На крыльях моего дождя,
Мерцают каплями мечты,
Что избежали пустоты,
Но не сбежали от меня.
В моменты помутнения или крайнего психического возбуждения, возникают идеи столь сильные, что способны переломить как щепку мое тщедушное тельце, реши я вдруг противостоять им. Нет ничего странного в том, что мне, как и многим другим, редко удается удерживать в себе всю эту бурю оттенков. Мысли сочатся сквозь поры, пронизывая меня, вырываются столь молниеносно, что не остается ни тени шанса скрыть их от окружающих. Как будто мало было предательских глаз моих, выдающих все-все, начиная с искорки интереса и заканчивая последним захудалым черствым сухарем заныканным на задворках души, дабы насытить ее крайний раз, когда она будет заходиться в припадке от голода. Сказки вершатся вовсе не так быстро и складно, как того хотелось бы, как слушателям, так и рассказчику.
I
Снег валил белыми хлопьями, заметаемый набросившимся на него вихрем. Ветром, хлеставшим равномерно и расчетливо, выходя на новый вираж, чтобы ударить подобно плети, разметав очередную волну белого крошева. Снежный рой, складывался в замысловатые узоры, причудливые формы... Пугающие образы виделись в этой пляске, ощущение глубокой осмысленности внушало страх, если не панику. Страх перед тем, что можно вдруг разглядеть в мельтешении снежинок. И хотя девственная белизна и заполняла собой все пространство черного неба, она внушала недоверие, и никак не радость. Гармонично увиваясь за равномерным, точно в центрифуге, движением ветра, белые стаи хищно спускались к земле. Появившиеся, чтобы прогрызть сплошную черноту небосвода, теперь они таяли до того, как им удавалось коснуться земли. Рожденные в падении, они так и погибали в нем, не узнав ничего, кроме постоянного мельтешения и жуткого жара. Тепла, которому они и отдали себя, без остатка, растворившись в нем. Вместе с сахаром, пропал и интерес к чашке с кофе.
Никакого неба в окружающей действительности. Ни снега, ни черноты звездного полотна, поглощавшего сознание в былые времена. Книги рассказывают, как многие сходили с ума, глядя на разверзающуюся над их головами бездну, усыпанную мириадами небесных тел, не поддающимися ни осмыслению, ни даже подсчету. С кем-то это происходило по-человечески – материалистично - быстро, резко, скоротечно. Стоит только дернуть рубильник. Электричество исчезло, свет в окнах потух, гомон и шум нескончаемой, когда-то, работы машины стих. Наступила новая, совершенно иная жизнь, больная по меркам тех, кто привык к механизированному монстру. Теневая жизнь, бесконтрольная, переполненная шорохами и скрипами, наполненная шепотами и стонами, уже более походящая на поистине живое существо. То самое существо, которое и должно было родиться, если верить ученым умам, проповедующим теорию эволюции. Отчего же оно вышло таким нездоровым…
Иная форма безумия, протекает не столь скоротечно, она вгрызается в сознание избирательно и методично, открывая все новые и новые прорехи в мышлении. Сложно сказать наверняка, однако совершенно точно известно, что именно подобное сумасшествие порой граничит с гениальностью. Однако это всего лишь доля случайности, вкупе с более благоприятной оценкой со стороны окружающих, не более того. Не более того.
В данном варианте, конечно, тоже присутствует материальный остов – все тот же дом, символизирует человека, что и в прошлый раз. Все те же комнаты, заполненные разнообразной утварью, рубашки, разбросанные в спальне, изодранные кошкой кресла, вычищенные до блеска кастрюли и невымытая посуда, на кухне. Все, так как и всегда, и свет не гаснет, и не меняется ничего, только лишь сознание начинает нервозно метаться от помещения к помещению, от двери до двери, чувствуя легкую нестыковку, силясь понять, что же стоит не на своем месте. Паранойя и чувство дежавю преследуют на каждом шагу, мешая успокоиться. Диссонанс в чувствах, ощущениях, и вот ты уже ищешь везде, даже в морозильнике, даже под горшками с цветами. Ведь подобно занозе, в голове засела некая идея, что уже начинает проклевываться. Лампы светят столь же ярко, как и прежде, привычно щебечет радио, кот трется о твою ногу… Тебе не понять, Что, неподвластное взгляду, недоступное для осознания, пришло в твой дом. Почему тебя вдруг охватило ощущение крайней нелогичности происходящего? Ты мечешься от стены к стене, хватаешь вещи безотчетно, трясешься от волнения и явственно осознаешь лишь одно – уже нельзя привычно прилечь на уютный диван, закинув ноги на подлокотник, и отдаться уюту собственной крепости.
