***
Сознание возвращалось медленно. Вначале Раёв услышал неясный шум, который сформировался в сознании во что-то приятное и стройное.
- Музыка, - подумал Раёв. И эта короткая мысль была первой за долгие четыре недели.
Музыка то исчезала, то вновь появлялась. Он делал попытки ухватиться за нее покрепче. Карабкался по музыке вверх, к свету, отчаянно цепляясь за хрупкий, разрушающийся от прикосновения будто бы ледяной край.
Он уставал, отпускал музыку, снова терял сознание, но с каждым новым возвращением музыка становилась все крепче, и он хватался за нее все увереннее. И, наконец, он сумел. Ему казалось, что он выполз из глубокой холодной ямы и лежит на теплой лужайке. Теперь надо отдышаться и открыть глаза, чтобы увидеть солнце.
Рядом кто-то ходит по траве.
- Люди, - подумал Раёв. - Я человек. Я живу среди людей. Сейчас открою глаза и увижу людей.
И он открыл глаза.
Девушка, сидевшая возле него, была в белом платье. Из-под белоснежной фаты виднелась узкая каемочка темных блестящих волос.
- Невеста! Это моя невеста! Как хорошо! Любовь…
Он снова прикрыл глаза, набираясь сил для новых ощущений.
Кто-то далеко – далеко запел под продолжавшую звучать музыку:
- Кажется, он открывал глаза. Точно. Он приходит в сознание. Верочка, позовите Виталия Анатольевича.
Через несколько дней Раёв уже знал все о том, что с ним произошло. Не мог он вспомнить только сам момент столкновения с этим злосчастным грузовиком.
До места оставалось совсем немного. Каких-то триста с небольшим километров. Так хотелось успеть добраться до наступления ночи. Водитель Сергей, охранник и попутчик, которого они подобрали по дороге, вопрос этот не обсуждали вслух. Все как будто были готовы ночевать в придорожной гостинице.
И никто не возникал по поводу того, что Сергей превышал скорость. Казалось, что уж с ними-то ничего не должно случиться, потому как у каждого столько неотложных дел и проблем. Во всяком случае, мысль о том, что можно покинуть этот свет при каких - то обстоятельствах, никому не пришла в голову.
Погибли все, кроме Раёва. Он был доставлен в ближайшую районную больницу с множественными переломами и сотрясением головного мозга. Жизнь теплилась в нем крошечным угольком, то слегка разгораясь и давая надежду, то затухая.
Потекли скучные нескончаемые дни, наполненные такими же скучными нескончаемыми часами и минутами.
Раньше он никогда не замечал, что в минуте может умещаться столько событий. Вот медленно по капле вытекает жидкость в капельнице, прыгают в перевернутой бутылочке воздушные пузырьки, еще минута, другая и бутылочка опустеет. И закончится целое большое событие.
Вот бьется об оконное стекло глупая муха. Падает, поднимается, жужжит, снова бьется, теряя силы и калеча свое маленькое тело, но никак не может вылететь в форточку, которая совсем рядом. Замолкла, чтобы отдохнуть, перевести дух и снова повторить попытку.
Поначалу он не присматривался и к тем, кто его лечил и ухаживал за ним. Видел просто белые халаты, синие костюмы врачей, слышал шорох перевязочного материала, позвякивание инструмента и больничных склянок. Затем начал различать лица, постепенно осознавая, что теперь эти люди и есть его окружение, его жизненная среда.
Молодой красавец с уставшим лицом и вечно красными глазами - реаниматолог Виталий Анатольевич. Не имеющий возраста, похоже, никогда не выходящий за стены больницы и незнающий ничего, кроме работы, терапевт Федор Петрович. Санитарка тетя Валя, с тяжелой утиной походкой, с кривыми от распухших суставов кистями рук. Две сменные медсестрички Тамара и Галя.
А девушка, которую он, выходя из комы и еще не полностью придя в сознание, принял за невесту, оказалась тоже больничной санитаркой. Имя у нее было странное, не привычное слуху - Гела.
Вот сейчас Гела убрала стойку с капельницей, поводила тряпкой, оставляющей на скудном больничном убранстве влажный след и весьма уловимый запах хлорки, присела на табуретку рядом.
- Хочешь чаю с медом и имбирем?
- Что это такое, имбирь?
- Растение. Корень растения. Пряный, терпкий. Когда я была маленькой, бабушка варила мне патоку с имбирем. Более вкусного лакомства я никогда не пробовала. Так принести тебе чаю?
- Ну, давай.
Принесенный чай так благоухал цветами, лимонной корочкой и чем-то терпким перечно- цитрусовым, что Раёв от неожиданного желания немедленно вобрать в себя эту душистую влагу чуть не опрокинул горячую чашку на собственную грудь. Но Гела незаметным и точным движением подхватила чашку в последний момент и ловко направила краешек прямо в рот больного.
- Что ж ты такой нетерпеливый? - не то упрекнула, не то приласкала девушка. Позже он еще не раз слышал от нее этот ласковый упрек, но никак не мог вспомнить, когда же она сказала ему эти слова в первый раз.
