-2-
Наступил праздник Маковея, жара стояла уже с самого утра. Мама собиралась в церковь. Гриць любил наблюдать, как она все делает справно. Казалось, что ни одного лишнего движения она не делает. Все как будто пописанному. Вот, она вышла из чистой половины хаты, в белоснежной вышитой сорочке, сверху надела пышную цветастую юбку, затем повязала белый ручной работы кружевной фартучек. Подошла к зеркалу, гладенько причесав, заплела косы вокруг головы, повязала их нежной тонкой косынкой. Взяла свечу, что вчера катала из воска, аккуратно сунула ее в букет из полевых васильков, маков, любистка и ароматного базилика и еще с какой-то травой с пьянящим запахом. Знал бы дедуся, что Гриць до сих пор не знает этих трав, то, наверное, от возмущения прозрел бы.
Мама всегда защищает Гриця от дедовых нападок:
- Выучит он, деда, все выучит, дайте срок. Ему же тяжело с вами общаться. Вы не видите, а он не разговаривает. Как вы вообще понимаете, друг друга, я до сих пор ума не приложу? – На что дед, улыбаясь, отвечал:
- Ты забыла, сердечко мое, что души человеческие общаются без слов и взглядов.
Гриць тоже с мамой собирался в церковь. Еще надо было навестить тетю Кристину, отнести ей целую корзину дедовых трав.
Когда немцы заняли Подолье, в городе не осталось ни одного лекаря. Так что все ходили лечиться к местной повитухе, тете Кристине. Дед рассказывал, что она такая способная к медицине, такая разумница.
- Ее мама многому научила, но, до всего остального сама дошла, своим умом. А как тут не дойдешь? Сиротой в девятнадцать осталась, а еще шесть младших сестер на руках, так практически всех их сама у мамы и принимала. Ничего, выстояла, и красоты не растеряла, как та березка гибкая и белолицая. Так мало того, вышла замуж за вдовца с четырьмя малыми детьми. Да своих четверых Бог послал. А все как дивчина на вид. Со всеми добрая и вежливая, никому в помощи не отказала и в беде не бросила. И как ей на все времени и сил хватает? А как же, встает с солнцем, а с месяцем ложится.
Дед закуривал люльку, и было видно, как он гордится, что есть такие добрые и выносливые люди на благословенной нашей земле. И никаким ордам не одолеть такой народ.
А Гриць уже видел в своем воображении эту дивную березку. Стоит тетя Кристина, вся как из снега покрыта белою корою, с пышными зелеными ветками, что шелестят от ветра и дождя, с множеством птичьих гнезд свитых на них. А она от тяжести такой не гнется, лишь оберегает, укрывая своей листвой каждого птенца, то, от непогоды, то от палящего солнца.
Мама уже была на пороге, когда Гриць услышал ее голос.
- Грицю! Или я к дверям обращаюсь? Дорога дальняя, пойдем уже. И где ты там всегда летаешь? И что ты там выдумываешь в своих хвантазиях? Ох, ждет какая-то дивчина тебя, не умывается, такой доли чикает не до чикаеться.
Мама частенько так говаривала. Но Гриць ничего не понимал из ее слов, размышляя. - И почему та, дивчина не умывается? И почему она именно доли ждет? И причем здесь он? - А дед всегда на это улыбается, кивая на внука, покашливает в седые казацкие усы, не выпуская изо рта старой люльки, словно наперед уже все про него знает.
Шли, молча, до первых хат и огородов райцентра. Первой показалась, отдельно стоявшая маленькая хижина из дикого камня, совсем не похожая на все то, что строили здесь. Рядом с ней росло одинокое высокое дерево, под ним журчал маленький, но звонкий ручеек. Ни забора, ни огорода не было. Строение походило на маленькую башенку. Гриць знал, что там жил дед Юсуф, который знал всех, хоть и жил здесь недавно. Дед говорил, что его выгнали с Родины. А родина его - Крым, куда дед еще мальчиком ездил за солью.
Еще немного пройдя, Гриць остановился сменить руку. Тяжелая корзина со временем становилась еще тяжелее. Людей не было видно нигде. Неслышно было и лая собак. Мальчик удивленно покрутил головой и пожал плечами.
