-3-
И вот сегодня снова видит Гриць этот муравейник, как всегда весь в движении. Но, его жестокой и беспощадной рукой кто-то разорил и растерзал. И от этого в нем суматоха стоит и неразбериха. Но муравьи все также тянут и несут свои ноши, но уже не в муравейник, а наоборот. Их выстраивают на дороге колоннами, и они стоят и ждут своей участи, серые и унылые, сгорбившиеся под своей ношей.
Мама позвала Гриця, коснувшись его руки. Он заморгал, как будто только что проснулся. Они попробовали протиснуться сквозь толпу. Идти было тяжело. Люди по обочине дороги стояли, плотно прижимаясь, друг к другу, лица у всех были хмурые. Некоторые тихо плакали, глядя на несчастных евреев.
Евреи же все больше молчали, выходя из дома, быстро строились в колонну, таща за собой тележки, узлы, и чемоданы. Перепуганные дети хватались за подолы родителей или старших братьев и сестер. Все, кто мог, хоть что-то нести, несли и тянули сумки и тюки, а другие им помогали в этом, подталкивая их сзади, но создавалось впечатление, что они не двигаются, а все топчутся на месте. Так бывает всегда у тех, кто ни как не может решиться и уйти.
- Куда их? - С горечью спросила мама, у рядом стоявшей женщины.
- А кто это знает? Может уже на тот свет…. У нас для всех яров хватит. Для всех для нас найдутся. - Ответила женщина дрогнувшим голосом, не сдерживая слез.
Маму от этих слов затрясло, и она обессилено села прямо там, где стояла. Тяжело застонала, хватая ртом воздух.
- Боже Милостивый, так с ними же дети… – Шептала беспрерывно она.
Со всех сторон доносилась немецкая речь, громкий хохот солдат. Они толкали тех евреев, кто не успевал за остальными, подбрасывали ногами их узлы с вещами и маленькие сундуки. Еще больше смеху вызывало у немцев, когда что-то раскрывалось, рассыпалось, падало и котилось по дороге.
Вскоре колонну построили, во главе её стоял маленький худенький старичок со своим многочисленным семейством. В руках он держал только деревянный футляр округлой формы с красивыми резными украшениями из металла, в которой хранилась Тора. И остальные его родственники, тоже не взяли с собой ни каких вещей, а просто стояли, поддерживая друг друга. Почтенный старик, прижимая к груди свое сокровище, вдруг низко поклонился на все четыре стороны и громким хорошо поставленным голосом произнес:
- Простите нас, люди добрые, за грехи наши тяжкие.
- Бог простит! - В ответ ему прозвучал целый хор голосов, людей разных национальностей, а так же разного вероисповедания. Прощая им все и прощаясь с ними навсегда, люди в почтении низко склонились перед ними.
- И во второй раз простите! - Попросил раввин, снова низко кланяясь, на этот раз за ним так же склонилась и его семья. Ответ от людей провожавших их, был тот же. - И в третий раз нас простите. – Произнес раввин, и уже вместе с ним поклонилась и вся колона стоявшая позади него. Услышал и в третий раз раввин ответ на свою просьбу, но уже больше не подняли люди свои головы, а так и стояли, согнувшись, тихо плакали. Так обычно принято прощаться у христиан с умершими людьми на похоронах. Но, мудрый раввин, предчувствуя, что для него и для его паствы приблизился смертный час, решил проститься со всеми, по правилам, заведенным у того народа, на земле которого они жили, с которым много веков сосуществовал на равных, его еврейский народ. И лицо у него просияло, и он прижал еще сильнее свой Талмуд к груди, и уже больше не смотрел на людей, а только в гору. Было видно, что он, обращаясь к небу, молится, в последний раз в жизни, он просит, ниспослать ему силы, чтобы достойно он мог повести свой народ в последний его путь.
.Вдруг из двери, на которой весела табличка - «Портной. Кацефман Б.М.» немцы вытащили и поволокли к дороге, молодую еврейку с грудным ребенком на руках. Женщина упиралась, цеплялась ногами за косяки дверей, пыталась свободной рукой ухватиться за любой попавшийся предмет, издавая при этом душераздирающий визг. Глаза у нее стали черные от ужаса и беспомощности. Она оглядывалась в надежде назад, но вслед за ней уже тащили старую и растрепанную её мать, кричащую бес умолку имя своего внука. – «Давид, Давид». - Рыжие как огонь волосы, длинными прядями закрывали лицо несчастной старухи. Ее поволокли по земле, за эти самые волосы, наступая при этом на них ногами, от чего женщина кричала еще отчаяннее и истошнее. Но, невзирая на собственную боль, она беспрестанно просила пощады для маленького внука, причитая и плача, она выпрашивала и вымаливала у солдат его жизнь, сильно обхватив руками их за сапоги, рабски покрывала их поцелуями. Солдаты, не скрывая своей брезгливости, отбивались от нее, один не выдержал и с размаху ударил прикладом её по голове. Старая, даже не ойкнула, только приподнялась, и словно собираясь танцевать, очень грациозно поправила на голове своей волосы, открыв при этом окровавленное лицо. Мертвыми глазами посмотрела на дочь и рухнула под ноги той страшной и длинной процессии. В рядах от ужаса начался переполох, запричитали женщины, завизжали испуганные дети. От этого получился затор, люди спотыкались и налетали на других, началась неразбериха. У кого-то упала корзина и с нее выпала и рассыпалась еда, по дороге покатились яйца, падая, разбилась бутылка с молоком. Солдаты, работая прикладами, пытались навести порядок, с хрустом наступая на яйца и осколки бутыли.