***
И так, он вернулся к жизни. Это продолжение той, что была до аварии, или это другая, новая, неведомая жизнь? - задал он себе вопрос в один из долгих вечеров, расположив ноющие ноги поверх шершавого больничного одеяла.
Несомненно, это была другая, потому что теперь все его устремления были направлены на то, чтобы срослись кости, а потом необходимо было заново научиться ходить. Он даже представить не мог, что могут быть другие желания.
Та, прежняя жизнь, казалась странно далекой, почти чужой. По крайней мере, он сам казался себе в той жизни кем - то другим. Как будто вспоминал увиденный фильм. Главный герой в том фильме был известным журналистом, штатным корреспондентом столичной радиостанции, много работал, материально не бедствовал. Друзья уважали, женщины любили. Играл вечерами в бильярд. Не сказать, что был завсегдатаем, но посещал столичные тусовки, рестораны и вечеринки, устраиваемые по разным поводам множеством друзей.
Дни в той жизни мелькали, словно кадры рекламного ролика, когда ничего не приближаешь и не успеваешь подробно рассмотреть. Шумно, суетливо, красочно и ничего не оставляет следа в душе. И может снова повториться и опять ничего не удается рассмотреть, приглядеться. Да и незачем!
Первым, кто приехал навестить Раёва в районной больничке, был коллега - журналист, главный редактор областного отделения их Радио Игорь Шаров. Ввалился шумно, нарочито возбужденно, пугая нянечек и медсестер громкими восклицаниями и зычным хохотком.
По-уральски растягивая окончания слов и грубовато для столичного уха напирая на согласные, поведал о том, что столичное Раёвское начальство просило посодействовать в переправке больного самолетом санавиации в столицу. А также вручил солидную пачку денежных купюр и сотовый телефон с уже активированной «симкой». Раёв тут же воспользовался телефоном и поблагодарил своего шефа за участие в его судьбе и за материальную помощь. Сказал, что подумает, как быстрее и безболезненнее перебраться в столичную клинику. После визита Игоря Раёв вдруг заново осознал, что вся его прошлая жизнь и эта больничная - одно целое.
Вновь навалилась невероятная усталость, хотелось забыть о действительности и немедленно заснуть, но Раёв из последних сил набрал номер московской квартиры мамы. Услышав мамин голос, почувствовал себя глубоко несчастным, будто обиженным жизнью. Едва сдержал слезы жалости к себе, искалеченному и не владеющему своим телом. Но мама не плакала. Чувствовалось, что упорно преодолевала сдавливающий горло ком и говорила только о том, что ему надо поскорее перебираться в Москву. Только там будет соответствующее лечение и уход, и она будет ему готовить и привозить в клинику домашнюю еду, и что его будут навещать друзья. А это тоже важный стимул для выздоровления. Поговорив с мамой, Раёв едва успел положить телефон рядом с собой и провалился в глубокий, вовсе не здоровый сон.
Ему казалось, что он тут же проснулся. Память держала на поверхности последние события. Он потянулся к лежащему под рукой телефону, будто только что положил его. Никакие усилия не приближали его к цели. Рука не двигалась. Даже пальцы не поддавались приказу. Попробовал приоткрыть веки. То же самое. Слышны были чьи-то голоса.
- Разрешите мне остаться с ним.
- Иди к больным. Тебе нечего делать в реанимации. Здесь свой персонал.
- У меня сегодня выходной
- Чего ты ходишь сюда? Ты ему ничем не сможешь помочь.
- Вы бы аккуратнее. В сознании он. Слышит всё.
- Я слышу, слышу, - отчаянно закричал Раёв.
- Смотрите. Он шевелит губами. Что-то хочет сказать.
- Ты права, Гела, он и вправду в сознании. Ну, давай, парень, будем дышать самостоятельно.
***
За окном шел дождь. Водяные прутья били в стекло наотмашь, не издавая при этом ни малейшего звука. Сидящая у окна девушка улыбалась и беззвучно двигала губами.
- Пить.
Девушка протянула руку куда-то совсем близко и поднесла к пересохшим Раёвским губам голубую в белый горошек кружку с водой. Раёв глотнул и тут же в его жизнь ворвался звук дождя, чьи-то разговоры, сдавленный хохот.
- Твоя жена вчера на работе мне такой смешной анекдот рассказала, что я чуть с кровати не упал.
- Что вы так ржете возле тяжелого? Ступайте в свою палату.
- А нам доктор велел к нему заходить и разговаривать около него.
- Но не анекдоты же рассказывать?
- Я легкий, я легкий, пусть ржут. Анекдоты. Весело. Хорошо. – Почти беззвучно прошептал Раёв, но его услышали. Притихли ненадолго. Но через несколько минут уже снова гоготали, не обращая внимания на «тяжелого».