Мама посмотрела ему в глаза и печально проговорила:
- Нет собак, их немцы перестреляли, живность отобрали, они, говорят, и землю нашу в вагоны грузят и в Германию свою везут. А люди, может в церковь ушли, ведь сегодня большой праздник - добавила не совсем уверенно она.
Шли долго, часто останавливаясь, дорога была разбита машинами и танками, да и маме было трудно под палящим солнцем. Видно она шла к тете Кристине и еще по одной причине, мама часто хваталась руками за низ живота, и лицо ее становилось бледным.
«Но ведь отец говорил, что на Покров только может заболеть у нее живот и тогда у нас появится маленький ребенок». Мама вытерла пот, катившийся по ее загорелому лицу, и словно оправдываясь, попросила:
- Пойдем швыдше родной мой, что-то нехорошо мне.
Дальше надо было идти в гору, и поэтому шли еще медленнее. На самом подъеме уже начинались дома еврейского местечка. Не доходя до центра еврейского поселения, заметили огромное столпотворение людей, от предчувствия чего-то не ладного Гриць схватился за мамину руку и прижался к ней. Мама тоже испуганно всматривалась в толпу, сомневаясь, идти ли дальше или возвращаться назад? Отовсюду стали доноситься грозные окрики на чужом языке, плакали дети и истошно кричали женщины.
Раньше местечко было излюбленным местом для всех детей, потому, что жили там веселые и шумные евреи. Домики у них маленькие и так густо понастроены, что создавалось впечатление, что это муравейник. Этот муравейник всегда зазывал к себе всех, кто проходил мимо. Там и спали и торговали, шили одежду и обувь, шапки и лошадиную сбрую. Там можно было войти в двери на одном конце местечка, а выйти уже на другом. И как они только разбирались, где, чей дом? Там стирали белье и там же подстригали и брили, а после, все выливалось и выметалось прямо на улицу под ноги прохожим. Там продавали золото и мыло, керосин и сладкую воду с маленькими колючими пузырьками. Там жарили с румяной корочкой пирожки и там же чистили обувь. Там шили кожухи и делали гробы. Там громко играла музыка, звучал еврейский «Фрейлих» вперемешку с «…Ой очи, очи, очи девочи…» Там можно было купить все, и продать можно было тоже все.
И случилось с Грицьком тогда, впервые в жизни такое…
Он с дедом, поехал в местечко, что бы подковать коня. И заехали они тогда к старинному другу его деда Семена, к кузнецу, деду Сёме.
Маленького Гриця усадили на железную наковальню, и он с любопытством присущим для мальчиков, принялся разглядывать все, что его окружало. И то, чем были увешаны стены в кузнице, и то, что лежало на столах, и то, что торчало из ящиков. Там было много для него незнакомого и даже пугающего. Точнее, буйное воображение, изучая предметы, пугало его. А исполнилось ему на ту пору всего семь лет.
Кузнец дед Сёма сидел рядом с его дедом и тяжело вздыхал, жалуясь на свою судьбу. А дед Семен, по-дружески похлопывал его по колену и для солидарности, тоже вздыхал.
- И что…, что тебе сказать Семен…? Горе с дети, горе без дети! Ох - хо-хо-х… Грехи мои тяжкие... Ни дня, ни дня Сема без дела не сидел. Ты же, знаешь…. А что? Что, я имею? И сил моих уже нет, и глаза мои, уже совсем плохо видят. И что? Что я имею про запас? И что я такого себе наработал?! Ничего. А перестанет Сёма работать уже сейчас? И что, что я вас спрашиваю, что тогда станут кушать его девочки?
В этот момент, как нарочно, подтверждая слова деда Сёмы, из маленького облупленного и не совсем чистого дома, вышли две женщины. Неопределенного возраста, в невзрачных одеждах, с не менее чудными чепчиками на головах, и с немыслимо разноцветными зонтиками и сумочками в руках. Взявшись крепко под руки, они просеменили мимо, в знак приветствия, кивнув лишь головой, не переставая пи этом что-то шумно обсуждать, спешно направляясь на пыльную узкую улочку. Где тут же растворились в массе других прохожих и прогуливающихся перед ужином жителей местечка.
