15. Про то как Ванёк ватагою обзавёлся
Что ж, тронулись Ваня с Сильваном, идут себе, идут, а местность вскоре переменилась радикально: сначала степь пошла, травою не обильная, а затем и вовсе пустыня вокруг раскинулась, совсем уж гиблое место. Так-то светило адское стало печь – ну дышать прямо нечем. Жарища стояла немилосердная, а укрыться было и негде: один песок вокруг да камни, камни да песок... И часу не прошло, как почва до того раскалилась у них под ногами, что, кажись, по сковородке идёшь…
– Во, брат, попали! – говорит Сильвану Яван, пот со лба утирая.
А тот и ответить толком не может. Пробормотал лишь что-то неразборчиво и далее себе прёт. И до того рожа у лесовика страдальческой стала, будто по углям его заставили шагать... Тяжеленько лешаку пустыня та далася. Да и Ваньке далась не легче, только он виду не подаёт – терпит. Зубы сцепил, а идёт... Дюже он был волевой.
Протащились они вёрст десять таким макаром – совсем худо им стало: чуть ли не подрумяниваться они там начали.
И тут вдруг леший орёт и рукою вперёд кажет:
– Гляди, Ваня – эвона!
Приложил Яван руку ко лбу козырьком, посмотрел, прищурясь, вперёд, а не так чтобы от них далёко взгорок некий всколдобился, как бы гряда не шибко высокая. А в ней расщелина виднелась... Неужели и в самом деле пещера?.. Побратимы туда и двинули. И до того песок оказался там раскалённым, что терпеть им более не стало мочи. Сильван первым не выдержал и бегом припустил, а за ним и Ванька кинулся. Лешак-то даром что громила, а такую выказал прыть, что и Явану не снилась.
Насилу-то добежали. С разбегу в пещеру шасть – а там благодать и супротив жаровни треклятой весьма прохладно. Стали они дышать часто-часто и не сразу-то продышалися. Яваха, вестимо, их спасению обрадовался; Сильвана по плечу он вдарил, смеяться начал и жизнью наслаждаться. Да и Сильван осклабился, захмыкал да захрякал. Кто ж удаче не рад!
Поуспокоились они вскоре, смотрят, а пещера куда-то вглубь ведёт; проход виден в породе горной. И всё внутри призрачно светится, как и положено в этом месте.
И вдруг где-то в глубине пещеры такой шум да лязг взгремели, что побратимы аж вздрогнули в своём расслаблении.
А грохот ещё тот там раздался, только: дзинь-дзинь да брязь-брязь!
Во мгновение ока Яван на ноги вскочил и за плечо Сильвана схватил: мол, тихо!..
Прислушался он и говорит лешему:
– Да там сеча никак происходит?!
Послушал, послушал ещё – ну точно! Брань там идёт и, судя по звяку да грохоту, не менее чем дюжина воев рубятся, видать, меж собою.
Подхватывает Ваня палицу споро – да ходу по проходу. Ну и Сильван за ним топает – без Явана-то он куда... Не так уж много они пробежали, а уж домчалися куда надо. Низенький потолок вверх тут попёр, и открылся перед ходоками широкий грот, в коем увидели они вот что: не десять, не двадцать, и не сто – а бился с невидимым ворогом один-единственный воин. Но зато какой! Высокий статный старик в кожаной накидке метался по пещере, словно лев в клетке. В обеих руках держал он по мечу вострому и молниеносно вертел ими в воздухе да крутил, отбиваясь от кого-то невидимого с мечом одним, но зато огненным.
Залюбовался невольно Яван, с какой лёгкостью и изяществом старче с мечами управлялся. Поразительная была у него сноровка. Виртуоз просто!
Да только не шибко ему умение его помогло. Не так уж много времени прошло, как вдруг сверкнул меч огненный, будто молния, и руку левую старику отрубил.
Да вот же диво-то – воин и с одной рукой продолжал яростно биться! Лицо у него лишь от боли скривилось. А самое удивительное – кровь из раны не текла. Ну не просочилося ни капельки. «Видимо, тут какое-то чародейство...» – подумал Ваня в недоумении. И в это самое время сызнова блиснул огненный меч. Только вжик! – и старикова голова отчаянная с плеч его, будто кочан, свалилася и по каменному полу покатилася. Рухнуло обезглавленное тело ниц и застыло недвижимо, а меч ужасный во мгновение ока погас и повис в воздухе, словно на гвоздике, от врага своего поверженного недалече.
Переглянулися братовья в обалдении немалом, плечами пожали, а потом Яваха хотел было на поле боя пожаловать, но Сильван его за руку придержал. Погоди, говорит, братан, обождём малость, тут-де спешить не надо, а то не будем рады...
Что ж, Яван не стал фордыбачиться – можно, отвечает, и подождать...
И вот – минута какая минула, – а отрубленная голова вдруг задвигалась, по направлению к шее покатилась, аки мяч, и к ней вмиг приросла. А рука, которая первою отрублена была, прямо по воздуху к тулову поплыла и тоже на место прежнее прилепилась. Воин же убитый зашевелился, сел медленно, головою потряс, зубы оскалив, да не спеша на ноги и восстал, качаясь словно пьяный. И только он выпрямился во весь рост, а меч волшебный красным пламенем как полыхнёт! Разгорелся он, как и прежде, и начал в воздухе поверчиваться. Всё быстрее и быстрее вертится, словно кто невидимый его держит да ловко им манипулирует. Старикан тогда оба свои меча с земли подхватил и пред собою их выставил, защищаясь.
И сызнова у них битва пошла.
Долго они рубились, да только вновь старому витязю не подфартило. Сначала нечистая эта сила в руку его уязвила, затем в ногу, апосля в бок, ну а напоследок огненный меч в сердце деду вонзился и окончательно его поразил. Грянулся убиенный воин оземь, только мечи об пол загремели. И тишина...
Побратимы на это диво во все глаза глядят, удивляются, а с места не ворохаются.
Ан всё-то в точности повторяется! Снова оживает старый бояр, сызнова с невидимкою бьётся он яростно, опять мечом огненным поражается и на пол, будто сноп, валится. «Что за дела?!» – не возьмёт в толк Ваня игру эту странную. Поднадоело ему это зрелище. «А ну как я старому-то пособлю...» – он подумал. А с другой стороны и боязно, ибо уж очень меч огненный казался грозным. «А-а! Была не была! – решился наконец Ваня. – Где наша не пропадала... Чего ж я тут – посижу, погляжу, старика не выручу и назад поворочу? Хорош я буду вояка: не богатырь, а бояка!»
Дождался он, покуда сеча снова возобновилась, да словно сокол вперёд и ринулся. Раз-два! – и Яван на поле боя предстал. Изловчился он да как треснет по мечу огненному своей палицей.
Ой, чё тут было! Как полыхнуло вдруг зарево огневое – ну ярче самого солнца! И такой гром там взорвался, что, казалось, своды пещеры рушиться начали... Сильван от страху где стоял, там и повалился да дурным голосищем завопил. Ну а Ваня от вспышки света зажмурился крепко, да и застыл, не в силах будучи глаза разлепить. Ждал он уж было, что мечина этот колдовской и ему башку отсечёт, и будут они тут с этим дедом воевать незнамо с кем до скончания века... А потом как-то всё поутихло. Ванюха глазик один открыл и видит: мечина огненный потускнел заметно, а потом словно с гвоздика сорвался и в пол врезался. Да и погас.
Старик же, узрев, что ворог его потух, кинул мечи свои оземь и на колени рухнул, а потом руки вверх воздел и захохотал будто сумасшедший. Но вскоре смех его громкий рыданиями горькими сменился, и целый поток слёз по щёкам его покатился.
Недолго порыдав, оборотил старый бояр лицо своё к Явану и, сверкая очами, возопил громогласно:
– Слава тебе, спаситель мой доблестный! Стократ слава тебе, ярой боравый! Отныне я в долгу у тебя неоплатном. О, Ра! О, Ра! О, Ра!..