Дождь не прекращался ни днем, ни ночью. Окно уже сутки было завешано водяным потоком. Но Раёв был рад, что видит, слышит и уже уверенно чувствует, что сознание вернулось к нему надолго. Тело болело. Но это уже была не устрашающая боль между жизнью и смертью. Это была боль жизни.
- Ешь, ешь. Еще ложечку каши и компот. – Гела поскребла ложкой по стенкам маленькой эмалированной мисочки и уверенным движением засунула остатки каши в Раёвский рот.
- Гела, я не могу понять, когда ты дежуришь по графику? В дежурство Тамары или Гали, - деловито мусоля кашу во рту, поинтересовался Раёв.
- А что? Тебе хочется, чтобы я приходила чаще? - чуть улыбнулась санитарка.
- Да нет, Галя и Тамара - тоже хорошие девушки. – Раёв смущенно поперхнулся, сожалея, что сказал не то.
Но Гела будто не услышала его равнодушного признания:
- Я сегодня не уйду до утра. Ты сейчас поспи. Тебе нужны силы.
После ужина в Раёвскую «одиночку» бесцеремонно пожаловали мужики из соседней палаты, по-хозяйски расселись, раздали карты. Долго и шумно играли. Уже в сумерки сменная медсестра разогнала их по своим местам. Стало тихо. Из соседних палат доносилось похрапывание, постанывание, кто-то шаркал по коридору в единственный на этаже убогий больничный сортир. Раёв не мог уснуть. И, когда зашла Гела, радостно встрепенулся:
- Посиди со мной.
- Я за тем и пришла.
Гела расположилась рядом с его кроватью на старой деревянной табуретке, таких в больнице было всего две, с неведомых, наверное, еще чеховских времен. Раёв видел, как поблескивали глаза девушки, отражая свет уличного фонаря, освещающего вход в «Приемный покой».
Он боялся пошевелиться. Хотелось смотреть на женщину долго, не отрывая взгляда. Какая она с непокрытой головой?
Будто услышав его мысли, Гела стянула с головы белоснежную косыночку и встряхнула гладким, блестящим, темно-каштановым «каре».
Раёв сдержал дыхание, боясь нарушить что-нибудь в сиюминутной обстановке. Сейчас больше всего он не хотел, чтобы она вдруг заговорила.
Гела молчала. Только слабый шорох ее одежды был слышен в тишине палаты. Этот шорох был предположением необыкновенных забытых ощущений близости с женщиной, шорох - предвестник счастья.
Женская рука, пахнущая простым, как в детстве, мылом, гладила его волосы, лоб, виски.
- Гела?
- Да.
- Меня зовут Олег.
- Я знаю, Олег. Ты молчи. Я все знаю. Молчи и не шевелись.
Он прикрыл глаза, как будто отдавая и слух, и зрение, и все другие органы чувств тем клеточкам тела, которых сейчас касались ее губы.
Сдержанно застонал, когда она взяла его губы в свои. Никогда прежде он не знал подобных ласк. Привычно было властвовать над противоположным полом, наслаждаясь этой властью и уверенностью в себе.
Он приподнял голову, пытаясь дотянуться к ней в поцелуе, но она положила ладошку на его грудь и, слегка толкнув, вернула в прежнее положение. В положение неуверенной беспомощности, предполагающей покорность и ожидание.
Женщина властвовала над ним. И эта власть покоряла своей неожиданной новизной, предвкушением неизвестного, неизведанного наслаждения. Тело ныло не от привычной боли, а от забытого желания.
Он не сразу понял, что уже ничем не прикрыт. Он только успел осознать, что окунается в счастливое море, качается на его жгуче-сладких волнах, неудержимо устремляясь к самой их вершине.
Внезапно бурная волна подбросила его вверх, осыпав тысячами сверкающих брызг, и мягко опустила на больничную койку.
Через минуту пальцы, судорожно сжимавшие простыню, медленно разжались. Сердце, оставив попытки выскочить из груди, начало биться ровно и спокойно.
- Будешь жить, - прошептала женщина, ловко приводя в порядок его белье и постель. Он не ответил и не поблагодарил за ласку, обессилено провалившись в глубокий здоровый сон.
***
Утром разбудила заспанная медсестра Галя. Раёв недовольно запихнул допотопный ртутный термометр подмышку и натянул одеяло на голову, собираясь досмотреть сладкий сон.
Но поспать больше не удалось. Начался врачебный обход, потом процедуры. Все было привычно и предсказуемо, как много дней ранее. Но что-то все же изменилось. Он долго пытался понять что, разглядывая беленный известкой потолок, с голой одиноко висящей лампочкой посередине, выгоревшие от времени неопределенного цвета стены палаты, оконную раму в чешуе облупившейся краски, грубую «чеховскую» табуретку, с отверстием для руки посередине сидения, и другие немудрящие принадлежности временной больничной жизни. И вдруг понял. Очень хочется жить!