- Ну, вот, Вы видели такое, Семен? – Дед Сёма покачал, сокрушаясь головой, и не много помолчав, добавил слегка разволновавшись: - Ну, шо на это Сёма может сказать? Сёма уже давно молчит. Сёма уже и сам не знает, кто из них, есть кто? И что я буду удивляться на то, что люди не понимают какая из них кто? Люди устали выяснять этот вопрос. Они стали их просто называть - «Сёмовы сестры»… Буд-то отродясь, у девочек моих и имен не было.
...С тех пор как случилось это горе (он изобразил большой живот) у одной из них…, а у какой Сёма уже не помнит. Ха! Больше того, Сёма уже не помнит и уже ничего не знает на этом свете. Знаю одно, мы с Руфой моей согрешили! Ну, а дети и внук, грех тот на себе несут... Боже ж мой. Боже ж ты мой. А все почему? Да потому, что родители наши были бедные, а за невесту евреи большой куш дают. А где взять такие деньги? Вот и поженили нас с Руфой, а мы ведь двоюродными друг другу приходились. Вот тебе и смертный грех… кровосмешения. О-хо-хо-хо, грехи наши тяжкие…. Потом родились друг за другом у нас дочки. Руфа стала тяжко болеть, я работал с утра до ночи. А они все вдвоем и нас как будто не замечали. Мы им нужны были, чтобы кормить и одевать. Ничего не умеют, ничего не делают. - Тут в дверях показалась согнутая спина женщины, моющей пол, дед Сема кивнул на неё. - Вот спасибо, Марфа помогает хоть как-то дом мой содержать. - Дед Семен перехватил лукавый взгляд деда Сёмы на бедрах Марфы, подмигнул ему, и они оба рассмеялись.
- Ты Сёма, гарный такой хлопец у евреев уродился, прямо таки казак будешь. Ох, видать прижал твою бабку какой-то чубатый парубок. Видать и она не без грешка была?
И разразились громким хохотом, закашлялись и от этого еще больше зашлись смехом, тыкая один в другого пальцем, как малые дети, продолжали обхохатываться друг над другом. Вскоре выдохлись, и, обнявшись по-товарищески, запыхтели люльками. Глаза у обоих шаловливо блестели, и время от времени, окинув взглядом сотоварища, начинали хихикать заново. Оба еще крепкие, хоть и седые, с большими мозолистыми руками.
Немного помолчав в раздумье, дед Сёма успокоился, и переведя взгляд на одиноко сидящего Грицька, с отцовской любовью в глазах, подошел к нему, и поднял на руки.
- Сынку хочешь огонь в горниле раздувать?
Мальчик кивнул. Дед Сёма ласково погладил его по белым как лен волосам.
И у Грини от его прикосновения слегка закружилась голова. Веки стали тяжелыми, медленно опустились, длинные светлые ресницы мелко задрожали. В ушах зазвенело. И перед глазами поплыли, а затем, набирая обороты, побежали картинки. Гриня даже не успел испугаться, лишь только внутренне сжался, не понимая, что с ним происходит. Он увидел как в кино, быстро мелькающие кадры, эпизоды прошлого, из чужой, не ведомой ему жизни, о людях, которых не знал, но почему-то догадался кто они…
…Дед Сёма, еще молодой, стоит у постели умирающей жены. Рядом стоят его дочери, одна из них прислонилась к другой, обхватив руками огромных размеров живот. Мать, протягивая к ней руку, со слезами обращается к своему мужу:
- Сёма, прошу тебя, не убей ее тут без меня. Люди, что они? Поговорят и забудут. Это же еще не конец света. Я знаю, ты все простишь, ты все выдержишь, ты такой добрый у меня…
- Не волнуйся, Руфа, все будет хорошо. Ты поправишься, ребенок вырастет, что ему будет? - Глянув на выпирающий живот дочери, дед Сёма, вдруг взорвался: - И кто на тебя такую позарился только?! Узнаю, прикую его к своим дверям, железом! - Потом мягче, глядя на жену, добавил: - Чтобы сбежать не смог. Сволочь такая, местечковая! - Дед Сёма еще что-то сказать хотел, угрожая кому-то кулаком, но тут жена ойкнула и вытянулась в последний раз…
Видения пропали, стало темно, но вскоре Гриня понял, что это всего лишь ночь.