Блестящими пятнами растекается тушь, становясь из кромешно-черной, нежно-фиолетовой. Будто бы белоснежное полотно салфетки пустило сок из углублений - порезов. Так и моя душа разливается эмоциями, словно чернилами. И сколь бы ни было это больно, все лучше, чем позволить засохнуть содержимому.
Расплатившись за не выпитый кофе и проглоченный десерт, о существовании которого скорее свидетельствует счет, нежели ощущения, приходится вернуться на улицу. Отголоски эмоций примешиваются к дыре в сознании, пробитой очередным потоком мыслей. Стерильно-белое небо, насколько хватает глаз, испещренное черными крапинами, будто бы нависает, набежав со всех сторон, проглядывая из всех прорех между домами. Особенно диким оно казалось вокруг редких аэростатов, лениво проплывающих над головой. Контраст бывает столь острым, что кажется, будто воздух вокруг рекламных дирижаблей буквально обсасывает их обшивку, пытаясь выдернуть эти инородные махины из небесного пространства. Жуткое впечатление. Но такие они вещи в настоящем, реальном мире. Все вовсе не так, как пишется в сказках. Ни ярких цветов, ни звездной ночи, ни белого снега. Только вечное белоснежное небо, что разгоралось и гасло, да бесконечный черный пепел, пытающийся заполнить собой весь мир. Из-за последнего, кстати, особенно много шумихи. Кто-то говорит, что так сгорает космический мусор, другим кажется, что это очередной правительственный эксперимент. Есть оптимисты, считающие Пепел – вынужденным шагом. Говорят, что это необходимо, чтобы люди банально не сошли с ума, от вида бесконечной белой пустоты над головой (не самая плохая теория, к слову). А так же находятся параноики, полагающие, что это и вовсе некая психологическая атака со стороны другого мегаполиса, решившего замести всю планету пеплом, а людей - свести с ума окончательно. Что до меня, я думаю, что это перья ангелов, которые долетают до нас мелкими черными комочками. Всего лишь перья ангелов, сгорающих за наши грехи… И мне кажется, что моя версия, ничуть не хуже всех прочих.
Как бы там ни было, власти не говорят, не считают, не полагают и не думают ничего. Они лишь подключили к вопросу парочку гениев от мира науки, дабы те оперативно придумали громадные устройства, наподобие ветряков. Громоздкие и неэстетичные, они получились достаточно сильными, чтобы сметать большую часть небесного мусора, и в то же время достаточно дорогими, как в производстве, так и в эксплуатации, чтобы их могли себе позволить лишь те здания, в которых живут богачи. Стоит ли говорить, что зачастую там живут все те же представители власти? И хорошо еще в тех кварталах, что находятся рядом с подобными "чистыми" зонами, потому как далеко не весь пепел выметается за пределы города. Изрядная его доля оседает в бедненьких улочках и двориках, поэтому как бедных, так и приезжих людей всегда очень легко вычислить по наличию лепестков пепла, засевших в волосах, прилипших к одежде, или, хотя бы, приставших к подошвам. Мне в этом плане повезло на соседей, и в местах моего проживания оседают лишь редкие черные "снежинки".