- Ну, что ж!? – можно отправляться в Москву и продолжать лечение у столичных эскулапов, - профессионально-бодренько констатировал доктор Федор Петрович, осматривая Раёва на утреннем обходе. - Двигательные функции еще не восстановились, но транспортироваться в таком состоянии уже можно. Там у них, - он махнул рукой в сторону воображаемой столицы, - приборы да тренажеры всякие, каковых у нас не имеется, да и вряд ли скоро…эх…, ну, в общем, все ясно.
Если бы доктор сказал ему об этом два дня назад, Раёв бы несказанно обрадовался и поспешил оповестить мать и московских коллег о своем перемещении в московскую клинику. Отдельная палата с туалетом. Компьютер. Возможность общаться. Ну и что? Здесь тоже отдельная палата. Хоть и без удобств…Но не сейчас. Что-то удерживало его. По крайней мере, предложение доктора не доставляло должной радости.
- Доктор. А вы обязаны меня выписать и отправить долечиваться в Москву или я еще могу здесь… побыть? – Он смущенно замолчал и неуверенно продолжил, - мне бы сейчас не хотелось. Ну, хотя бы, когда начну немного ходить на костылях…
- Так вы там и начнете быстрее ходить…нет, я вас не принуждаю. Могу пока продлить ваше пребывание, вы не ходячий… деньги за платные услуги вносите в полном объеме. Думайте еще до завтра. Посоветуйтесь с близкими.
- Хорошо, я подумаю до завтра.
***
- Гела, тебя не интересует, как я себя чувствую? - заволновался Раёв, увидев санитарку в открытую дверь палаты. Поймав ее взгляд, понял, как неуместна неестественно - игривая гримаса на его лице и тон, с которым он окликнул ее.
Глаза ее были темными, не блестели. Тугая косынка плотно обтягивала голову, не давая возможности ни одному волоску красоваться на свободе.
- Мне незачем спрашивать тебя о самочувствии. Я постоянно в курсе. Ты хочешь, чтобы я пришла? Я приду.
- Да, Гела. Я хочу, чтобы ты пришла.
- Сегодня у меня еще очень много работы. К полуночи закончу. Потом еще в душ. Приду.
- Подожди, Олег. Я сама. Какой же ты нетерпеливый. Не надо рвать мою кофточку, она мне еще пригодится, – тихонечко посмеивалась Гела.
«Какая у нее нежная кожа, жилка на шее, теплая, живая», - Раёв жадно целовал пахнущие мылом, хлоркой и, кажется еще краской, руки Гелы.
Не было в мире приятнее и желаннее этого немудрящего запаха. Женщина! Непостижимое творение создателя!
- Боже, как хорошо! Что ты со мной делаешь, Гела? Еще. Я так хочу тебя.
Раёв издал приглушенный стон, вдохнул воздух всеми легкими и попытался притянуть к себе оседлавшую его Гелу.
- Как хорошо с тобой! Как мне хорошо с тобой! Ты чудо!
***
- Мама, не надо ко мне ехать. Я скоро приеду сам. Да, хотел, но решил остаться до той поры, пока не начну передвигаться самостоятельно и смогу обслуживать себя. Не волнуйся. Самое страшное позади. Совсем скоро будем вместе.
Марина? Да звонит, часто, да, почти каждый день. Собирается ко мне? Зачем? Я же скоро сам приеду.
Дни уже не казались бесконечными, как раньше. Некоторое время Гела возила его в коляске по коридору. Теперь он передвигался на костылях, не очень шустро, но сам. День был насыщен и едва вмещал в себя все необходимые процедуры, занятия лечебной физкультурой, походы в общую столовую. Вечерами Раёв навещал друзей по несчастью, подолгу засиживаясь в их палатах.
В один из таких вечеров его окликнула дежурная медсестра, сообщив, что его ждет посетитель. Он не сразу узнал Марину. Убогие больничные стены вряд ли когда-нибудь могли служить фоном для чего-то подобного. Девушка была дерзко хороша. Даже в накинутом на плечи белом халате выглядела по-столичному стильной и элегантной и явно не вписывалась в весьма скромный интерьер заштатной районной больнички.
Туфли на высокой шпильке тщательно обошли заплаты на линолеуме, опасаясь нечаянно угодить каблуком в какую-нибудь неровность и не вынудить их обладательницу оказаться в нелепой позе. Взгляд девушки, подобно ее туфлям, деликатно обходил неприятные больничные подробности.
- Олежка, какой ты худущий. Чем ты здесь питаешься?
- Тем же что и все. Щами, кашами. Иногда мне что-нибудь покупают, если попрошу. Были бы кости - мясо нарастет, - вертелась на языке фраза, но не хотелось произносить банальности, и он промолчал.
Устроился на койке, предложив Марине единственную табуретку.
Марина настороженно глянула на предложенное сиденье и неуловимым движением провела по нему ладошкой, прежде чем усесться.
- Как ты здесь? – встрепенулась девушка, желая нарушить тягостное молчание, и засуетилась, выкладывая гостинцы из очень элегантной «простой кошелочки».