…Темная ночь. В одной из комнат, на небольшой кровати, крепко обнявшись, спят сестры. В другой, маленькой без окон, на большой деревянной кровати храпит, раскинув усталые руки, дед Сёма. Рядом, на красивой кровати с резными спинками на высоких перинах лежит с открытыми глазами мальчик, лет девяти. Он настороженно вслушивается в тишину, затем легко сползает на холодный пол, и натягивает на себя одежду. Опасливо озираясь, прокрадывается в женскую комнату, подходит к комоду, достает шкатулку, высыпает из неё все за пазуху. Продолжая воровато оглядываться, он на цыпочках выходит во двор. И уже сломя голову несется по узким улицам спящего городка. На краю местечка в небольшом доме ярко горит в окнах свет. Мальчик стучится в дверь, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Дверь открывает полная ярко рыжая женщина.
- А, это ты Борис? - Стряхнув пепел с сигареты, женщина смотрит по сторонам, затем втаскивает мальчишку в дом. Тот ей на ходу что-то шепчет на ухо, и она хлопает его одобрительно по спине, уводит в соседнюю комнату.
В доме много народа, одни сидят на диванах, другие за столом. Громко смеются и пищат женщины, мужчины, грубо ругаясь, играют в карты. Открылась дверь и Борис с сияющим лицом, прижимая рукой сильно набитый карман, усаживается между пышногрудыми женщинами. Те начинают его тискать и целовать, выдирая одна у другой…
По Гришиному телу пробежал озноб, и тут же он увидел как…
…Небо затянулось тучами, и заморосил мелкий и холодный дождь. Пятеро молодых людей бесшумно пробираются тенистым парком к высокому ярко выкрашенному дому с балконами и колоннами. Проходят красивой аллеей обсаженной кустарником, с маленькими статуэтками по обеим её сторонам. Обогнув стоящий по центру фонтан, подбираются с тыльной стороны к дому. Постояв под окнами, прислушались. Затем два из них полезли по карнизам и выступам на второй этаж. Остальные разошлись и притаились. На балконе второго этажа тихо скрипнула дверь, двое вошли в комнату. Раздвинув шторы, они огляделись. В просторном кабинете, много шкафов с книгами, огромный стол, тоже заставленный ими, за креслом качалкой в углу виднеется большой железный ящик. Немного повозившись, один из грабителей открывает тяжелую дверь этого ящика. Радостно присвистнув второй, выгребает все из него прямо на стол. Первый, в поисках чего-то оглядывается по сторонам, хватает рядом стоявший саквояж, и тоже высыпает из него все на стол. Неожиданно в сонной тишине раздается лязг и звон. Из саквояжа на стол посыпались медицинские инструменты и флакончики. Началась суматоха, в второпях ночные посетители начали засовывать наворованное ими добро в карманы и за пазуху. В доме засветилось пару окон, раздался лай собаки и множество быстрых шагов по коридору. Сорвавшись с места, две фигуры метнулись к балкону. Но, дверь в кабинет резко распахнулась, большая собака со страшным оскалом в два прыжка достигла одного. Второй запутался в длинных портьерах, и сам свалился на пол. На него тут же набросился дядя Юсуф.
- Не шевелись! - Сказал татарин, прижимая его к полу.
Под окнами тоже слышались голоса и возня. Отбиваясь от собаки, которая крепко сжала зубы на его ноге, Борис поднял голову. Глаза подростка на прыщавом и угрястом лице метнули молнии в сторону маленького толстенького мужичка в таких же маленьких и толстеньких очках, в длинной ночной рубашке, наставившего на него дуло своего ружья. Охваченный яростью Борис прохрипел толстяку.
- Ну, граф, теперь тебе и твоей суке… - Он схватил за шкуру пса, пытаясь оттащить животное от себя, выдрал из него длинный клок шерсти. – Теперь вам не жить! Теперь ты и твое кодло.... - Он не договорил, собака, опрокинув его, попыталась схватить за горло…
У Грини, тоже перехватило в горле, но надвигающийся шум голосов вывел его из состояния страха.
… В огромном здании столпилось столько народа, что казалось, стены скоро не выдержат и рухнут. Люди, сидели и стояли, толкались в дверях и у открытых окон, с шумом переговаривались, обсуждая между собой тех, кто сидел на отдельной лавке, а рядом с ними стояли охранники в форме. Но все тут же притихли, когда начал говорить молодой мужчина.