Яван же на эти речи поморщился еле заметно, а потом улыбнулся и так незнакомцу ответствовал:
– Да полно орать, батя! Уж больно сильно хвалишь – того и гляди захвалишь...
Подходит он к старику сидящему, под мышки его берёт и на ноги ставит аккуратно, после чего вежливо к нему обращается:
– Ну, здравствуй, мил человек! Поравита и тебе!.. Меня Яваном Говядой кличут, а это побратим мой, Сильван-богатырь, он же леший. Ну а тебя как звать-величать следует?
А дед, словно медведь, Явана облапил, стиснул его в своих объятиях, затем трижды поцеловал и, всхлипнув, сказал:
– Буривой я, сынок, Поравитель былой Расиянья, бывший царь.
Поражённо Яван на старого богатыря уставился, а потом чуть ли не заорал даже:
– Как?! Да неужто ты тот самый царь легендарный, о коем нам сказки в детстве сказывали?!
Потупил взор старый воин, вздохнул тяжело да и отвечал с печалью в голосе:
– Уж и не знаю, чего тебе там набрехали, а только я и есть тот самый Поравитель Буривой, непобедимый ярой и мира владыка... Тьфу ты! Небось видел, какой я ныне непобедимый?
И, посмотрев на Ванюху взглядом хмурым, крякнул старый и рукою махнул.
– А скажи, человече, с кем ты устроил здесь сечу? – пробасил доселе молчавший леший. – Меч витающий мы видали, а противника твоего – нет.
Встрепенулся от слов сих древний витязь, взор горящий на меч потухший он кинул, стоявшего на пути Ваню машинально отстранил и на негнущихся ногах к оружию двинулся. Подойдя же к нему словно сомнамбула, на колени почтительно он встал, за ручку узорчатую взялся, из камня вытащил меч медленно и, поднеся обеими руками его к устам, поцеловал клинок в благоговении. Да вновь и разрыдался в волнении.
Поплакал старый воин чуток, немного успокоился и произнёс умиротворённо сквозь слёзы:
– Прощён... Прощён... Наконец-то прощён...
Да на ноги не спеша восстаёт.
– Ох, хлопцы, уж и не знаю, как отблагодарить вас, – сказал Буривой. – Ничего-то у меня нету. Разве что меч этот... Да уж извиняйте – не могу я вам его дать. Силою Ра неодолимою был сей меч когда-то напитан. Даже имя у него есть – звать его Круширом.
– А ну, побратимы, глядите! – вскричал решительно витязь. – Давай, Крушир, руби – да души, гляди, не губи!
И не успел он договорить, как меч из руки его – швись! – и выскочил. Да как начал по пещере метаться, воздух рубить да колёса крутить, – аж сполохи везде пошли. А Буривой на выкрутасы оружия своего любуется, грудь выпятил гордо да знай поглядывает на Ваню хитро.
– Хватит, пожалуй! – воскликнул он наконец, зрелищем сим насладившись. – Крушир, угомонись!
Тот враз и затих да в воздухе повис.
А Буривой говорит:
– Где ж ножны мои? Вот бы сюда их...
И о чудо! – на боку его ножны вдруг возникли словно из ниоткуда. Были они золочёные и украшенные богато, сразу видать, что царские.
– В ножны, Крушир! – скомандовал мечу Поравитель.
Тот погас, к ножнам притянулся и туда юркнул. Яваха же, на то глядючи, удивляется, улыбается да головою качает.
– Да, – говорит, – лихо! С таким оружием врагов бояться не пристало... Ну, да что мы всё о боях? Пора уже и позавтракать. Как, дядя Буривой, поснедать с нами не откажешься?
Вестимо, что тот был согласный – а иначе-то как!
Вот садятся они поудобнее на пол каменный, и Яван скатёрку из котомки вынает и заклинание сказывает, питья да яств всяких заказывает. А когда всё просимое появилось, тут уж Буривою удивляться черёд пришёл.
– Ба-а! – развёл он руками. – Твоя скатёрка, Ваня, моему Круширу будет под стать!
Покушали они знатно. Особливо на хлебушек рубака налегал. Так на него навалился, что чуть не подавился. А потом молоком снедь запил, горло прочистил и говорит:
– Не поверите, видимо, а я, побратимы, аж три тыщи годов и крошки хлеба даже не видел. Ага! Голодать, правда, не голодал, а еды не видал. Подпитывался ни с чего, так само...
Затем чаепитие неспешное они устроили и побаловали себя малиновым чаем.
Буривой-то из себя представительным был, важным. Голова у него бритою была, лишь чуб длинный сбоку у него свисал, да усищи по бокам рта.
Откинулся он на локоть да свой рассказ и начал:
– Я в простой семье родился, не в знатной, только, по маминым рассказам, в небе над нашей хатой орёл тогда пролетал. Добрый то был знак! Вот мне детское имя – Орёл! – и дали. Энергия бурлила во мне неуёмная – сызмальства я среди сверстников верховодил. Меня на княжий двор и отобрали – в дружину княжескую. Тут я себя и показал – первым был задирой да забиякой! А вскоре и воеводою стал.
И случилась тут вскоре война большая. Соседи восточные на нас напали. Расея ведь тогда зело скукожилась, сделалась областью малой, и бывшие расияне по-другому себя называли... Сильное, в общем, войско к нам вторглось, и урон Расии нанесли враги великий: деревни многие сожгли, сады порубили, мужчин убили, а женщин и детей в полон увели. Вот тут-то мой талант военачальника и проявился сполна! Кажись, что задумки неприятеля я наперёд все угадывал... Короче, и месяца не минуло, как вся армия вражья погинула. И враз Расея наша пределы свои раздвинула! И назвался я в стране новой царём! Это в семнадцать-то годов!..
И Буривой перст воздел к пещерным сводам, а Яван с Сильваном головами покачали понимающе.
– Ну а потом сам ад пошёл на нас в атаку! Появились нежданно-негаданно на белом свете чудища всякие кровожадные, и принялись они у нас хозяйничать. Уедать людей стали, гады!.. Были они разнообразными: то драконами летучими, то змеями ползучими, то ужасными великанами, а то зверя;ми невероятными... Опустошила эта нечисть аж целые края. И как с такими будешь ратовать? Для них ведь ратник – словно для муравья тля... Да только появился в наших краях правед один странный, ну и меч, значит, мне протягивает. Я и сам по себе силён был, как десять львов. Дерево, к примеру, повалить мог. А тут, значит, такое подспорье... И пошёл я на чудищ войной! Один-сам по Расее-матушке хаживал и где гадов находил, там с ними и сражался. Двенадцать месяцев минуло, а всех я их порубил... И не представляете, какая на меня обрушилась слава! Целый водопад славы! Ураган! И... и не выдержала испытания трубами медными моя душа. Ещё большей славы я возжаждал. Пригрезилось мне, будто я один владыкой должен стать на земле, царём царей! Привык я к насилию, видно, али может какой изъян духовный во мне выявился. Это уж Бог ведает, только порешил я мечом своим объединить все народы и правде-матке их научить твёрдо.
Вздохнул Буривоище тяжело, взором потускнел и пробасил суровее сурового:
– Дурачиною я был, само собою. Где ж это было видано, чтобы правое дело на насилии зиждилось! Ничего путящего из этого никогда не получается, факт!.. Только у меня, ребяты, вроде как получилось тогда... Это я так думал в запале... И как тут не думать прикажете, когда спустя годы войны страшной и впрямь чуть ли не полмира я завоевал. Множество людей в битвах головы свои сложило. И каких людей! Цвет народа то был –богатыри, красавцы!.. Я сам лично во всех значительных битвах участвовал, и хотя Крушир мой погас и дивную силу утерял, но я им порубал несметно сколь воев славных. Не было мне противника равного...
Наконец, победу я праздновал. Столицу новую себе отгрохал – пышную и роскошную. А себя Поравителем провозгласил грозным и приказал поклоняться мне в ножки... Тьфу ты, обормот! Вспоминать даже тошно... Короче, понесло меня... Слетел я с катушек напрочь: крут стал до крайности, жесток да горяч. Набрал жён себе цельный курятник. С юности женский пол я обожал. Лучших из лучших девок навыбирал. А ещё гордым сделался и чванливым до невозможности... Это я сейчас о себе со стороны могу так рассуждать, а тогда мне и в голову никакая критика не приходила.