"Я мечтал раствориться в тебе, стать частью тебя, преследовать тебя, быть тобой. Я мечтал об этом столь рьяно, что потерял связь с миром, и чуть не потерял себя. Зависнув на краю обрыва, я вдруг сдернул оцепенение и осознал все. Так ясно, как не понимал еще ничего и никогда. Столь легко и мимолетно, будто знал это всегда. Столь волнительно и неожиданно, что я невольно рассмеялся. Быть может, именно так начинается безумие, но моя духовная болезнь зародилась во мне много раньше. Я уже не боялся решительно ничего. Пепел ангельских крыл тому свидетель, - я видел мир почти так же, как видят его Они, и этот мир был прекрасен. Изъеденный ржавчиной человечества, изрытый и вскопанный сотнями и даже тысячами шрамов и ссадин, он разливался степенно и безмятежно. Величественный. Непокоренный. Он не был в плену у времени, не страдал от назойливых букашек на его могучем брюхе, не боялся ни сгинуть, ни иссохнуть. Мы – пыль. Книжная пыль, осевшая на книге, под названием "Мир", и самое страшное, на что мы способны – сбить позолоту с ее обложки".
Как всегда, не заметив дороги за пеленой мыслей, добираюсь до своей квартиры. Уже щелкнул в замочной скважине ключ, а ботинки расшаркались на пороге. Далеко позади несколько лестничных пролетов и скрипучие половицы. Недалеко впереди - пальто, которое будет брошено на вешалку, обувь, разбросанная по прихожей, пустой дом, пустой холодильник. Пустой вечер... Я нахожу себя сидящим за письменным столом. Такого потерянного и странного. Листы бумаги шуршат, шелестят, поскрипывают, хрустят и трепещут. Волнами прибоя они накатываются на мои ноги, омывая их сухим и грубым течением обрывков моего собственного сознания. Изорванные, измятые, отброшенные, не то в приступе разочарования, не то страха. Измазанные чернилами они складываются в картины, под властью моего не совсем здорового воображения, над которым я никак не могу одержать верх. Или хотя бы найти компромисс. Картины исчезают через короткие секунды расфокусировки зрения. Чудесные мгновения красоты и причудливости, пленяющие душу за миг до того как все превратится в груду мусора. Творческих отходов. Есть мнение, что человек есть то, что он ест. Являюсь ли, в таком случае и я, совершенно пустым, как и мой желудок? Или, быть может и отходы творчества - лишь показатель его гаденькой подноготной. Но пусть даже так, я все равно не знаю ничего более духовного и значимого, чем то, что пытается проскрестись наружу сквозь ребра и кожу, навстречу полуденному свету. Свету, который ослепляет столь сильно, что мне не избежать мигрени, вспыхивающей внутри подобно Солнцу, о котором столько пишется все в тех же сказках о другом, более странном мире, изобилующем замысловатыми и чудесными вещами.
Яркий свет моих фантазий оказался лучом прожектора, проскользнувшего сквозь плохо задернутые шторы с одной только целью – ударить мне прямо в глаза. Моё несложное мнение заключается в том, что многие вещи перенимают нрав своего создателя. А ведь этот усталый и вкалывающий за грошовую зарплату создатель редко прибывает в благоприятном настроении. В особенности, находясь на рабочем месте. И теперь, спустя длинную череду действий прочих людей, его детище мерно сверлило мои глаза. Сущность вещей давно представляется мне чем-то одухотворенным, гораздо более живым, чем принято полагать. Живым во всех отношениях, не только лишь подвижным или же красочным. И, видимо, исходя именно из подобных соображений, когда вглядываешься в суть вещей, все большие и большие предметы собственного обихода пытаешься сделать сам. А если и не изготовить, то хотя бы видоизменить, подчеркнув тем самым то, что он относится к тебе, и ни к кому другому. И вещи мы выбираем подобные себе. А уж, сколько есть психологических (и не только) практик по подбору всего и вся, дабы подчеркнуть рабочий, социальный и прочие статусы, выставив тем самым человека в более выгодном свете. Не счесть. Именно на данной части потока собственных мыслей я явственно осознаю, отчего "психолог" это не профессия, а тот минимум понимания "механики" жизни, который необходим для более успешного существования в обществе. Или хотя бы выживания.