- Это адвокат. Это адвокат. Интересно, что он скажет, оправдывая таких негодяев? - Зашептались люди в зале, объясняя тем, кто стоял далеко и не мог видеть и слышать, что происходит впереди. – Каков молодец! А? Он не хочет их защищать, он их тоже обвиняет! – Народ стал нахваливать молодого мужчину, соскакивая своих мест, крича и хлопая ему в ладоши. А в ту сторону, где сидели арестованные, стали махать кулаками и грозить им палками. И сторож дед Юсуф, всегда такой тихий и добрый, тоже сердито тряс в их сторону своей шапкой, стоя прямо у двери. Только три человека сидящие в середине зала остались не подвижными. Кузнец дед Сёма, он плакал, опустив свою голову и обхватив ее сильными мужицкими руками, и две женщины в одинаковых чепцах, те тоже тихо всхлипывали, вытирая лицо платками. Но, тут со своего места вскочил весь взъерошенный от злости Борис. И глядя на народ, завопил:
- Чего радуетесь гниды? Смотрите, чтоб вам не пришлось, потом плакать! – Он наклонился вперед и смачно плюнул в толпу…
…Маленький Грицько, пошатнулся всем своим телом назад, увидев практически, прямо перед собой оскал желтых гнилых Борисовых зубов. Но тут же его сердце забилось в другом ритме.
…В маленькую дверь, прилепившуюся к огромной кованой двери кузницы, громко стучал, и кричал запыхавшийся мальчик.
- Дед Сёма! Дед Сёма! Вы здесь? А где ваши… тети? Там! – Он принялся неистово махать рукой. – Там! Там! Их Борис с нагана людей стреляет. И с ним еще, какие-то солдаты!
И тут дверь в доме с грохотом распахнулась. Две женщины с перепуганными лицами, в набок взбившихся чепчиках, уцепившись друг за друга, выбежали на улицу и громко запричитали. Из широких ворот кузницы на их крик выбежал дед Сёма, в руках он сжимал дымящийся кусок железа. Женщины вмиг умолкли.
- Где? - спросил дядя Сёма.
- На вокзальной площади! - Ответил парнишка и, махнув рукой, помчался, обгоняя других людей, спешивших в ту сторону, куда он указал.
Сёмовы сестры, не прекращая подвывать, взявшись под руки, тоже заторопились следом. А дед Сёма, поспешил в кузню, и тут же вернулся, выводя оттуда не до конца подкованную еще им лошадь. И без седла, легко вскочив на спину кобыле, он, что было у нее сил, поскакал на площадь.
Возле дома построенного из красного кирпича, на площади, было множество народа, но все они, стараясь, не выделятся, прятались за деревьями и разными строениями. А из здания вокзала, над которым развевался большой белый флаг с ярко красным крестом, вытаскивали и выволакивали раненных полуодетых солдат и офицеров. Тишина на площади стояла страшная. Красногвардейцы без всякого сопротивления выстраивали у вокзальной стены раненых белогвардейцев, звучал залп, и люди падали поверх еще неостывших трупов предыдущих казненных. За всем происходящим на площади, наблюдал и, раздавал распоряжения солдатам, высокий, угреватый комиссар, в кожаной куртке, в высоких лакированных сапогах, с наганом на боку. Весь его вид указывал на то, что он переполнен нескрываемой радостью и самовлюбленностью, в этот момент. Прищурив жуликоватые глаза, он, покачиваясь на тонких ногах, произносил короткую речь, и снова звучал залп, и уже новая партия приговоренных снова падала поверх других. Стреляли практически в упор.
Дед Сёма, уткнувшись лицом в бок лошади, тихо и безутешно плакал и молился.
- Боже! Какой грех,…. Какой страшный, грех…. Боже, сотри с лица земли наш род. Ибо не замолить никому на этом свете, такой тяжкий, грех…
Набравшись смелости, Семовы сестры подошли поближе к Боре. А тот, как раз приказывал, что бы вывели начальника вокзала. Сестры наперебой что-то заголосили, обращаясь к Борису, и отчаянно замахали на него руками. Слов их было не разобрать, лишь изредка имя – «Боренька!» - произносимое по очереди, между рыданиями сестер. А Борис, даже не глянул в их сторону, лишь зло, слегка повернув голову, сквозь зубы процедил им:
- Шли бы вы домой, мамашки, пока я добрый!