Буривой тут остановился и замолчал, видимо, прошлое вспоминая. Лицо его явно опечалилось.
– Ох же и судьбинушка моя разнесчастная! – неожиданно он заплакал, голову ручищами обхватив и из стороны в сторону закачавшись. – И зачем ты меня так покарала?!..
Яван с Сильваном друг на друга глянули выразительно, но никто из них прервать рыдания старого не решился. Уважение он у них большущее вызывал, ибо невероятно сильный характер чувствовался в импозантном рассказчике.
Покручинился ещё немного Буривой, повздыхал, посморкался, а потом вытер слёзы, по щёкам их размазывая, и глухим голосом продолжал:
– Неинтересно далее... Жил-то я ещё долго и до старости дожил, правда, не до глубокой. Семьдесят мне было годов, когда я от удара мозгового окочурился... Перед смертью своей начал я догадываться смутно, что на неверный шибануло меня путь, да уж поздно было что-то менять.
И он чаю отпил духмяного.
Тут Сильван не выдержал и с таким вопросом к бывшему владыке обратился:
– А скажи-ка, человече, – пробасил он низко, – с кем ты здесь сражался? Кто Крушир твой в руках держал?
На это царь царей руками лишь развёл да изобразил на лице недоумение.
– Того я и сам не ведаю, – он отрезал. – Может быть с душами, мною погубленными, я рубился. Это тогда выходит, что мстили они мне за жизни лишение. Но, думаю, что нет. Скорее всего – с самим собою я бился – с больной совести рубился призраками. Ночью спал, а днём мечами махал – ни дня не отдыхал. И так три тысячи лет... Хотя время здесь летит и быстрее.
– Ну да ладно, – по колену ладонью он себя вдарил. – Что я всё о себе да о себе? Как там нынче на белом свете? Стоит ли Расия-мать? Живо ли православие? И как вы в пекле сиём оказалися? Расскажи-ка, Ваня – валяй!
Что-что, а Яваху упрашивать было не надо. Он и так помалкивал уже достаточно. Рассказал он деду вкратце о нынешних их порядках, как говорится, что ведал, то и поведал.
Ох и с жадным вниманием бывший царь повествованию Ваниному внимал! Спрашивал он его, переспрашивал и перебивать не стеснялся... Пронял старого Яванов рассказ. Особливо сердце у него защемило, когда прознал он о том, что имя его ещё не забыто, что подвиги его легендарные досель чтятся и передаются от старых к малым. Аж всплакнул бояр старый... А более всего его порадовало, что и в нынешние времена свет миру несёт Расея-мать и людей от чертей она спасает...
Ну, Яван и о мелочах всяких ему рассказал: о том да о сём, в том числе и о деньгах упомянул вскользь.
– Постой-ка, постой, – полюбопытствовал Буривой. – А что это такое – деньги?
На что Ванёк, не долго смекая, вынает из кошелька кругляк один золотой, да тому его и подаёт. Так, мол, и так, говорит, для того-то и того-то...
Повертел в руке царь когдатошний золотую кругляшку, а там на одной стороне лучезарное было выбито солнце, а на другой человеческий лик в короне.
– Кто это такой? – вопросил, скривившись, Буривой. – Что ещё за поганое рыло?
А Яван ему: это-де царь наш обличен, Правила.
– Правила, говоришь? – усмехнулся богатырь. – Что ж, имечко у него говорящее. Добро бы дела оказались не лядащими, а то я царскую породу зна-а-ю... Власть большая, Вань, развращает...
– Только вот что мне в ум ещё втемяшилось, – добавил он после паузы. – Энта вот самая кругляшка невеликая может со временем и живого Ра людям заменить. Ишь как блазнит, гляди! Ишь как горит-то!.. Потомки наши, мабуть, всё-превсё станут делать ради этой штуковины: ей служить, ей работать и ей радоваться станут – и добывать эту хрень не устанут. А на истого Ра им будет наплевать. Ну, ходит, мол, солнце по небу да и ладно – де;ла до него нам нету... Я, Вань, так полагаю, что черти вам деньги дали. Ага! Они самые! Их тут я вижу план. Ух же и гады, а!
И воин буйный деньгу в кулаке сжал и желваками на скулах заиграл.
– Ну да ничё, ничё! – воскликнул он горячо. – Не век им над нами изгаляться. Придёт опять на землю Пора, и люди тогда сделают вот так – хэ!
Размахнулся он и швырнул монету в глубь пещеры. Аж звякнуло там где-то.
– Вот что, Говяда, – решительно Буривой тут сказал, – хошь ты там, или не хошь, – а я с тобой иду далее. И никаких у меня возражений! Никаких!.. Дело решённое.
А Яван такому предложению очень даже обрадовался. С самим героем легендарным путь-дорогу коротать – каково?! Кому расскажи, так ведь не поверит никто.
– Ладно, дядя Буривой, – улыбнулся он весело. – Ступай с нами – я согласный. Знаю – не убоишься ты пути опасного.
И порешили они по холодку вперёд тронуться. Сильван утверждал, что он и впотьмах видит прекрасно, да и направление нужное он внутренним чутьём угадывал, так что с дороги сбиться не мог.
Выходит, что уже этим побратим Ване помог.
Часика через три и вышли. Ни зги, само собою, было не приметить. И тишина стояла прямо зловещая. Сильван сразу же вперёд подался, неслышно ногами ступая и товарищей то и дело окликая. Идут, значит, переговариваются; Яван с Буривоем то в колдобины впотьмах проваливаются, то об каменья спотыкаются, апосля чего вскрикивают, бурчат да ругаются.
Топали долго – всю ночь. А под утро леший опять какую-то пещеру впереди углядел. Они туда и завернули, как рассвело. Заходят внутрь без промедления, а там в точности такая же пещера, как и прежняя. Яван сразу же пошёл по проходу, вскорости обнаружил там новый грот, и друзей до себя зовёт. Те неспешно туда дотопали и – ёж же в дышло! – каменный человек посередь грота стоит, на постаменте из валуна высится! Небольшой такой, росту невысокого – а вроде как живой.
Ну, живой, не живой – какие тут в пекле живые! – но и не труп, это уж ясно. Глазки у этой статуи туда да сюда сновали, а всё остальное было как камень.
Узрели глаза карие Явана с компанией, и такая в них полыхнула мольба, что и не передать!
Вот же, думает Яван, статуя сия и странная. Обошёл он её вокруг, оглядел с любопытством, даже пощупал и по ней постучал. Хм – камень вроде как камень... Одежда же окаменевшая на истукане не бедною была, а пёстрою и богатою. Ещё пуще Ванюха подивился и ухо к груди приложил. Не – сердце не билось. Он тогда ухо к устам – и дыхание не вилось. Одна лишь в глазах сквозила жизнь.
Да только у Сильвана слух был не чета Ванькиному. Подвалил он к этому диву, Ванька; от статуи отстранил, ушище своё лопушистое к устам приложил да и говорит басищем:
– Яван, а Яван! Сей истукан никак помощи у нас просит? Помогите, вопит, люди добрые!
А как спасать-то? Раздолбать статую что ли? Да вроде не пойдёт...
Яван и нашёлся. Палицу к лицу страдальца поднёс да и тюкнул слегка ему по носу. А из статуи искры как вдруг шарахнут – прямо снопом! И о чудо – лицо-то ожило! Сморщилось оно, задвигалось, а потом человек каменный как вдруг чихнёт!
И поехало-пошло... Неподвижность его статическая вдруг пропала, и зашевелился незнакомец этак плавненько, плечами пожал, в талии поизгибался – прыг с валуна на пол и давай туда-сюда гулять. Потом он покружился малость, присел-встал, маятником покачался, упал и отжался, вскочил и... расхохотался.