Забавно, но прожекторы, сигнальные и тревожные огни, оцепления, комендантский час – все они вызывают бурю эмоций, протеста, негодования, лишь пока общество к ним не привыкнет. А благодаря такому свойству человеческой памяти как наивность, люди еще и станут благодарны за подобные меры, стоит дать страстям поутихнуть, а времени еще немного проползти вперед. Память – эталон женщины. Своевольная, непонятная, скрытная, равно как и открытая, причем в самых неожиданных местах, она работает столь странно и непредсказуемо, что зачастую проще привыкнуть и простить ей все ее странности, чем пытаться выявить хоть какую-то закономерность. А уж, какое магическое и роковое влияние она имеет на сознание, действия, поступки. И чувствую, даже сейчас, не обошлось без нее, и разум отключается, вновь предавая меня сну, дабы я не успел сказать об этой вредной особе ничего лишнего…
II
Я проснулся, сжимая обжигающую чашку кофе в руке и уставившись на официантку, спросившую, хочу ли я чего-то еще. Нет-нет, никаких трюков с перемещением, просто ту мутную кутерьму с едва ли теплым душем, поиском чистой одежды и вышвыриванием себя в промозглое утро, сложно назвать пробуждением. И даже вспомнить её порой не легче, чем то, что тебе приснилось. В сущности, прежде чем проснуться, я даже смотрел не на официантку, а на один из псевдореволюционных плакатов на стене. А девушка попросту неудачно встала, не то случайно, не то, пытаясь привлечь мое внимание, о чем, как я вижу по ее обеспокоенному взгляду, она уже жалела. Спешно разобравшись с конфузом ситуации, я выбрал новым объектом своего интереса настенные часы, что мерно отщелкивали каждую оставшуюся секунду ожидания. Кофе, который еще не успел остыть, бутерброд со свежим сыром и настоящим маслом…
Так же и с мыслями – они вклиниваются в сознание, будто теплый нож в ледяное масло. Медленно, уверенно, почти нежно. Столько всего необходимо обдумать, рассудить, оценить, вычислить, измерить. Столько чувств не высказано, так мало слов известно, еще меньше крутится в голове. Почти нисколько тогда, когда они больше всего нужны. Самые весомые и ценные истины приходят с опозданием, в ином же случае их принято считать чудом, волшебством, гениальностью. Мир сам по себе – панацея, приходящая с опозданием. Насколько должен уродовать он, если излечение приходит уже после того, как мы миримся с подаренной им проказой. Ты становишься лучше, чем когда бы то ни было прежде, но когда все (или почти все) уже отвернулись от тебя. Успели устроить тебе пышные поминки - как минимум. Это все никак не оправдывает нашего уродства, но звучит столь замечательно, что могло бы, стоит только высечь на камне.
Очередной проглоченный завтрак, снова расчет, снова улица. Дождь преследовал меня. Бесцветные капли яростно разбивались о землю, хлестали в лицо, заливались за шиворот и забирались в волосы, дабы ползти вниз, к подбородку еще более холодными струйками. Дождь находил меня всюду, и я не боялся его компании. Я шутил с ним, я подначивал его. Порой я молил умерить ветер, чтобы не продрогнуть окончательно. Иногда напротив – ярил его, чтобы тот исхлестал дома и антенны, разметал по всему городу черную кашу. Раскидал ее по домам, украсил ей афиши, забросал ею моноциклы. На короткие дни превратил весь город в шедевр сюрреалиста, ощетинившийся чернотой, острой и хищной, выглядывающей отовсюду. Счастливые младенцы на стендах, скидки, новинки, специальные предложения, стяги, наклейки, плакаты, иллюминация… Истеричные крики витрин и табло "Покупай. Приходи. Спешите. Не упустите свою возможность. Скидки. Ссуды. Проценты. Выгодные предложения. Инновации. Покупай. ПОКУПАЙ!". Вся это "красота" современной жизни будет вмиг изуродована и приведена в негодность на краткие мгновения дождя, ниспосланного холодным, белым, безучастным небом. Пока изо всех щелей не повылезут тысячи рабочих мушек, которые привычно исправят весь, казалось бы, капитальный урон. Тысячи, которые, так же как и остальные, будут растрачивать заработанные деньги, по науськиванию все той же рекламы, которую они реанимировали мгновениями ранее. Они не ищут спасения, и не нуждаются в нем. Они просто существуют.