И вот на площадь, солдаты вывели начальника вокзала с женой и четырьмя дочерьми. Они были очень похожи между собой, высокие, худые, со скуластыми лицами, совершено спокойными и даже равнодушными взглядами. Младшая из сестер, прижимая к груди, держала перед собой православную икону. Начальник вокзала шел впереди, уже пожилой, но с отменой выправкой в форме железнодорожного офицера, он всем своим видом выражал призрение к тем, кто его конвоировал. И, по-видимому, именно за это, получил прикладом в спину. Не обратив, на удар особого внимания, начальник вокзала лишь выпрямил спину и поправил сбившуюся на себе форму. А, проходя мимо комиссара, он вдруг остановился и с твердостью произнес:
- Вы допустите не поправимую ошибку, если сейчас расстреляете меня. Без инженерного состава, станция работать не сможет, все здесь через пару дней превратиться в железную свалку. – Он старался говорить уверено и спокойно, но от волнения акцент все же выдавал его немецкое происхождение.
Борис, молча, покачивался на ногах, издавая при этом скрип добротных своих сапог, он медленным, ненавидящим взглядом, измерял, стоявшего перед ним начальника вокзала. Улыбаясь ему одними глазами, как полноправный властитель его судьбы, Борис в ответ лишь смачно сплюнул ему на сапоги. И развернувшись спиной, тут же велел грузить в одну телегу все семейство начальника вокзала, а в другую все вещи из его дома. За погрузкой вещей Борис следил лично, был очень внимательным и заинтересованным к каждому предмету. Красноармейцы, выполняя приказ комиссара, затолкали арестованных на телегу, последней оказалась жена начальника станции, перед тем, как забраться в неё, она поискала глазами кого-то в толпе народа. Лицо её вдруг вспыхнуло, встретившись с такими же серыми, полными слез глазами молодого долговязого паренька. Подняв украдкой руку, женщина быстро перекрестила того паренька и, опустив глаза с испугу, сразу же отвернулась от него. А ее муж, больше всего на свете любивший свою работу, честно выполняющий свои обязанности, в этот момент, с печалью и болью, прощаясь, оглядывал бывшее свое хозяйство. И их дочери тоже держась гордо, поддерживая одна другую, они уселись в телегу рядышком, подняв головы, тщательно сдерживали набегавшие на глазах слезы.
Обоз двинулся, и долговязый парень из толпы всем телом подался вперед, но крепкая девичья рука остановила его, сильнее сжавши его руку своей. Стройная, пышногрудая, с длинной косой, с почти прозрачными кудряшками вокруг круглого личика девушка, приблизила к парню свою голову. На ее щеках заиграли ямочки, когда она ему зашептала на ухо.
- Пойдем, Вилька, ты им не поможешь, теперь давай добираться к моим. - И они двинулись пробираясь сквозь толпу. Длинное серое платье, девушки, путалось и мешало ускорить ей шаг. Белый медсестринский халат её, светлым пятном, замелькал в серой толпе народа. Одной рукой она держалась за юношу, а другой за конец белой сестринской косынки. - Здесь моя миссия сестры милосердия прервана и, наверное, завершена навсегда. - Произнесла девушка и печальная слеза скатилась по её щеке…
…И у Грини тоже по лицу побежали две соленые струйки, но уже новые видения замелькали в его голове.
…Мелькнул маленький домик с красиво выкрашенными окнами и дверьми. Под его белым балкончиком, стояли большие деревянные качели. В доме светились все окна. У ворот рычала заведенная машина, мигали фары. Красноармейцы соскакивали с машины и окружали дом. Трое из них пытались выломать дверь, на которой красовалась табличка: «Абрам Иосифович Штейман. Адвокат». Дверь не поддавалась, солдаты начали выбивать стекла, пытаясь попасть в дом через окна. За дверью послышался испуганный женский плач, мужской голос уговаривал её, и тех, кто ломился к ним. Молодой мужчина, очень спокойно и очень вежливо просил, с трудом пересиливая страх, охвативший его, но его руки предательски все же дрожали, ключ ни как не попадал в замочную скважину, содрогающийся от ударов двери.