Да как пустится в пляс! И такие кренделя выписывать начал ногами, что никакой другой плясоводец и рядом с ним не стоял... Но, видимо, чудаку и этого мало показалось. Он прямо цирк там устроил натуральный: такую акробатику завернул, такие колёса да сальто-мортале отчебучил, что ну и ну!
В глазах у наших ватажников от этой прыти аж замелькало. А сей пострел ещё и по потолку пару раз пробежался.
Ну а ко всему вдобавок освобождённый ещё и петь принялся – песенку какую-то дурацкую звонким голоском он загорланил:
Ой, бой, пере-бой!
Оказался я живой!
Чих-пых, пере-пых!
Я живее всех живых!
Трынди-вынди тру ля ля!
Могу делать фортеля!
Всякия прикольныя,
Потому что – вольный я!
И-э-э-эх!!!
И совершив какой-то совсем уж невероятный кульбит, незнакомец наконец перед троицей нашей остановился. Поклонился он всем по очереди до самой земли, а потом рожу предовольную скроил, растянул рот в улыбке широченной, и глазёнки свои узкие щёлочками сделал.
Одет он оказался в цветастый халат и в красные шаровары, а обут был в туфли парчовые, кверху загнутые, а круглую, лысую и безбородую его голову прикрывала шапочка небольшая, расшитая роскошно.
– Спасибо, ой спасибо вам, люди добрые! – возопил он что было мочи. – Спасли вы меня от плена мучительного, для меня поучительного. Два тысячелетия в камень хладный заключен я был – и уж свет белый тут позабыл. А в это время вдруг вы и появилися, избавители мои дорогие!
А сам на месте не стоит, всё приплясывает да подскакивает, словно шило у него было в заднице.
– Да угомонись ты, юла! – крикнул ему нетерпеливо бывший царь.
Тот же отвечает ему так:
– Я и рад бы, брат, да вишь не в силах. Столько энергии непотраченной за годы простоя во мне скопилось, что я тридцать три раза вокруг Земли обежать смогу – и то, наверное, не убавится силушек моих могутных.
Буривой на это рукою лишь махнул раздражённо, Сильвану-флегматику было всё равно, а Яван знай себе улыбался да в разговор пока не мешался. Ходоки-то за ночь походную приустали, отдых принять они чаяли да кой-чего желали пошамать.
Хэ, делов-то! Ванюха стелит быстро скатёрку, о запросах товарищей вопрошает и чего кому надо заказывает. Вот вся троица вокруг скатерти рассаживается, и Ваня чудика этого к столу приглашает. А тот подскочил туда стремглаво, баранку с тарелки хвать да и продолжил свои выкрутасы.
Так, скача, вертясь да около бегая, о себе им и поведал. Оказалось, что он самым ленивым человеком был на свете, за что и удосужился за грех этот камнем поделаться.
Подивилася наша троица его поведению неуёмному, переглянулись они недоумённо, плечами пожали, а потом Буривой непоседу узкоглазого и вопрошает:
– Эй, а как звать-то тебя, непутёвая душа?
– А-а! – замахал тот руками. – Как меня в прошлой жизни звали, я и помнить не желаю. По-другому ныне я жить собираюсь: лениться перестану, всё своими руками делать стану и вам удружу. Репутацией я теперь дорожу и, не сочтите это пустым форсом, а только зовите меня... Делиборзом!
Ну, Делиборз и Делиборз – нашим-то что. Да хоть горшок. Имя ведь звучное, неплохое, обязывающее ко многому: борзо дела делать ещё надо сподобиться...
А их новый знакомец, как прознал, куда они направляются, так загорелся весь и обрадовался. Начал он Явана упрашивать, чтобы тот его с собой взял, да так горячо и неотвязно, что тому некуда было деваться.
– Ну, возьми меня, богатырь с Расиянья! – Делиборз орал, руки ломая. – Я тебе пригожуся. Уй, как я с тобою идти-то хочу! Возьми, прошу!
Что ж, ладно. Яван ему рад. Мужичонка ведь шустрый, хваткий, проворный; не помешает такой, это точно, а там, глядишь, и на что-нибудь путное сгодится. В его деле любой может пригодиться.
Как услышал Делиборз, что его берут, так на радостях такой пируэт в воздухе завернул, каких Яваха и его друзья отродясь не видали.
А затем к Явану он подскакивает, обнимает его, и отстранивши богатыря от себя да оглядев его скорым глазом, вдруг заявляет:
– В знак моего почтения, Яван Говяда, я тебя приведу в порядок, а то ты на пугало похож огородное, а не на героя.
Рассмеялся Яваха такому сравнению, головою покачал и с Делиборзом согласился. А тот приостановился на миг, руками в воздухе поводил, пальцами щёлкнул и – вот те на! – ножницы в них оказалися.
– Да ты никак чародей, паря?! – воскликнул Буривой, глаза вылупляя.
А тот в ответ:
– Нет! Я это мыслью творю. Уж очень я окультурить Ваню хочу!
И не успел Ванюха поудобнее усесться, как цирюльник новоявленный ножницами острейшими – вжик-вжик! – да и постриг ему волосы по самые плечи. А после того и за бороду косматую принялся: мгновенно её укоротил и оставил на щеках самую малость, как парню молодому и пристало.
Причесал брадобрей парня и говорит предовольно:
– Тебе, Яван Говяда, бородищу козлиную носить пока рано! Успеешь ещё состариться. И считай, что забота о цирюльнике у тебя отпала – я её беру на себя.
Да из кармана зеркальце кругленькое вынает.
Глянулся в него Яванушка – ух ты! – да он же красавец ноне писаный! Не пацан уже, как прежде, не юноша, а этакой молодой мужчина. Лет двадцати где-то с хвостиком на вид.
А Делиборз той порой к Сильвану да Буривою со своими услугами набиваться принялся, но те и слышать не хотели ни о какой подстрижке.
– Да ты чё, зараза, – освирепел бывший царь, – чуб с усами у меня хочешь обкорнать?! Не дам!!!
И даже стал атрибуты воинственности руками прикрывать, за них испугавшись.
Покрутился, покрутился шустрый парикмахер вокруг грозного старика, да от него и отстал. К лешему затем подскакивает с горящими глазами – чик молниеносно ножнями! – и клочище здоровенный с его шерсти срезал. «Давай, – орёт возбуждённо, – Сильван, я и тебя окультурю! Мне это раз плюнуть!»
Тот аж на ноги подпрыгнул да как рявкнет густым голосищем:
– Уйди, шельма, уйди! Не положено мне стричься – мне так са;мо надо ходить, лохматым!.. Да уйми ты его, Яван!
А Ванька от смеха чуть даже по полу не катается.
Делиборз тогда остановился и тоже засмеялся заливисто. И Буривой к унынию был не пригож: захохотал и он мощным басом, пальцем на лешака указывая. А напоследок и тот не удержался – не засмеялся, но заухмылялся, головою покачивая да громадными ладонями шерсть оглаживая.
Попили они ещё чайку, посидели да и спатушки захотели.
Акромя новенького, конечно. У того-то сна ни в одном глазу, спать-почивать он и не думал – а зато плясал и упражнялся, от перекопленной силушки разряжался. И песенки какие-то стал вдобавок горланить: про то, что видел, про то и пел. Уж очень рад был избавлению своему каменный человек. Избёг он ведь ленью пленения.
И покуда Яван сотоварищи сладким сном почивали, Делиборзишка всю округу обежал по кругу, внимания даже не обращая на пекельную жару. Ну а те отдохнули себе вдосталь, поспали, просыпаются вечером ото сна – а провор уже тут как тут нарисовался. Чуток поспокойнее стал, не такой дёрганный. Видать пообвык чуток.
Вышли они из пещеры в самый что ни есть холодок. А темно уже было как в погребе. Вновь Сильванище в вожди им нанялся, а все прочие за ним попёрли. Так и пошли, в ямки проваливаясь, друг на дружку натыкаясь, охая, бурча да слегка матюкаясь.
И всю-то ночь длинную Яван Говяда и его команда в беспроглядной темени брели. Тут и при ясном свете не каждый идти бы решился – того и гляди шею, свернёшь! Ну, да назад-то не повернёшь...