Наедине с дождем мне еще тяжелее дается любое путешествие. Ты мерещишься мне в тенях и силуэтах, видишься в афишах и выглядываешь из закоулков. Темной птицей мне мечтается лететь вслед за горизонтом, окрашенным светом полудня, делающим его совершенным. Следовать за тобой, послушно и преданно, внимать голосу, чувствовать аромат, видеть то, что видишь Ты (лететь, ползти - в сущности, не так важно, ведь когда доходит до разговоров о Тебе, все прочее теряет свою значимость). Осознавать действительность Твоими глазами, явственно, без погрешностей на собственное мышление, его глупые шаблоны, больные идеи, странные мысли, ослабшее зрение, прохудившееся "Я"... Быть частью тебя, пусть и таким мимолетным, и, в то же время, невразумительным образом. Все это могло бы быть чем-то чудесным, если бы не одно но - я действительно хочу этого. Выпить тебя до самого донца, не отдав никому ни капли. Впитав тебя, растворить в себе. Ты не щадишь меня, блуждаешь вне моего "сегодня", не затрагивая мое "постоянно", так чего же и мне с тобой церемониться, моя безумная мечта. А раньше я был таким милым и славным...
Очередное посещение редакции провалилось с треском. Очередная кипа стихов станет пеплом, стоит только добраться до уютного закутка в городском парке. Свидетелем скольких сожженных строк было это место? Я вновь не получил работы, а значит у меня выходной. Мои влюбленные бредни вновь небыли востребованы, а значит и мне они не нужны. Порой все так просто, когда доходит до главного. Я трачу по полчаса на выбор фильма, на который хочу пойти и даже вкуса сока, который будет выпит за секунды, ради спасения от жары, но когда доходит до решения – разрушать ли мне и дальше свою жизнь, надеясь на нечто неподтвержденное и никем не обещанное, ответ дается мной за секунды. Никаких сомнений, ни капли сожалений, ни мига колебаний, даже перед лицом смерти. Быть готовым сожалеть о множестве самых мелких вещей, накопленных памятью за годы жизни, с самого младенчества, и не усомниться ни разу в избранном векторе движения по миру... это как минимум забавно.
Есть вещи, которые зависят от нашего восприятия, нашего мироощущения, самого осознания жизни. Они есть, если мы верим в них, есть и когда мы отрицаем их существование, но не можем усомниться окончательно. Есть они и тогда, когда мы не помышляем о них, в прочем. Но тогда они существуют независимо от нас, в скрытом от взоров мире, за пеленой молочно-белого дыма, которая не видна столь так же, сколь невиден нам и сам воздух. Шум дождя. Он разбивается об эту преграду, он клокочет, он заходится в истерике, снова и снова ударяя собой о безмолвную стену сквозь которую ему не проникнуть. Ровно так же, как не пройти через нее и нам, пока мы не просто не уверуем в нее, пока ее существование не станет для нас вещью столь же земной, столь же привычной, как рассветы и закаты. Как необходимость пить, есть, дышать. Смирение это вовсе не безразличие, вовсе не опутывание души цепями. Она не должна сидеть с подрезанными крыльями, забившаяся в угол, сложив руки, не двигаясь, боясь шелохнуться. Смириться не значит просто не оспаривать, согласиться, признать, откинуть сомнения. Смириться, значит принять. Пропустить сквозь себя, как через сито, на котором осядет добрая часть и сквозь которое проникнут лишь самые мелкие частицы. Пыль, пепел, прах. Жизнь же останется на стенках твоего сознания, осядет среди узоров и изгибов твоего Я, покроет его налетом новых идей и мыслей. Твоего Нового Я. Смирение это доверие. Смирение это осознание, а не только лишь немота и бездействие. Реальность напрямую зависит от нашего сознания. Данное знание не позволит Тебе обращать помои в золото или же заставить куриц нестись страусиными яйцами. Глупо было бы утверждать обратное. Но его вполне может достать, чтобы избежать многих болезней, спастись от холода и умерить собственную жажду. Этого вполне достаточно, чтобы однажды обратить воду в вино. Как в сказках старого мира, от которого мы стали так далеки.
