Глубоко погруженный в монастырские проблемы, не поднимая головы и не опуская рук, я лавирую в нескончаемом потоке каких-то одутловатых от набожности и религиозности лиц. Эти люди не плохие и не хорошие, может быть не совсем глупые, но и не семи пядей во лбу. Иной раз они идут безликой массой в черных балахонах, напирают со всех сторон и в суматохе словно бы мешаются, шаткими тенями слоняются в пространстве монастырской обители. Суматошные и всего боящиеся беспрекословные трудницы, послушницы и инокини, а над ними властно веет в легких мантиях матушка со свитою высокопоставленных православных мужей и святейших, богатейших старцев. Строгие лики образов, объемность куполов, и высота крестов молчат о тайнах мироздания, погружая в возвышенную пустоту звенящую колоколами. В монастырских подземных катакомбах царит тишина и благодать, носится прохладный ветерок неся в себе кладбищенскую сырость, но одновременно доносит удивительной свежестью подземных родников. В непомерной длине темных подземных коридоров, из под низенькой дверцы вдруг забрезжит легкий свет от мерцающей лучины, - это ослушавшаяся и наказанная послушница, запертая в подземной келье. Тихонько прильнув ухом к двери, я слушаю как она молится, неистово что-то шепча себе под нос. Постояв с несколько минут и неловко переминаясь с ноги на ногу, я наконец решаю заговорить с ней через запертую дверь:
- Послушай, тебе чего-нибудь нужно?
- Упаси Господи, благословите, мне совсем ничего не нужно.
- Фатинья, это ты!? Опять провинилась и в Петров пост матушка учуяла от тебя алкоголь? – спросил с иронией я, и как бы стараясь перевести диалог в шутливую манеру.
- О, Господи! Ваша неуместная прозорливость погружает меня в еще большую грусть и тоску.
- Фатинья, нужно ж было с матушкой разговаривать вдыхая воздух, а не дышать на нее испитой хрипотою, - стараясь развеселить женщину съехидничал я.
Огромный ключ торчал с обратной стороны двери, не раздумывая, я открыл дверь без предупреждения и стука. Фатинья строго одетая во все монашеское облачение, с хмурым и сердитым лицом стояла среди икон, под которыми коптили лампады, а по углам кельи на небольших подсвечниках догорали свечи. Окон в кельи не было, каменный стянутый серым бетоном пол, отлипшая из-за сырости и плесени штукатурка торчала в некоторых местах, железная старинная кровать без матраца, рядом стояла облезшая больничная тумбочка, стульев не было. С высокого монастырского корпуса спускалась широкая фановая труба, от которой был сделан небольшой отвод с дырой в полу для чаши Генуя, - это такой старинный унитаз, который был очень распространен в советских общественных туалетах, - а над самой чашей висел медный краник для слива, питья и умывания одновременно.
-Зачем же вы меня открыли? Уходите немедленно! – занервничала Фатинья, засуетившись, и начала как-то раскачиваться из стороны в сторону походя из-за широких одеяний на огромный черный парус.
- Не переживай, матушка уехала надолго, а все сестры заняты в патриарших палатах американским батюшкой, сейчас в этом корпусе никого нет и никто нас не увидит.
На облезшей тумбе небрежно валялось несколько штук почерствевших и не освященных просфор.
- Это весь твой скоромный рацион? – улыбаясь, спросил я.
- Мне нужно неустанно молиться, а просфоры мать Авраамия оставила на всякий случай, но я к ним не притронусь, – буркнула Фатинья, пытаясь выставить себя раскаивающейся страдалицей, духовной скиталицей и отшельницей неминуемо приближающейся к Богу.
Я совсем не хотел смущать и разобщать монашку с духовными ее причастиями, но моя головная боль, перемежаясь с усталостью, дико тяготила одиночеством и жаждою. Я знал, что метров в 50 от нас, если пройти по извилистому коридору есть винный погреб с кагором, который постоянно пополнялся московскими благодетелями и столичной Патриархией. Не говоря ни слова, я сходил за коробкой с шестью бутылками Кагора, затем усевшись на промятую арматурную сетку железной кровати Фатиньи, принялся откупоривать бутыль.
- Демон соблазнитель! - черствым голосом хрипнула монашка, а у самой странною страстью засветились лампадные огоньки в глазах.
- Да прекрати ты, устал я. Не видишь что ли? Сил уже нет так жить, в постоянной серости и угрюмой одинаковости, давай хлебни мальца. И я неуверенно протянул дрожащей рукой бутылку. Обтянутое сухой кожей лицо монашки тут же залоснилось, потом она часто захлопала глазами и как бы не выдержав, задергалась вся и осеклась, затем быстрым движением выхватила вино и присосалась к бутылке, высоко запрокинув ее над головою. Вино громко забулькало в бутыли, черные и густые брови монашки сразу расползлись по сторонам как жирные слизняки. Допив винище залпом, ослушавшаяся послушница громко крякнула, и рухнув подле меня мешком мякины, затараторила глубоким басом:
"Ну брат, ты даешь! С такими искушениями и испытаниями ни одна духовная странница не справиться, попав в наш неблагонадежный монастырь". Мы громко рассмеялись, и осенив себя крестными знамениями принялись уговаривать кагор бутыль за бутылью, заедая черствыми просфорами и рассуждая о жизни духовной и светской, совсем забыли где мы и кто мы, пока наконец строгая келейница, застав все это пьяное беспутство, дерзко и злобно обругала нас немыслимыми проклятиями, а затем закрыла нас в подземной келье обоих.