– Сильван, а Сильван, – обратился Ваня к побратиму громадному, – скажи, а как ты видишь в этакой несусвети? Нешто у тебя глаза особенные, не такие как у всех?
Хмыкнул удивлённо угрюмый великан и ответил так:
– Да глаза-то, как и глаза... Конечное дело, твоих они позорчее будут, Яван, но я ими тоже ни зги не улавливаю.
– А чем же ты тогда зришь?
– Хм. А у меня ещё один глаз имеется, внутренний. Я им всю округу наблюдаю. Одно лишь неладно – зрение сиё в чёрно-белых тонах дадено. Ну да это ведь ерунда, правда?
Дело же под утро происходило как раз. И вскорости Сильван новую пещеру впереди увидал. Туда всей ватагой они и направились. И, надо заметить, вовремя, а то светило на небе уже появилось, багровым светом всё осветило, и жаром от него пахнуло нехило. А нашим пешеходам париться охоты и нету чего-то...
Ну, они тогда – к пещере той. Вваливаются в теснину, а там прохлада просто восхитительная – оптимальный этакий микроклимат. Перевели они дух первым делом, продышалися на холодке, а потом смотрят – опять некий проход куда-то ведёт, в самую пещерную глыбь. Любопытно...
После отдыха недлинного туда и двинули. «Интересно, чего ещё судьба нам подкинула? – думает Яван. – Того и гляди ещё одного горемыку вызволять придётся. И чего только в этом пекле испытать не доведётся!»
Немного этак они прошли и чуют – да-а! – отчего-то вдруг похолодало. И чем дальше они в пещеру ту пробиралися, тем становилось прохладнее. А вскоре такою стужей лютой их обдало, что о жаре адовой, испытанной недавно, и памяти у них не осталося. Дубак там настал натуральный!
А тут как раз и грот пред ними открывается, любопытное зрелище собою являя. Все стены были там обледенелые, с потолка сосулищи свисали толщиной с дерево, и везде иней мерцал да блестел. А мороз!.. Градусов в тридцать, если не в сорок! Как словно на Северном полюсе!
Но самое интересное посредине пещеры вошедшие углядели. Там какой-то мужик из ледяной глыбы торчал наполовину, ибо до пояса он в лёд был вмёрзший. А самое странное, что торчал он вовсе не для украшения обездвиженного, – а был живым. И вдобавок, гад, морозом дышал он страшным. Ага! Наберёт в грудь воздуху до отказа, губищи оттопырит – да как жахнет жутким хладом!
И после каждого такого дыхания его самого аж в дрожь кидало.
Поглядели наши ходоки на морозилу этого малость да и подзастыли в стуже той превесьма. Одёжи-то зимней у них не было припасено да и поотвыкли они в адском климате от хлада. Застудилися ребята страсть прямо как – аж до самых косточек их пробрало.
А в это время страдалец сей необычный голову в сторону пришельцев возьми и поверни. И так-то он почему-то озлился, что буркалы из орбит у него чуть не вылезли. Зашипел морозяка зловеще, воздуху в грудь набрал, да ка-а-к хыкнет на Яваху и прочих! Те аж скундёбились, а у Ваньки от жуткого мороза ноги к полу примёрзли. Дёрнул он ноженьки свои – что, думает, за чёрт? Я, мол, Яван Говяда – и меня студить-то не надо!
Пуще прежнего дёрнул он ноги из ледяного капкана и выдрал их со всем льдом намёрзшим. Хорошо ещё, что кожа у Ванька; крепкая оказалася – оборонила его небесная броня. Зато товарищам его пришлось несладко. У Сильвана даже шерсть дыбом поднялась, как словно иголки у ёжика, а остальные в один момент заиндевели прям до невозможности. Так ледяными столбами там и приторчали.
Дело дрянь, смекает тут Ваня – ещё чуть-чуть, и всем тут каюк! А холодюка этот и не думает униматься, пуще прежнего морозильную свою установку раскочегаривает: так пыхтит, паразит, что у Ванюхи ухи едва в трубочку не закатилися.
Ну и гадом ледяк сей оказался – а они его ещё вызволять собиралися!
– А ну кончай пургу гнать! – не своим голосом заорал Ванька. – Закрой-ка пасть!
Да, подскочивши живо к мужичонке, хвать с плеча торбу и в дыхало ему – торк!
Моментально и прекратил нагнетание мороза.
Осерчал дюже Ваня. Пальцы на руке скрутил он пружинно да как хлыснет морозилу по лбу щелчком фирменным! Тот аж из оков своих ледяных выломался и на сажень вверх сиганул.
А как приземлился, так торбу изо рта вырвал да и заорал голосом противным:
– Ой-ёй-ёй! Не бей меня больше! Обознался я – людей не признал! За чертей вас принял сгоряча – тьфу ты! – с перезябу! А вы – земляки!!! Освободители мои дорогие!!!
И к Явану лобызаться полез, но лишь до него дотронулся, как оказалось, что он – ледяней ледяного; так что оттолкнул его от себя Ванёк, не выдержал мразу.
А вокруг теплеть вдруг стало, и с потолка аж закапало. Ну, словно кто невидимый отопление включил тама. Вмиг и ручеёчки весенние со стен побежали, и лужицы немалые на полу образовалися. Пооттаяли враз и друганы Явановы: стоят, дрожат, зубами стучат и уши себе оттирают.
Весна, в общем, наступила в гроте том колдовском, конец ледниковому периоду пришёл.
Яван тогда обратно кодлу повёл, ко входу. И освобождённый с ними пошёл – а то... Ну а как туда они дотопали, так уселись тотчас на пол, и Яван скатёрку свою разостлал да заказал чаёв разных духмяных. Дюже кстати пришёлся чаёк, да с медком ещё липовым, ибо после озноба пережитого стало у них в носу хлипко.
Целое ведро чаю горячительного холопыхала озябший употребил и нагрелся чуток, хотя и ненадолго. А потом облокотился он об пол и спасителей своих строгим взглядом обвёл. Был он с виду не стар ещё, хотя и не молод, сам представительный такой, надменный, сурьёзный, одетый в какой-то балахон, и с головою, тряпкой пёстрой обмотанной. Харя же у него была мордастая, с бородёнкою полуседою и с усами, а глаза большие и на выкате слегка.
– Ну, мил-человек, поведай-ка нам, – обратился к нему Яван, – как ты здесь оказался и чего с тобой сталося?
Помолчал тот недолго, сделал паузу и вот чего о себе рассказал:
– Грешник я страшный, ребята! Был я на белом свете владыкой народа и падишахом сиятельным и солнечную нашу веру на лунную сдуру поменял. За то, видать, и покарали меня лютым хладом.
– А как звать-то тебя, лунолюбец?
– Давгуром.
– И как ты додумался, Давгур, что луна солнца главнее?
– А я и не додумывался. Мне сам бог в грёзах явился и нужные знания в башку вложил...
А Буривой о ту пору не сдержал своего норова, хохотнул он зло, а потом что думал, то и выложил:
– Х-хэ! Тебя же, как дурня, черти охмурили и в пекло твою душу заманили! Лажу тебе подсунули, а ты и рад был стараться – людишек кинулся просвещать! Х-ха! Ну ты и баран!.. Возьми в толк, падишах лядов: бог никому не является и собою не представляется. Не может он от вселенной отсоединиться и такому олуху, как ты, явиться. Он всегда и вовне, и внутри, и везде, и всюду. А ты?! Навешал лапши на уши люду. Владыка наро-о-ода! Хе! Хренов ты лжепророк!
Не надо было старому забияке такое брякать, ох не надо было...
Сначала-то тишина там повисла гробовая. А холодуй вытаращился на бояра, словно рак, а потом как жахнет вдруг стужей на охальника!
У того аж чуприна дыбом встопорщилась, и иней с головы до самых ног его запорошил. И ежели бы не Яван, то древний витязь наверняка в глыбу ледяную превратился бы. Да только Ванюха торбу свою схватил и во мгновение ока рот у Давгура законопатил.