Этим мыслям вторили лишь радостные крики нескольких детей, не загнанных домой непогодой и потрескивание костра, шипящего, будто хищный зверь. Он стрекотал и пощелкивал, отгоняя легкую морось и отклоняясь от нее под действием ветра так, будто пытается подняться и сбежать, от низвергающейся с небес смерти. Смерть ожидала и этот город. Ее алчущим, победоносным криком был визг сирены. Звук, который был таким непривычным, в отличие от тысяч других, наполняющих повседневность каждого жителя крупного города. Он погружал в состояние, граничащее с паникой. Звук, обрушившийся отовсюду, возвещал об ожидающем город ядерном ударе.
-
Я словно плыл среди бушующей толпы людей, несущихся во всех направлениях и сметающих друг друга с ног. Весь город обезумел. Многие пытались спасти себя, единицы – своих детей, большинство – свои вещи. Это было видно по обилию чемоданов, сумок, связок и мешков, взявшихся, казалось бы, из ниоткуда. Глупцы не пытались увернуться от встречной толпы, сметаемые ей как волной, сотканной из рук, ног, лиц. Мешанина одежд и мелких предметов. Идиоты же стояли в пробке, не желая оставить нагруженный разномастным добром транспорт. Обладатели моноциклов были как умнее, так и наглее, рискуя не то задавить несколько людей, не то исчезнуть в глубинах клокочущей и беснующейся живой массы. Постоянно что-то ломалось и билось, тут и там дребезжали стекла, за неимением своего полезного мусора, люди взялись за чужой (хотя был ли он теперь чужим в этом хаосе всеобщего горя?). Витрины распускались фантастического вида цветами, разлетаясь сотнями осколков, на секунды вспыхивая всеми цветами радуги. То и дело из очередного магазина выбегал очередной же искатель приключений с горами вещей и пакетов, из-за которых не было видно ни лица, ни, я думаю, дороги, в их случае. Кажется, одним из них был полицейский... Вниманием быстро завладевает другое зрелище - несущийся как ветер тучный мужчина, который словно перышко тащит пугающих размеров телевизор, который он только-только вынес из близлежащего здания. Я невольно ухмыльнулся, увидев как легко он, при своей ноше, чуть ли не вприпрыжку, огибал встречных людей, перемахивал через брошенные тележки, тела упавших и затоптанных, и преодолевал прочие преграды. Только на кой черт ему теперь телевизор…
Мой же план был прост. Очень скоро я очутился на вокзале. Легко быстро собрать вещи, когда все лучшее уже надето на тебе. Еще легче забрать сбережения, когда они все умещаются в твой кошелек. И когда у тебя нет ни родных, ни друзей, добраться до вокзала и уехать – дело времени, причем малого. Моих денег вполне хватило на то, чтобы ухватить билет на вот-вот отправляющийся рейс. Моей наблюдательности было достаточно, чтобы подхватить потерянный или просто оставленный бумажный пакет, в котором я обнаружил молоко, хлеб и несколько апельсинов. И теперь я уезжаю на скором поезде, из города, в котором у меня ничего нет, забирая с собой свои мечты и надежды, вместе с парой рукописей, спасенных от сожжения нагрянувшим апокалипсисом. Я еду на поезде, который движется в чудовищное зарево, чтобы никогда не вернуться обратно. И одному небу известно, зарево ли это Новой Жизни, или уже грянувшего взрыва.
23.07.2012