- Ты даже не поцелуешь меня? – соорудив наивно-добродушную гримаску, поинтересовался Раёв, будучи уверенным, что она ни за что этого не сделает, сберегая на губах тщательно наложенную помаду. Но Марина решительно подалась в его сторону, чмокнула в щеку, и моментально стерла ладошкой след от помады на его щеке.
- Раёв, ты пахнешь хлоркой, – сообщила девушка, поморщив носик. Ну, ничего я тебя отмою и отчищу, как только ты сможешь снова, как прежде, ходить.
- А, если не смогу как прежде, то не будешь отмывать? – уже совсем серьезно спросил Раёв.
- Ну что ты такое говоришь? Неужели не сможешь? - девушка перевела взгляд в окно, будто неожиданно что-то там увидев. - У нас же было все хорошо. Мы же строили планы, – ее подбородок едва заметно дрожал, губки исказились, сложившись в напряженные складочки. Казалось, что она вот-вот разразится слезами.
Ах, если бы он принял ее расстроенный порыв и так трогательно заблестевшие слезы за беспокойство о нем. Но, нет. Она волновалась только за свое будущее, за свою жизнь, в которой все было так красиво, так ухоженно и гладко, где не были предусмотрены костыли, запах хлорки и даже старая табуретка никоим образам не вписалась бы в ее жизнь, окажись она вдруг жизненно необходимой Раёву.
- Оставайся здесь до утра, смотри какая широкая кровать, - неожиданно для самого себя выпалил Раёв, будто решившись на контрольный выстрел.
- Здесь? – голос Марины стал сухим и потрескивающим. - Олег, я очень соскучилась. Я хочу, чтобы мы как прежде любили друг друга. Мне тоже очень хочется. Но…Олежка. Я уже договорилась с Игорем Шаровым. Меня пригласили отужинать и заночевать. Ты же знаешь, как Лара готовит. Еще там картину приобрели. Шедевр, самой Тихомировой. Такое событие. Помнишь эта художница – загадка? По слухам, она сейчас где-то в этих краях обитает, скрывается от общества, творит. В общем, Олежка, меня ждут…я приду утром… попрощаться.
- Попрощаемся сейчас. Утром мне будет не до тебя. Обход, завтрак, процедуры…
Марина облегченно вздохнула:
- Поправляйся скорее. Я буду тебя ждать. - И вновь одарила Раёва поцелуем в щеку.
- Ой, запачкала. Ну, сотрешь…
***
- Красивая девка у тебя, модная да ладная, – в дверях палаты, воинственно облокотившись на швабру, стояла тетя Валя, - только пропадешь ты с ней.
Но Раёву было не до чьих-то оценок. Хотелось не то плакать, не то кричать, не то укрыться одеялом с головой и никого и ничего не слышать.
Что произошло? Зачем он сказал своей девочке, чтобы не приходила утром? Что с ним? Разве это не его Мариночка, которую он любил, которую ласкал, изнывая от нежности, почти решился жениться. Глухая досада на себя самого, на обстоятельства, что с ним случились, тупое бессилие, невозможность что-либо изменить. Бедная девочка, ей так плохо, она просто не показывала вида. Бежать! Звонить! Вернуть! Просить прощения!
- Тамара, - где доктор? – задыхаясь от нетерпения и спешки, отчаянно окликнул дежурную медсестру Раёв, - мне надо срочно выписываться.
Ах, как хотелось ему сейчас схватить эту Тамару за плечи и трясти, трясти, пока ее невозмутимое лицо не станет сочувствующе - мягким, пока беспокойство за него не расширит ее суженные в щелочки глаза.
- Что так заспешили больной? Ждите утра. Врачам тоже надо когда-то отдыхать. У вас вон перловая каша остыла и компот. Идите, отужинайте. Утром. Я сказала: утром выписка. После обхода. Да что вы на меня так смотрите?
Раёв усмехнулся ироничному «отужинайте», как-то сразу обмяк и, развернувшись, равнодушно отправился в свою «одиночку».
Ночью пришла Гела. Никогда еще он так не ласкал ни одну женщину. Благодарно и исступленно целовал ее руки, лицо, шею. Что-то шептал нежное, ласковое. Руки ее пахли краской. «Наверное, что-то красила в больнице», - промелькнула мысль.
Он чувствовал себя абсолютно свободным, нестесненным никакими обязательствами перед этой женщиной. Женщиной, которая ничего не просила за свои ласки, не претендовала ни на что, только ласкала смело, безудержно, нежно. Искренне отдавала себя, не ожидая награды.
Утром он уже и не вспомнил, что хотел выписаться и уехать в Москву. Просто не хотелось ни о чем думать, не хотелось суеты, никаких изменений в привычной уже, хотя и не очень радостной больничной жизни.
Днем гулял в старом, не ухоженном прибольничном парке, с нескрываемым интересом разглядывая старый дворянский особняк, в котором после революции прочно и надолго обосновалась районная больница.
Созерцание высоких арочных окон, остатков чудных узоров лепнины, изящных, хотя и облупившихся колонн, странно волновало, щемило и ласкало душу необъяснимым светом былой красоты и блаженного бытия.