Ну, тут уж не до дебатов стало! Оттаявший рубака полез было с падишахом в драку и намеревался своим Круширом пыхалу этого порешить, да только Яван ему того не дал и меч у него отобрал. После чего пришлось Коровьему сыну дипломатию там разводить и обоих строптивцев утихомиривать.
Подействовало – а то! Ване да не удастся! Бывший царь тот вообще отходчив был по натуре, зла в душе не держал, а этот холодуй-ледяка... Хм, кто его знает... Человек ведь восточный, скрытный, и чего там внутри у него творилось, даже леший не ведал. Чужая душа – потёмки. Уже то было добре, что присмирел он чуток.
Приналегли они тогда на чаёк и малёхи после свары расслабились.
А Ванюха зевнул пресладко и предложил ходокам куда-нибудь укладываться, поскольку топать им далече, и бог весть какие ждут их встречи. Долго не думая, подложил он под голову свою сумку, у самой стены на земле растянулся, пожелал прочим спокойной ночи да и заснул себе богатырским сном.
А проснулся Яван оттого, что его Сильван за плечо тронул. Пора, мол, брат, поспешать, сказал лешак, а то светило подземное меркнуть стало – адская ночь почти уж настала. Потянулся Яваха всласть, глядь – а вокруг все готовы, только Делиборза не видать нигде, да новый их знакомец куда-то делся.
– А Делиборз-то где? – Ванюха спрашивает.
– Да здеся он, недалече, – отвечает ему леший. – Вокруг пещеры шарится, всё никак не угомонится. Весь день, понимаешь, его невесть где носило.
– А этот, как его... Давгур где же?
– Тоже тут, возле входа расселся. Всё время на солнцепёке жарился – и как, не пойму, не упарился!
И в самом деле, едва Ванюха наружу выглянул, как сразу холодуя там узрел. Тот на горячем сидел песочке, у скалы гранитной на корточках, весь багровый в свете ярилы угасавшего. Видать, косточки свои перемёрзшие прогревал.
– Я иду с вами! – сказал он упрямо и на ноги поднялся. – Разреши, Яван – я тебе пригожусь!
Ну что ж, Яван-то – за, но товарищей для порядка опрашивает, особливо Буривоя: как они, мол, не против?.. Не отказал Давгуру никто, даже Буривой, и таким образом ихнего полку прибыло и на одного бойца более стало – пять голов уже числилось в ватаге. Немало!
И пошли ватажники куда глаза глядят по пустыне той окаянной. И топали там долго, часов семь кряду, пока под утро самое стало вдруг рассветать.
– Эй, ватага! – взгремел вдруг Сильван мощным басом. – Видите впереди туман в низине клубится? Чую я – лес там раскинулся, а в нём и не жарко, и плещется в ложбинах водица.
– А тебе это не мнится? – вопросил Буривой недоверчиво. – Откуда среди пустыни адской оазис мог взяться?
– У кого, у кого, а у меня без обмана, – пророкотал великан. – Там ладно из-за тумана. Полог свой он над лесом раскинул, вот зной туда и не проник... Ну, что, пошли что ли, али здесь будем никнуть?
Как не пойти!.. Совсем немного они протопали, – а уж вот он, туман-туманище плотный, куполом своим долину укрывший и мир растительный от жары сохранивший.
– Опасаться ничего не надо, – объявил лешак. – Не чую я здесь зла.
И первым шагнул в то марево. Остальные же за ним вошли и сразу остановились, увиденному удивившись.
Там ведь лес оказался почти красивый!
Деревья вокруг были необычные, не высокие и не низкие, а листва на них до того узорчатая оказалась да резная, что и не передать – видеть их было надо. Ветки же на деревах сплошь увиты были лианами, да увешаны оказались плодами. А цветов-то везде! И пахучие какие! Ну, прямо парадиз посреди пустыни!..
Протянул Сильван ввысь свою десницу, плод наливчатый с ветки сорвал, обнюхал его – да в рот. И аж зачавкал от удовольствия, проступившего на роже.
– Ох и смачный! – похвалил он плод, но тут же предупредил товарищей: – А вам есть здесь нельзя! Это мне на пользу – я любому лесу хозяин, а вам – враз кирдык! Не продрищетесь...
Пошли они далее не спеша, тутошним климатом наслаждаясь. И впрямь – совсем здесь было не жарко, а лишь теплым-тепло, и ярила сквозь туман голубой диском золотым едва просвечивал. А на ветках пичуги попархивали, всякие рулады выводя да трели рассыпая. В зарослях же и зверушки некие попадалися, похожие на игрушек одушевлённых, кои фырчали на людей потешно и забавно на них цокали.
И в это время из-за дерева толстого – шам! – образина некая вперёд прянула! С виду он был как человек, только обросший волосом, всклокоченный, голый и такой худой, что на нём рёбра пересчитать было можно – ну кожа да кости! А самое смешное – у чудика ротище был огромный. Три кулака туда влезли бы легко, и ещё место кой-какое в нём бы осталось.
– Жрать хочу! Жра-а-ть! – рявкнул лихоманец грубо, безумными очами на пришельцев сверкнув. Вертанулся он, словно обезьяна, и плод с дерева молниеносным движением – хвать!
Только ага! Плод-то ему не дался, куда-то он вмиг подевался, а когда урод руку убрал, опять на прежнем месте появился, словно в прятки играя с этим типом. Как завопил тут несчастный не своим голосом, как запричитал он горестно, клочья волос с башки выдирая. А потом перед пришельцами на колени рухнул и руки к ним протянул.
– Ой, люди добрые, человеколюбцы! – завопил он гнусаво, слюни пуская. – Пожалейте меня, несчастного! Дайте мне хоть какусенькую корчушечку хлебушка! Я пятьсот лет не ел, маковой росинки во рту не держал даже! О-у-у-у!
А у Буривоя как раз краюха хлеба в кармане была с прошлого их поснедания. Он её оттуда вынул да горемыке кинул. А тот – это ж надо! – на лету хлеба кус как схватит, да не руками, а пастью! Только коуть – и краюхи как не бывало! Проглотил её оглоед не жевавши.
Ну а совершив глотательный акт, принялся незнакомец скакать да плясать, по пузу себя кулаками барабаня и во всё горло горланя:
Свободен,
Свободен,
Свободен, наконец!
Опять я,
опять я,
опять я молодец!
И мукам,
и мукам,
пришёл моим конец!
Опа-ля-ля!
Опа-ля-ля!
Опя-ля-ля! Опа-ля!
В глотке у меня дыра!
Добрым людям,
добрым людям,
Мне помочь пришла пора!
Наша гоп-компания от смеха так и грянула, поскольку перемена с озабоченным голяком случилась знатная, и зрелище то было занятное. Посмеялися они от души, всласть. Даже Сильван, на что уж был недотёпой, а и то смеха унять не мог. Затрясся он весь и басищем своим закрякал: хыр-хыр-хыр-хыр! А мех на нём аж ходуном заходил.
В общем, позабавились они знатно.
Яван тогда объявил привал, устроив отдых ножкам их многохожалым. А незнакомец тем временем попереобнимался да поперецеловался со всеми, кроме Давгура леденящего, коего, облапив сгоряча, он принуждён был тут же оставить.
Тут, конечно, расспросы всякие начались – куда же без них! Ваня в двух словах ситуацию дикарю обрисовал: так, мол, и так – мы-де будем такие-то, а вот ты кто таков и чего голодом себя тут моришь?
Поскрёб незнакомец шевелюру свою нечёсаную, достававшую ему до пяток, да и заявляет в стихах:
Я – самый жадный из людей!
На свете не было жадней!
Я страшный жмот, я низко пал,
И потому сюда попал!
– Гляди-ка – поэт! – стало Буривою весело. – Правильно говорят: сытое брюхо к ученью глухо. Я вот пожрал – и ни одного стиха не знаю. А ты поголодал – и вон какой перл выдал! Х-ха!
Да только ротастому стало вдруг не до смеха; он лишь усмехнулся криво, а затем низко голову опустил, словно грех свой в душе переживая.