- Раечка, за-ради Бога, перестань плакать…. Господа! Господа! Пожалуйста, не ломайте дверь, вы испугали мою жену. – И овладев собой окончательно, уже более уверенно и с достоинством произнес: - Когда вы прекратите трясти дверью, я немедленно вам открою. Милостивые господа, перестанете толкать дверь! От ваших ударов заклинило засов.
Наконец дверь распахнулась, и двое чекистов первыми ворвавшиеся в дом, тут же набросившись, скрутили адвоката. Почти вплотную к нему сразу же подошел комиссар.
- Господ, мы к стенке давно поставили, а сегодня пришла и твоя очередь. У нас…, приговоры выносятся без суда…, и в адвокатах мы не нуждаемся. - Борис весь дрожал от ярости, заглядывая в глаза адвокату. - Если бы не приказ свыше, я бы, прямо здесь всадил пулю тебе в лоб. - Он приставил свой наган между глаз адвокату, и язвительно процедил сквозь зубы: - Ну, что вы теперь, скажите, в свое, оправдание, и лично мне? – Но подобного ответа, видно он никак не ожидал.
- Прости меня… - Глядя в глаза Борису, произнес, обречено адвокат, обращаясь к жене. - …Рая! Если сможешь, прости! – Он перевел свой взгляд на молодую красивую в полном расцвете сил жену, даже зародившаяся в ней новая жизнь не испортила её стройной фигуры. И за эту именно жизнь, адвокат испугался больше всего, он с первых минут понял, что убивать его не будут. Но, мерзкий тип, ворюга, и бандит все же отомстит ему по-своему, более подло. Не выдержав открытого взгляда адвоката, Борис отвел свои глаза в сторону, но тут же в ярости заорал на него.
- Нет, я тебя, суку такую, не убью! Нет! Ты пойдешь по этапу. Да, да, как я с твоей помощью ходил! Но тебе, будет хуже, на много хуже… Пролетарии, с таким как ты, цацкаться не будут. - И очень тихо, на ухо, со змеиным шипением, добавил: - А я, пока покувыркаюсь с твоей жидовкой в твоей теплой постели. Увести!- Приказал Борис солдатам, не спуская глаз с адвоката, а что бы выразить полное свое призрение, громко отхаркавшись, плюнул ему на туфли.
Солдаты поволокли во двор вырывающегося адвоката, затем один вернулся, пошептавшись с Борисом, кивнул головой и вышел.
Послышался гул отъезжающей машины. Борис, не обращая внимания на молча плачущую в углу женщину, по-хозяйски начал обыскивать и обшаривать квартиру. Очень спокойно с сознанием дела отбирал ценные вещи, складывая их в деловой портфель адвоката. Закончив излюбленное занятие, он потушил свет. И сразу же громко заплакала и закричала в доме женщина.
Кусты под окном шевельнулись, из-за них вышел кузнец дед Сёма. Отчаянно хлопая себя по бокам, он направился к своему дому напротив. Сквозь слезы он причитал:
- Боже ж мой, Боже ж мой… Его, теперь никто не остановит…
…В голове Грицька все еще истошно кричит женщина. Хотя до его слуха уже доносится топот множества ног.
… Борис в новенькой форме жестом остановил отряд чекистов прямо у дверей синагоги. Его вид говорил об уверенности и власти. Совершенно без шума, не издавая ни единого звука, он прошел в здание. Маленький раввин громко читал Тору. Голос его дрогнул и умолк. Перед ним стоял, хрустя кожанкой, Борис. Молившиеся люди начали поднимать головы, и только дед Сёма, зная, что все это значит, опустил свою, налившуюся гневом голову, еще ниже. Все замерли, гнетущая тишина повисла в воздухе.
- Граждане евреи! - Громко, но с не скрываемым отвращением произнес Борис первую фразу. И всем и каждому сразу же стало ясно, что если бы в его власти была возможность создать свое государство, то оно бы было без рода и племени, и первым бы исчез именно еврейский народ, так ненавистно было ему его же собственное происхождение.
И сразу же зашумели и заголосили женщины, молившиеся на балконах. Борис поднял руку с наганом вверх, и выстрелил два раза в потолок.
- Немедленно освободите помещение! Мы будем производить здесь изъятие церковных ценностей.