Вечерами ждал Гелу. Она никогда не сообщала заранее, что придет и от этого ожидание становилось нестерпимым, а ее появление - невероятно желанным.
***
Здоровье быстро восстанавливалось. Молодость брала свое. Олег уже вполне бодро передвигался по коридору без костылей, просто помогая себе тростью.
И, в очередной раз, встретившись с Гелой, он все же поделился намерениями уехать в Москву:
- Гела, сбегай за бутылкой, - дурашливо обратился он к женщине, отдавая себе отчет, что наигранно-вульгарноватым тоном прикрывает неискренность. - Будем прощаться. Серьезно. Купи пару бутылок хорошего коньячку, с десяток коробок конфет. Ну, что-нибудь еще на твое усмотрение. В общем, традиционный набор подарков для выписки.
Раёв настороженно ждал, что Гела начнет разговор о расставании, о возможности звонить, общаться в инете. Не хотелось давать никаких обещаний, обязательств. Он уже приготовился вычеркнуть этот год из жизни, забыть о днях, проведенных на больничной койке в крошечном захолустном городке. Облегченно вздохнул, увидев, что Гела спокойно и приветливо приняла его просьбу сделать покупки. Почему так? Что она чувствует, расставаясь с ним? Сознание избегало этих вопросов .
Врачи-мужчины приняли коньяк как само собой разумеющийся презент, равнодушно поблагодарив, женщины для порядка жеманились, принимая конфетные коробки – мол, зачем тратитесь. Только Тамара решительно отказалась от предложенного подарка. И, когда Раёв, досадуя на затянувшуюся процедуру прощания и желая быстрее ее закончить, начал суетливо рассыпаться в любезностях, почти нежно обнял девушку, говоря первые приходящие на ум слова, медсестра неожиданно разрыдалась:
- Что уж ты так? Думаешь, я ничегошеньки не понимаю? Повлюблял тут в себя всех баб. Да что тебе? Вам мужикам там, где проще. Чтобы не напрягаться. Думаешь, никто не знает, что Гелка к тебе по ночам ползает? Думаешь ты такой неотразимый? Да она уже знаешь, сколько сменила, наверно десяток уже? Как залежится какой, так она тут как тут. Тихая такая, лишнего слова не скажет… в тихом омуте…А порядочную девушку надо обхаживать. А зачем, когда таких, как Гелка, словно карасей в пруду. Шлюха она.
- Ох, и крапивный язык у тебя Томка, – тетя Валя, домыв пол в ординаторской, выставила ведро в коридор, рассерженно брякнула им возле Раева, едва не обдав его ноги грязной водой.
- А ты, москвич, - обернулась старая санитарка к Раёву, - поезжай уж скорее. У нас девчата здесь простые, небалованные, а у тебя вон какая краля московская есть.
Раёву и самому очень хотелось поскорее уйти. Всеми мыслями он был давно в Москве. Были тягостны прощания с персоналом отделения, напутствия соседей – мужиков. Шуточки и прибауточки последних приходилось с улыбкой не только выслушивать, но и придумывать подобающие ответы. Он закрылся в своей крошечной одиночной палате, что делал до этого крайне редко, и непривычная тишина навалилась тоской и беспричинным беспокойством.
Отвернулся к стенке и уже начал было засыпать, когда услышал знакомый «бряк» тетивалиного ведра. Она уже мыла сегодня его палату, и, видно, специально пришла еще раз. Слышно было, как она тяжело дышала, усиленно справляясь с одышкой. И только из сочувствия к старой женщине, а не из собственно желания что-либо выяснять, Раёв задал вопрос, которого она явно ждала от него:
- Тетя Валя, правда, что Гела со многими, …как со мной?
- Правда, сынок, – санитарка помолчала, видно подбирая слова. Было понятно, что она хочет сказать нечто, как ей кажется, очень важное. - Только не распутная она. Не гуляшшая. Живет она так. Женщиной боженька создал. Что б мужика поддерживала, ласкала, обихаживала. Да вот, видно, не полюбила ишшо одного единственного. Вот и идет к тому, кому нужнее окажется.
От всего сердца ухаживает за боляшшым мужиком, всю себя отдает, пока не убедится, что в силе он и может снова небо коптить да кобелить, прости господи. А после расстается, как мать с сыном, не задерживая возле своей юбки, провожает в жизнь. Помогала, выхаживала, ласкала. Радовалась, когда здоровыми уходили. Но ни одного от бабы не увела. Нет, не гуляшшая.
- Тетя Валя, вы не думайте. Я не обижу ее. Я хорошо попрощаюсь. Только где она?
- Не жди. Не придет она. Никогда не прошшатся. Я знаю. Помолчала. Видно раздумывая еще о чем-то, - щас принесу, послала что-то, ласковая. Передать велела.
Санитарка забрала ведро и нехитрое свое орудие труда в виде палки с поперечиной, на которую наматывалась тряпка, и удалилась. Раёв долго ждал и уже подумал, что про него забыли, но тетя Валя вернулась, прижимая к животу нечто плоское, прямоугольное, завернутое в бумагу.