На Гриця тоже нашел столбняк, он не мог пошевелиться, но глаза каким-то образом обхватывали все сразу и на большой территории. Вдруг он увидел тетю Кристину и старшую её дочь Ганну, они стояли под стеной, в нескольких шагах от него. И вдруг, тетка Христя, осенив себя крестным знамением, прошептала:
- Матерь Божья, Заступница наша, спаси и сохрани!
И как ласточка, улучив момент, в мгновение ока, метнулась к молодой еврейке, выхватила у неё из рук ребенка и снова встала назад под стену. Это случилось в доли секунды, во время шума и неразберихи, но этого все же не могли не заметить и другие, потому что стало вдруг тихо, люди замерли. Немецкий офицер, тоже что-то заподозрив, обвел внимательно взглядом испуганных людей, большинство из которых, пораженные все еще продолжали пялиться на тетю Кристину. Офицер тут же все понял, подбежав к ней, он стал с силой выдирать у неё из рук ребенка. Но, тетя Кристина стояла безмятежно и гордо, мирно смотря фашисту в глаза.
- Иудин! Иудин! - Орал немец, разбрызгивая слюни, пытаясь все же вырвать дитя.
- Пан офицер, то цэ ж мий брат. Вин мий брат. Не чипайте его, вин наш. – Заслоняя собой ребенка, принялась упрашивать немца, плачущая Гануся.
- Нет, пан офицер… - Покачала головой тетя Кристина. - Это мое, мое это дитя. - Голос у неё был спокойный, ровный, и тихий, покачивая дитя, она давала понять, что он спит. Немец продолжал орать, к нему на помощь подбежали солдаты. - Нет, пан офицер, оно православное, крещеное. Вот! – И как бы для полной убедительности показала свой крест на груди. И все что говорила, повторила уже на немецком языке.
Немец слегка опешил, услышав хороший немецкий, ведь перед ним стояла простая селянская баба, в вышитых сорочках. Но на ломанном русском он упорно продолжал.
- Это есть не твой ребенок! Ты есть мне врать!
Тогда тетя Кристина глядя прямо ему в глаза, резким движением рванула вышитую свою сорочку, вытащила из пазухи, полную грудь и ткнула ею в ребенка, сильно нажав на сосок. Из него тут же струей ударило молоко. Брызги, разлетелись во все стороны, и офицерский мундир немца, покрылся белыми пятнами. От неожиданности немец отскочил, с отвращением отряхивая мундир. Но тут же подбежал и с остервенением начал разрывать пеленки на младенце.
- Говори! Говори мне, это есть мужик или баба?
-Да мужик это, Гер офицер, мужик, казак, Михайлом зовут. – Отвечала тетя Кристина, заслонив ребенка рукой.
Разбуженный криком и размотанный ребенок заплакал, дрыгая ножками. Офицер внимательно посмотрел ему между ног. Но, шум и грохот, донесшийся из противоположной стороны площади, заставил его отвлечься от ребенка и тетки. Развернувшись, он заорал на солдат, показывая в сторону кузницы, где еще с большим грохотом, возникла возня. Но, тетю Кристину, он так просто не собирался оставлять, взглянув еще раз на свой мундир, он жестоко ударил сначала кулаком в ее переполненные молоком груди, а затем и в лицо. Гана с испугу заголосила и встала между немцем и мамой. Но офицеру уже было не до неё. Отряхнув перчатками свой мундир, немец, тщательно поправил его на себе и уже спокойно пошел вслед за своими солдатами.
Одновременно в доме возле кузницы и в доме напротив её, немецкие солдаты выбивали двери. Первыми поддались и свалились, маленькие двери жилища деда Сёмы, оттуда немцы вытолкали в облезлых чепцах, таких же облезлых сестер. Схватившись друг за друга, они перепугано семенили по дороге и повизгивали. Их затолкали в строй. А два молодых немца все еще продолжали выбивать крепкую дверь кузни. Подоспевший офицер заорал на них, оценив дверь, велел взламывать окно.