– Нету мне оправдания, – сказал он печально. – Это сколько же людей я нищими оставил ради своей жадности! И сколько из-за меня с голоду поумирало!
Яван же прокашлялся да и говорит бывшему жадюге:
– Послушай, друг, чего я скажу... Думаю, что если мы тут появились и пост нарушить тебе пособили, то такая оказия не случайна. Как полагаешь? Не случайна ведь, правда?
Как услыхал горемыка сии слова, так голову он приподнял, и в его потухших очах огонёчки позажигались. Растянул он ротище свой в забавной улыбке, и понурый его вид зримо преобразился.
– Ё-моё, братцы – конечно же встреча наша не случайна! – воскликнул он громко и радостно. – Чую я – искупил я преступления свои великие, ей-ей искупил-то!
И принялся освобождённый жадина Явана упрашивать, чтобы тот с собою его взял, объясняя, что у него, мол, аппетит на борьбу со злом дюже разыгрался.
– И вот ещё что, – добавил твёрдо он, – зовите меня… Ужо;ром! Ранее-то у меня другое имечко имелось, красивое да гордое – ну да тот человек не существует более. Я так полагаю, что доброе имя заслужить ещё надо, поэтому Ужор я – и всё! В самую точку!
Ну что же, Яваха человек был не упрямый – согласился он и этого бедолагу в свою ватагу принять. А в это время Сильван Явана за плечо взял и на ухо ему зашептал, да так не тихо, что и остальным было слышно:
– Вань, а Вань, чую я, недалече ещё имеется некий адник. Тута, за деревами... Странный он, ага. Тама озёрце имеется, так он в ём плавает, ныряет и пастью воду хватает. Видать того... тронулся малость.
– А-а-а! – махнул Ужор рукою. – Так это же Упо;й, знакомец мой! Порядочная скотина, между прочим... Ух и достал он меня за те триста лет, как здесь воздух портит! Ну и гад! Так бы и удавил эту падаль, да нельзя – какая-то сила нас друг от дружки отталкивает.
У Явана, конечное дело, желание возникло на того гада посмотреть. Пошли они вперёд между деревьями роскошными, и минуток через пять показался впереди водоём с чистою водою, в котором совместно с рыбой голый мужик быстро плавал и нырял в глубину будто выдра. Пригляделся получше Яваха – вот тебе, думает, раз! – а человечище этот не просто ведь плавал, а ртом воду хватал. Только вишь ты какая незадача, едва он ротище свой раскрываел, как у его лица водица и расступалася, а в рот – ну ни капельки не попадало. А как пасть свою он захлопывал, так вода опять вокруг сходилася плотно.
Понаблюдали наши за пловцом незадачливым с минуту какую, поудивлялись мытарству сему странному, а потом Ужор и окликает его с бережка:
– Эй ты, водоглот хренов, а ну-ка плыви сюда скорее! Не видишь что ли, гусь лапчатый, что гостюшки дорогие ко мне пожаловали? Давай плыви буром, а то нам недосуг! Отсель мы уходим, подвиги совершать идём!
И повернувшись к своим новым товарищам, добавил с неприятием:
– Не поверите – лет с десяток я с этим охламоном не разговаривал, а теперь вот пару слов сказал, и аж противно стало. Тьфу ты...
Ну а водоглот дважды упрашивать себя не заставил, гребанул он ручищами шустро – и был уже тут. На берег вылазит, точно тюлень, выпрямляется не слишком шибко и, оказывается, что доселе страннее мужика Яваха не видывал, ага. Был он собою гладок, немал, упитан, голова круглая у него была, как шар, и гладко обритая, а по всему телу его дебёлому сплошь наколки были наколоты: всё кресты с загибонами, спирали, да зигзаги ломаные... А в ухе серьга болталася в виде солнца златопёрого, и вдобавок в носу ещё висело кольцо.
Ну и странный мордоворот!
Никто толком и опомниться не успел, как новенький перед компанией – бух на колени! – руки к сердцу прижал, закатил кверху глаза да и завопил благим матом:
– Поравита вам, земляки! Помилосердствуйте, пособите, не киньте в беде грешника великого! Смилуйтесь, братья! Именем Ра!
– За что попал ты сюда? – Буривой его вопрошает.
– За то, наверное, что я мужик скверный – я первый, кто познал силу хмеля. Изобрёл питиё я хмельное, а это дело не богоугодное.
– А чего ты от нас желаешь? – спрашивает его Ваня.
– О-о! Прошу я у вас, собратья, для меня самое драгоценное, что только есть на свете. Не злата я не хочу, не серебра, не каменьев, а желаю всего лишь... глоточек водицы испить!
И к озеру оборотившись, всё так же на карачках находясь, замахал он ручищами, словно от видения отбиваясь, расплевался на него и заорал:
– Чур меня, чур! Пропади ты пропадом, морок чёртов! Не озеро это вовсе, не вода, а видимость обманная, для му;ки мне данная! Сгинь с глаз моих, проклятое!
Все на озеро в недоумении глянули, а Сильван недовольно крякнул и, к воде подойдя, над ней наклонился. Зачерпнул он лапищами своими водицы – с полведра, никак не менее, – да всю её и выхлебал в один потяг.
Потом ещё разок крякнул, губы вытер да и говорит:
– Вода как вода... Я, правда, и лучше пивал, но и эту хаять не буду. А вот вам пить не рекомендую, она для вас заразная – пообгадитесь враз.
Ну а Яван тут, недолго соображая, котомку свою на песочек кидает, самобранку из неё вынимает, да к окружающим и обращается:
– А не худо ли нам будет пошамать? А, братва?..
Никто, тупому понятно, был не против. Все – за! Акромя тутошних аборигенов. Те не понимали ни бельмеса и в полном находились недоумении. А зато как узрели они, на какие чудеса скатёрка оказалась способна, так ещё более опупели. Даже они переглянулись, позабыв про свою вражду.
Ну, Ванёк этак спокойненько у них интересуется: не желаете ли, мол, чего-нибудь попить, обалдуи вы этакие, али там откушать?..
И едва он успел предложение своё доформулировать, как Упой уже не своим голосом завопил:
– Воды мне хоцца – воды! Бочку вёдер на триста!!!
А Ужор глазёнки потупил этак скромненько, пальчиком в ладошке застенчиво поковырялся, да, словно извиняясь, и заявляет:
– Ну а я бы, если есть такая возможность, попросил бы для себя... хм... невеликенького такусенького поросёночка... э-э-э... пудиков в пятнадцать, а то апосля голодухи много кушать-то нельзя – животиком будешь маяться. Кхе-кха!
И он слека прокашлялся.
Усмехнулся Яван и требуемое аборигенами просит у скатёрушки вежливо.
Заказ и появляется скорее скорого: преогромная бочка, до краёв водою наполненная, и великанский кабанище жареный, на огромном подносе лежащий. Упой же, едва воду узрел, захохотал вдруг как бешеный, и глаза у него величиною с плошки сделались. Подскочил он к бочище барсом, губами к краю припал, да глоточек ведёрка в три с неё и отпил. А потом и того похлеще учудил: головою в ёмкость – нырь! Только у-у-ть, у-у-ть – пошёл содержимое хлебать. А самого-то уже и не видать – только ноги из бочки торчат.
И глазом наблюдатели моргнуть не успели, как бочоночек был пустенький – ну всё до капли водохлёб вылакал. Затем перевернулся он внутри ёмкости с головы на ноги, башку наружу торкнул, и такой-то стал на харю довольный, что все зрители, оценив его в питейном деле способность явную, в ладоши захлопали и засмеялися.
Выскочил из бочки упивец офигенный, и увидели все с большим удивлением, что он ни чуточки толще не сделался. Каков был, таков и есть, а куда жидкость выпитая подевалася – бог весть.
И впрямь чудно это было действительно!
– Упоительно! – проворковал блаженно питу;х, поглаживая себя по брюху. – Хоть и выпил я, братья, чуток, а благодарен вам за то премного! Во вода-то была!
И палец большой ватаге кажет.