- Вот, память тебе. Прошшевай, москвич.
Раев аккуратно, стараясь не порвать, отогнул бумажный край. Пахнуло краской. Это был небольшой холст, в простой некрашеной раме-времянке. Разглядывать не стал. Стемнело. Потом. Сейчас спать. Рано утром его будет ждать машина, услужливо посланная Игорем Шаровым.
***
Вот она какая, Москва. Стоило отсутствовать год, чтобы увидев ее отвлеченным взглядом, понять, как по-разному она представляется коренным москвичам и тем, кто приезжает сюда из далекой провинции. Он знал, конечно, знал, но ведь никогда не замечал, что так шумно, так суетливо везде: будь это улица или какой-нибудь офис, торговый центр. В Москве есть все, только тишины - дефицит. Ее нет в чистом естественном виде. Ее можно только искусственно создать, закрыв, например, плотно окна и задвинув портьеры. А там, в провинции, ее много, так много, настоящей, природной, естественной.
И все же только сейчас Раев понял по-настоящему, как он любит Москву. Как хорошо, что он родился здесь, как хорошо, что он здесь жил и будет жить. Будет жить!
С работой все решилось как нельзя лучше. Пока он поработает дома за компом, станет писать и отсылать свои работы в редакцию. Есть новый интересный проект.
Мама что-то без конца таскает из магазинов, затем часами колдует на кухне. Трапезничает Раев под неустанным взором счастливых маминых глаз.
Все налаживается, все восстанавливается. Вот и с Мариной все хорошо. Как она его встретила в Москве: приехала за ним в аэропорт, устроила консилиум врачей в лучшей столичной клинике. Каждый день справляется о его здоровье, заботится. На днях завела разговор о свадьбе. Родители подарили ей квартиру, небольшую. Но для начала очень даже не плохо. Ведь они будут одни. Это так прекрасно быть вдвоем.
Да, она говорила о том, что все прекрасно. Что ему так близко до работы, что совсем рядом ее любимый косметический салон, что они купят какой-то особенный кожаный диван, какого нет ни у кого из их друзей.
Она так радовалась и хотела, чтобы он тоже присоединился к ее радости. А он? Что он? Почему он не может так же радоваться, как она? Ведь он так мечтал об этом, что вернется и они будут вместе с Мариночкой.
Какая-то обида, то ли досада мешали ему. Сидя дома за компьютером, он ждал Марину с нетерпением, готовил слова любви, мысленно ласкал. Дождавшись ее прихода, испытывал едва скрываемое раздражение от ее присутствия и явно ждал, когда же она уйдет, и он сможет снова быть наедине с собой.
Не понимая себя, не зная, чего хочет от жизни. Почему не может радоваться как раньше? Он как-то отстранился от обустройства и предоставил все решать Марине и своей маме. А сам остервенело принялся за разработку нового проекта.
В его отсутствие в редакции произошли большие перемены. Главный редактор оставил пост по «собственному желанию». То, что «собственное желание» известного на всю страну журналиста явно не совпадало с желанием руководства, никто и не пытался скрывать.
Все знали, что старый матерый профессионал Порошин всегда был в оппозиции власти. Нещадно ее критиковал. Никого и ничего не боялся. До времени. Однажды вызвали его на самый верх. Была беседа, подробности которой никто не знал. Вернулся Порошин «сверху» озабоченным и явно не в настроении. Ждали, что пройдет все. Не впервой такое. Но нет, что–то сломалось в бетонной душеньке старого журналюги.
Новый шеф был фигурой колоритной и мог произвести впечатление на коллег. Он тоже был уважаемым журналистом, раньше возглавлял редакцию крупного печатного издания. Сейчас приглядывался к новому коллективу. Никого не тревожил, никого не пригласил на работу в редакцию со стороны. Казалось все также. Все на месте. Но в воздухе витала неопределенность. Все тревожно ожидали первой коллегии.
Раев тоже ждал, как сложится дальнейшая работа с новым редактором. Мысленно готовил выступление на коллегии. Голова была занята только предстоящей работой, будущими планами. Год назад случившееся с ним несчастье потеряло свою остроту. Районная больничка с ее обитателями отодвинулась назад . Все реже он возвращался к воспоминаниям о проведенных там днях.
Так едешь в купе поезда дальнего следования. Попутчики за несколько дней становятся совсем близкими, почти родными. А вышел на своей станции и…чук- чук-чук , поезд ушел в даль. И в первый миг странно и даже больно, что ты больше никогда никого не увидишь из этих людей, с которыми так близко общался, слушал их рассказы о своей жизни, делился своими переживаниями. Теперь топай по перрону в противоположную сторону, навстречу новым событиям, встречам и переживаниям.
Раев уже полгода «топал по перрону», забыв про ушедший поезд. Но дорога не привела его в ту жизнь, из которой он по драматичным обстоятельствам выпал год назад. Возвращения так и не произошло.
