проглядывалась из-за того изношенного вида, на который они, эти подросшие и уже уставшие от жизни, бывшие мальчишки, обрекли себя).
Сороковой день ещё, кажется, не прошёл. Я, в связи с изъянами памяти, не сильна в датах и прочей «математике». В глазах – лишь его, свинцовой обидой налитое лицо в гробу… Но именно сегодня ночью (может, потому, что – пятница, да ещё – 13) вспомнила его и заплакала так горько, как редко позволяю себе. Нет, он никогда не был «героем моего романа»; и не только возрастная граница – причина тому: мы всё-таки относились немного к разным социальным прослойкам, а поэтому он и его дворовая компания воспринимали меня достаточно настороженно, хотя, думаю, без злобы.
Я плакала за всех наших мальчико-мужичков такой категории. И если бы могла, закричала-завыла бы по-бабьи для них: «Родные, держитесь! Ведь мы вас любим. Всех. И не можем иначе, ни на нас ли Бог возложил нелёгкую обязанность «выпускать» вас в этот неласковый мир? Поэтому неистребимо и живёт в каждой из нас мать по отношению к вам. Замуж мы можем выходить и за «прынцев» заморских: материя первична, во всяком случае, на земном этапе нашего существования; и одеты они, простите, почище… Но любить – только вас, поскольку неповторим каждый русский (здесь – рождённый на земле русской) по-русски: без пива и без водки, а лишь исстрадавшейся русской душой…»
Когда он пропал из двора, когда стало известно, что серьёзно избит, я хотела сходить к нему (хотя и не знала номеров ни подъезда, ни квартиры, не знала даже, о чём говорить буду; зато подозревала, что мой визит удивит его несказанно, а других настроит не в ту сторону). Но бытовой эгоизм, объяснимый собственными заботами, проблемами и невзгодами, отвлекал от этого желания день за днём.
А потом – лишь обрывки фраз, со смыслом которых, как в тягуче-туманном сне, трудно было смириться: «Пашка умер…», «выпил уксус…», «… нарочно – не было денег на операцию…», «…перепутал – водка, думал…» и т.д. и т.п. И мне было уже в который раз, когда я намечала увидеться с кем-то, но не успевала по этой страшной причине, как-то опустошённо-горько и тяжело от чувства вины перед ушедшим
Кладя цветы к его ногам, я (не вслух, конечно – защитная реакция от домыслов, которая помешала и поцеловать его в первый и последний раз) просила:
«Прости меня, Паша, всех нас прости…»
Ах, Паша, ну что ты наделал?
Куда ты так рано ушёл?
Шагнул неоправданно смело…
А может быть, там хорошо?
И ты залечил все обиды,
И Рай там душе твоей мил,
И всё тебе лучше там видно,
И бивших тебя ты простил?
Никто никогда не узнает,
Хотел ты туда или нет.
И только дворовая стая
Толкнёт тебе пьяный «привет».
Я ж, день упрекая вчерашний,
Смотрю: поминальной была
По жизни российско-зазряшной
Последняя стопка твоя…
13.09.2002.