А в это время позади них хруст какой-то раздался, а вдобавок ещё и странное урчание. Все туда глядь – ёж твою в корягу! – а это, оказывается, Ужорище кабанчика доедает, косточками на зубищах хрустя. Ну за секунды, гад, кабана сожрал! Ну и мастер! А сам каким был шкелетиной с виду, таким и остался – кабанищу целого убрал, а рёбра стропилами наружу торчат.
Наваждение какое-то прямо...
А как закончил Ужор свою трапезу, так листик с дерева сорвал, губищи им промокнул и заявил простодушно:
– Кажись, и я червячка заморил. Спасибо вам, други милые!
И оба чревоугодника, донельзя обрадованные, весело расхохоталися, потом друг с дружкою обнялися и облобызалися.
О, значит как! Принёс сей жор да пир в души их лад да мир. Грехом они были мучимы, да тем самым от зла были отучены – и души их сделались лучше.
И вот откушали они на славу, и стало их быстро смаривать. Кроме Делиборза конечно. Он вокруг там шарился и орал ура.
– Ура-ура, – сказал сонно Ваня. – Спать пора...
Встал он, прочь отошёл и на травке-муравке под кустом устроился. Да и заснул вскоре сном богатырским, хотя нет-нет и слышал он сквозь сон, как товарищи его о чём-то говорили и отдыхать почему-то не спешили.
Часов через несколько проснулся Яван, глядь – а вся компания по-прежнему у скатёрки заседает, шумит о чём-то да ругается. Ну, Ванюха знамо дело – туда. Чё, спрашивает, за катавасия такая, отчего, братцы, колобродим да спать-почивать почему не ходим?
Конечно, акромя Буривоя, ответить толком и некому.
Восстал тут на ноги герой наш ярый, рукой воздух рубанул и вот чего заганул:
– Короче так, Яван, мы тут маленько друг с дружкой разобрались и пришли к такому выводу – не можем мы так просто с тобою идти! Ватага у нас, прям сказать, аховая – чисто лебедь, рак, да щука. Я так полагаю, что недозрели мы малость да не домучились. И вот, дабы противоречия наши сгладить, я считаю, что волю ватажную в кулак надо сжать, а потому предлагаю я этим мерзавцам... в верности тебе, Ваня, поклясться. А ежели которая мразь клясться будет не согласна, то мой меч – и башка негодяя с плеч!
И за Крушир свой – хвать.
Ванюха же, на то глядючи, усмехнулся слегка, бояра по руке похлопал да и говорит убеждённо:
– Нет, дядя Буривой – на крови клясться не стоит. Пустое дело. Наружная клятва внутреннему убеждению не соперник.
– А я говорю – не пустое! – горячо возразил тот. – У меня в рати всем клятву надо было давать, дело это стоящее – проверено!
– Тогда как желаешь, – отвечал ему Яван. – Дело хозяйское. Коли хошь, так кольнись, а коли нет – уймись.
– И кольнусь – а как же!
– Давай…
– А ты ножик свой давай, а то мой Крушир для сих дел не сподручный.
Покопался Ванюха в сумке и дал чубатому ножик, а тот взял его да – коль! – остриём себя по ладони и жахнул.
Только что это?! Кровь-то из раны не идёт, не капает...
Тогда Буривой ещё разочек по рученьке себя полоснул, и чуть ли не полладони себе распана;хал, а кровушки-то – тю-тю! – не вытекло ни одной капельки. А самое удивительное, что рассечённая ножом ткань сама собой затягиваться вдруг стала, и через минуту раны – как не бывало. Остолбенел воин смелый, глаза выпучил, на руку глядит очумело, а у него Делиборз ножик из рук перехватывает и в свой черёд палец себе режет. И вот же хрень – то ж самое дело! Потом и прочие, клясться охочие, сию процедуру проделали на себе, но и у них крови как будто не было.
Вот так номер...
– Выходит, братцы, это... мы тут не совсем живые что ли? – подытожил увиденное Буривой, за ус себя нервно дёргая.
– Точно! Мёртвые мы, – Сильван похоронно пробасил.
– Ага! – и другие встряли.
– Вот те на!
– Ей-ей, мёртвые!
– Вот ёжкин кот – никогда бы не поверил, что я покойник! – засмеялся Делиборз, пританцовывая.
Тут и Ваньша свой нож берёт, к ладони его подносит и по коже концом проводит. И видят все вот что: за лезвием полосочка алая появляется, в тоненькую струйку кровь собирается и на земельку каплями красными скатывается.
– Вот кто живой-то, братва! – Буривой рявкает радостно.
А Делиборз опять смеётся:
– Раскудрить твою в дребедень через ёжьего пня! Выходит, Ваня, что это не мы тебе, а ты нам поклялся!
Все, то слыша, расхохоталися.
– Ура! Ура Явану! – наперебой они заорали. – Ур-ра!!!
А Яван на славицы эти – ноль внимания. Ни ухом, ни рылом не реагирует. На ранку он пописал, чтобы кровотечение быстрее остановить да чтоб зараза не прицепилася, а потом руку эту самую вверх поднимает и такую речь братве толкает:
– А не лишне будет нам, други, спеть песнь боевую! Да и сплясать будет не худо – показать, значит, нашу удаль!
– Какую песню, Ваня? – Буривой его спрашивает.
Тот же ответил не сразу, подбородок себе помял, другой рукой в воздухе поводил и заявляет деловито:
– Готова песенка! Уже сочинил... Две последние строки поём хором!
И запел задорным голосом:
Как роди;ла меня мать,
Так и начал я играть,
И со злом сражаться,
Не могу уняться!
Тут и ватажники заорали кто во что горазд:
И со злом сражаться,
Не могу уняться!
А Ванька далее себе горланит, а те ему подпевают:
Тешусь делом ратным,
И мечом булатным,
Палицей-булавицей...
Мне игрушки нравятся!
Лихоманец Чёрный Царь
Углубился в эту даль,
Но мы с пекла не уйдём
Всё равно его найдём!
Эта чёртова порода
Делает из нас уродов,
И заманивает в ад.
Ра-Отец тому не рад!
Мы покажем этим гадам
Что со злом играть не надо.
Грешны души мы спасём,
И Борьяну уведём!
А Делиборз-умелец за то время дудочку сладкозвучную мысленно сделал и так на ней наярил, что началась там бесшабашная пляска. Первым Яванка пошёл вкруговую ломаться и таку выкоблень показал, такие коленца заковыристые выкидывать начал, что куда там нонешним до него плясунам! Но и другие не отстали. Этакую гопцацу они заколбасили, что от земельного трясу плоды с деревьев на головы им попа;дали. Даже громила Сильван вихлялся и шатался там, словно пьяный.
Через времечко немалое дружиннички оголтелые притомилися весьма изрядно, оборотов явно поубавили, а потом на травушку мягкую пошмякались. А сами ржут, хохочут, пальцами друг на дружку кажут да подначиваются по-свойски. И никакой тебе середь них розни – словно сгинули адские козни.
– Эй вы, красавцы из оазиса, – обратился к Упою и к Ужору задира Буривой, – вы что, так и пойдёте далее голяком? Нам-то чё – нам ничё – как себе хотите. А только глядите – говорят, в Пеклограде чертовочки дюже шкодливые, далеко не пройдёте в эдаком-то виде. Хе-хе-хе!
И прочие тоже: ха-ха-ха!
Один Делиборз не засмеялся, на чревоугодников голых он глянул, а потом по лбу себя – бам! Эх же, восклицает, ёж-бамбула, – да как же я сам до этого не додумался! Ну да это, добавляет, мы быстро – робу вам смастерим в один миг!
Да оттедова – вжик!
Потом возвертается через времечко недолгое, а в руках у него – костюмчики готовые, из лычек сплетённые: штанишки недлинные да рубашки, а в штанах даже кармашки. Во, значит, как! Те оба обновы померили – ну влито! – как по ним сшито. Тьфу ты – связано! – хоть и не было заказано. И до того сия одёжка мягкая была, ладная да аккуратная, до того для носки она оказалась приятная, что некоторые из ватаги в зависть впали, но никому о том не сказали.
Готовая к выходу оказалась компания.