…В то же самое время, когда немцы пытались взломать дверь кузницы, в доме, напротив, с красивым когда-то палисадником и качелями под балконом, плакала женщина. Она обнимала и целовала девочку лет девяти:
- Милочка, я тебя умоляю! Беги! Вот на, надень свой крестик. Ты не еврейка, девочка моя. Ты не наша дочь, мы тебя удочерили. Поэтому оставь нас и беги. Ты еще успеешь. Прости нас, Милочка! Мы тебя всегда любили, как родную. - Рая погладила голову дочери, одела поверх одежды крестик, поцеловала в лоб. Бывший адвокат подхватил растерянную и перепуганную девочку то же поцеловал, начал выпихивать ее через узкое окно на крышу дома.
- Беги к татарину Юсуфу, найди там Блаженную Татьяну, не бойся, это она, нам тебя принесла. - Девочка упиралась, и плакала.
- Мамочка, папочка, не бросайте меня!
- Беги Милочка, спасайся!
… А возле кузни один из солдат, схватив лежащий прямо под окном кусок железа, с силой принялся наносить удары по раме, недолго сопротивляясь, она с треском упала вовнутрь кузни. Оттуда донесся голос деда Сёмы.
- Что, псы цепные? Взяли Сёму? Ага, пусть ваш Гитлер кишен тухес драм папирус. – И во весь голос захохотал, присвистывая и пританцовывая, принялся хлопать себя по заднице. - Немец просунулся в окно, наведя автомат на обезумевшего еврея.
– «Теперь я турок не казак, я славно одягнувся». - Пел дед Сёма, продолжая скакать на манер разгулявшегося казака. Но, увидев в проеме окна перекошенное лицо немца, он мгновенно схватил заготовку косы и как саблей с размаху рубанул того по шее. - Кто на нас с мечом пойдет, тот и от косы погибнет! - Перефразировал он слова увиденного весной фильма. С диким ревом произнес он эту фразу. Так рычать мог только большой зверь перед своей смертью. Немец дернулся назад и столбом свалился навзничь, из его горла фонтаном забила кровь.
А в доме напротив, не по возрасту седой адвокат, все еще выталкивал свою дочь на крышу и умолял её:
- Милочка, ты пока здесь спрячься. А когда немцы уйдут, беги. Беги к людям. Крест береги. Не потеряй свой крест! Он тебе поможет. Молись Милочка.
С трудом, вырвав свою руку из рук насмерть перепуганного ребенка, адвокат, закрыл на засов дверцу чердака. Ловко спрыгнув с лестницы, он поволок ее в другой угол чердака. Быстро начал спускаться на первый этаж. Встал рядом с женой как раз в тот момент, когда упала от ударов взломанная дверь. На них сразу же набросились разозленные всем происходящем немцы, и жестоко избив супругов, выволокли на улицу.
… А в кузне дед Сёма продолжал свой первый и последний бой. Захватив щипцами из огненного горнила, раскаленный кусок железа, дед Сёма, словно, метатель закружился вокруг себя, набирая обороты, и как только в проеме окна показалась голова второго фашиста, он отпустил клещи, и с точностью снайпера угодил ему прямо промеж глаз. Заорав от боли, немец камнем отлетел от окна. В тот же миг в окно кузницы полетела граната, брошенная немецким офицером. Стоявшие в колоннах люди, еще успели услышать призывный вопль деда Сёмы: - Боже, грешен я! – А, слово: - Прости! - Прозвучало уже вместе с взрывом. Толпа в конце колоны отшатнулась, некоторые кинулись наутек. На их головы посыпались удары, солдаты пытались построить колонну заново. Слышны были приглушенные стоны женщин: - «Ой, вей мир! Ой, вей мир».
…Когда раздался взрыв, в кузнице, в доме, напротив, на крыше истошно заорала Милочка. К дому тут же приставили лестницу, и беспощадный немец, схватив, потащил несчастного ребенка вниз, швырнул её в толпу. Она упала лицом в землю, но сразу же вскочила и с изодранным окровавленным лицом в каком-то безумии, толкаясь, начала пробиралась к своим родителям. Добравшись, обхватила их руками, умоляюще посмотрела на них.
- Я буду с вами! Мамочка, папочка! Я так вас люблю. - Супруги громко зарыдали.
Наконец колонну заставили замолчать и двинули в сторону каменоломен, где уже очень давно люди добывали белый известняк. В первых её рядах вели под руки молодую еврейку, ее ноги безжизненно тащились по земле, она, наверное, была без сознания. А её мать старуха осталась лежать на обочине дороги, провожая за стекленевшим взглядом свою дочь, она так и не узнает, что её внук в один момент стал казацкого рода.
Гриць взглянул на тетю Кристину, она все еще стояла, прижимая младенца, к синей от удара открытой груди. Смотрела прямо перед собой, удивительно улыбалась, а из разбитой её губы стекала струйка крови. Разве могли догадаться, эти проклятые бовдуры, что она не только знала, что этот ребенок, мальчик. Но и точно могла сказать час и день появления его на свет. И то, что он родился недоношенным и слабым, и что это именно она запретила делать ему обрезание, пока не окрепнет.