Взволнованный народ мгновенно бросился к двери, но выход им сразу же преградили солдаты. Оглядев помещение синагоги, Борис удивился. Кроме серебреного подсвечника с семи свечками, других дорогих вещей в ней не было. Он был здесь еще в очень раннем детстве. Поэтому ничего не помнил, и не знал, что в ней может быть ценного. Но, случайно кинув взгляд на полноватого мужчину, на животе которого болталась золотая цепь с дорогими часами, он с нескрываемой радостью приказал.
- На выходе, сдать все драгоценности и деньги…. В пользу голодающих Поволжья… - И сам себе улыбнулся, не подвела его воровская смекалка. - За такое, может быть, даже наградят или повысят. А это значит, выше должность, больше возможностей.
Народ зароптал, зашевелился, но сопротивляться ни кто не посмел. Обыскивая, и отбирая все ценное, вплоть до шляп и сумочек, солдаты быстро выталкивали, смирившихся уже со своей участью, прихожан синагоги, за дверь. Проталкиваясь сквозь строй солдат, люди посылали на их головы самые разные проклятия. Борис внимательно следил за каждым, улыбаясь при виде новой, особо ценной вещи.
Дед Сёма не спешил к выходу, он тихо подошел к раввину, взял у него из рук, свиток Священного Писания, положив его в чехол, засунул себе за пазуху. Захватив с собой подсвечник, дед Сёма, поддерживая растерянного священника под руку, направился к двери. Проходя мимо внука, он заглянул в его прищуренные глаза, но Бориса, это никак не взволновало, улыбаясь, он схватился за подсвечник и потянул его на себя, но дедова рука оказалась еще крепкой. Бориса эта ситуация развеселила пуще прежнего, он словно решил подразнить деда, подергав несколько раз подсвечник, он рассмеялся уже в голос, наставляя на него свой пистолет. Но его дед, не испугался, а наоборот, тоже рассмеялся. И злоба вспыхнув, мгновенно закипела в глазах Бориса, поняв свою ошибку, он тут же перевел дуло пистолета на раввина. И дед Сёма сдался, отпуская подсвечник. Тут уже Борис захохотал, и, не отводя пистолета от раввина, полез за пазуху к деду, потянув за деревянный чехол с металлическими украшениями, он попытался забрать и свиток. Но, встретив не сулящий пощады, грозный взгляд деда, все же отступил и его и раввина, с нескрываемой ненавистью плюнув уходящим в спину.
А Гриньку показалось, что это ему плюнули в лицо, но, шум в ушах постепенно стал утихать, хоть перед глазами у мальчика все еще стояла темнота. Он вздохнул, заморгал ресницами и открыл глаза.
Дед Сёма как раз что-то рассказывал ему про сильный и добрый огонь, и опускал его с рук на землю. Но, Гриня, все еще слышал в нутрии себя тревожную музыку, и, не понимая, что с ним только что произошло, в страхе попятился и прижался к своему деду.
Дед Семен, ласково обнял его, и, взяв за руку, подвел к повозке, усадил поверх кожуха, что бы внуку было удобнее и мягче ехать. К их повозке подошел дед Сёма, старики на прощание обнялись, и крепко пожали друг другу руки.
-Ну, прощавай Сёма. Даст Бог, свидимся, когда я за своим крестом к тебе приеду.
- Приезжай Семен. Снега не жди. А, Сёма, для тебя такой крест сделает, залюбуешься. Лучше ни у кого не будет. Да, повозку покрепче бери, а то не довезешь.
- Ничего, своя ноша не тянет.
Засмеялись деды на прощание. А дед Сёма, вдруг сложив руки трубочкой, протрубил казацкий марш, и оба деда, сделали вид, что поправляют оселедцы на своих лысых головах, что закручивают не существующие усы, что засовывают за пояс не видимые сабли. А дед Семен еще и громко закричал, размахивая нагайкой:
- Э-ге-ге-й! - И тут же оба притихли и, вздохнув, выпустили друг в друга по облачку дыма из лоснящихся своих люлек. И в глазах у них засеребрились скупые стариковские слезы.
На конец, дед Семен, хлопнув друга по плечу, запрыгнул в повозку, присвистнул, и стегнул, погоняя коня…