Состоявшаяся коллегия поначалу внушила оптимизм и даже легкое состояние эйфории. «Новый» шеф был явно умен, хитер и круто профессионален.
Пообещал оставить политику редакции, как и прежде острой и оппозиционной власти. Он и вправду никого не ограничивал, не журил, не показывал недовольства. Он просто не выпускал в эфир подготовленные программы и почти запретил прямые выходы на слушателей и обсуждение острых проблем под предлогом «нечистого» эфира. Получив приглашение от Порошина работать в печатном издании, Раев недолго раздумывал и принял его.
***
Приближалась весна. Но ожидание любимого времени года не будило как прежде трепета в душе. Отношения с Мариной явно охладевали. В этом он винил только себя, потому что давно понял: невозможно вернуться к прежним чувствам, сколько бы он ни старался уговорить себя, что все по-старому,
Светские тусовки уже не привлекали его, Потеряли былую актуальность модные театральные премьеры и прочие столичные удовольствия.
- Раев, мне надоели твои бесконечные оправдания. Мы уже трижды отложили свадьбу. Я ждала тебя целый год, пока ты валялся по больницам. Совесть есть? Потом у тебя сменился шеф, потом ты вообще поменял работу. То у тебя нет настроения, то ты не готов…Ты потеряешь меня, Раев, - Марина срывалась на истерику, - очнись, о чем ты думаешь? Надо мной уже смеются подруги. Как я это все терплю?
«Что делает в его комнате эта чужая женщина? Какой у нее противный визгливый тембр голоса», - неумолимо сверлила мозг назойливая мысль.
- Марина, успокойся. Нам надо обоим успокоиться и подумать, правильно ли мы поступаем…
- Что? – лицо Марины было напряженным, глаза злыми, и она стала казаться некрасивой, – успокоиться, зная, что ты о ком то думаешь, но точно не обо мне? Кто она? Почему я не вижу ее возле тебя? Ты что платонически влюблен в какую-то роковую кинодиву? Кого ты любишь? Скажи? Ведь не меня? Нет, не меня. Кого?
«Люблю? Я знаю, кого я люблю больше жизни. У меня есть женщина. И только с этой женщиной я могу быть счастлив», - ошеломленный сиюминутным открытием, Раев едва не произнес свои мысли вслух. Но Марина все поняла.
Громкий хлопок входной двери привел Раева в чувство.
В следующую секунду он уже рвал дверь в крошечную кладовку.
Вот он подарок санитарки из районной больницы! Картина, завернутая в грубую серую бумагу. Раеву стало даже слегка неловко. Почти год прошел. А он ни разу так и не взглянул на подарок. Освободив картину от бумаги, он прислонил ее к монитору компьютера. Отъехал метра на полтора в кресле. И замер. На картине был изображен пустой зал какой-то старинной усадьбы. Высокий потолок, арочные проемы окон. Это же больничное здание. Только нет внутренних перегородок, образующих палаты. Простор и пустота, стены покрыты старой штукатуркой. Все серое и коричневое, больше никаких красок. Нет, в одном из окон, расположенных ближе к зрителю, видно зеленую листву дерева и солнечный луч, бьющий в серую стену. Он узнал окно своей больничной «одиночки». Как хорошо там в этом зале! Как просторно! Как тихо! Слышно только шелест деревьев и нестройный птичий гвалт за окном. Совсем близко - стоит подойти к окну, светит июльское солнце.
Раев судорожно листал странички своей записной книжки в поисках номера телефона больницы.
«Какой же ты нетерпеливый, Олег, дай я тебе помогу», - усмехнулся он, вспомнив ласковый упрек женщины, которую сейчас ему хотелось видеть и слышать больше всего.
Долгие гудки раздавались синхронно ударам его сердца. И вдруг буднично зазвучал знакомый голос: «А, москвич», - тепло отозвался на том конце провода старый доктор. Какими судьбами?
Сказав несколько дежурных любезностей доктору, Раев, наконец, задал сокровенный вопрос:
- Федор Петрович, мне нужна Гела. Санитарка Гела. Где она? Позовите, пожалуйста, ее к телефону… если можно.
- А разве ты при ней лежал у нас? Мне кажется, она раньше уехала.
- Да что вы? Я лежал, когда она работала. Я уехал, а она осталась.
- Ну, значит, она сразу уехала, следом за тобой. Она же москвичка. Художница. У нас работала, снимала комнату у тети Вали и рисовала там свои картины.
- Почему мне об этом никто не говорил? – почти закричал Раев.
- Дак, ты, поди, и не спрашивал? - невозмутимо ответили на той стороне провода. А что ты вздумал искать ее?
- До свидания, Федор Петрович. Привет там всем, кто меня помнит.
Положив трубку, Раев стремительно оттолкнулся и, едва не опрокинув кресло, приблизился к картине. Точно, в правом нижнем углу картины надпись, завуалирована под рисунок зального паркета, но вполне различима: «Ангелина Тихомирова».
- Благодарю тебя, Гела. Ты снова позаботилась обо мне.