Собачьи радости
* * *
Я сидел на высокой скале и смотрел вниз на небольшой хутор, раскинувшийся на другом берегу реки Чусвы. Дома сверху виделись небольшими деревянными коробочками, а люди подобно муравьям суетились вокруг них: кто-то копал огород, два человека на берегу смолили плоскодонку, а ребятишки невдали на широкой поляне затеяли футбольную баталию и с криками, неслышными для меня, забивали в скособоченные дощатые ворота голы.
Решив, перекусить я достал из дорожной сумки бутерброды и термос с чаем. Как хорошо после долго пути расслабиться, отдохнуть и ни о чём не задумываясь, наблюдать за тихим движением повседневной жизни.
Но тут яркий луч света упал на зеркальную поверхность колбы термоса, брызнул оранжевым пятном и передо мной появился Апельс.
– Апельс, как ты неожиданно! Что-то случилось? – воскликнул я.
– Нет, но может произойти, если ты не поймёшь закон превращений.
– Превращений? Чего и во что?
– Ничего, чего? – передразнил фонтон, – А кого в кого!
– Цыплёнка в курицу что ли? Вот невелика басня.
– В недалёком уме любая истина – ложь, парировал фонтон. – Впрочем, для недалёкого ума и ложь истиной кажется. А ты, знаешь, откуда произошли лягушки и птицы?
– Да, кто этого не знает? Этот англичанин, Дарвин, всё давно всем растолковал.
– Да-а-а? – озабоченно выговорил Апельс. – Конечно, и там есть доля истины. Но дело в том, что птицами стали те рыбы, которые захотели летать…
– А лягушками значит те, которые захотели квакать, – перебил я засмеявшись.
Апельс внимательно посмотрел на меня и с какой-то внутренней грустью сказал:
– Если ты так будешь себя вести, то быть тебе в будущем лягушонком на болоте. А чтобы ты кое-что понял, послушай-ка историю о двух мужиках и трех бабах.
В одном из сёл близ Русы жили-были две семьи – родственнички. Небедно по нынешним меркам. Да и с чего им бедно-то жить. Мамаша самопьян гнала из всякой гадости, да продавала каждому встречному-поперечному кто пожелает одурманиться. И хоть была запрещена законом самопьяная продажа, но зять-то у неё был шерифом, Рейблицом звали. На старшей дочке Ларе был женат. Он на это дело глаза закрывал, а рот разевал – тёща его ведь подкармливала со своих доходов.
А доходец у неё не только с самопьяна был. Работала она также в государевой лавке и мужичкам одуревшим от стопарика проданного ею самопьяна раза в три-пять выше государевой цены сбывала залежалые сладости:
– Да, что ж ты конфеток-то ребятишкам не возьмёшь? Ведь, поди, обидятся? Сам-то выпил, а детей забыл! Нехорошо, – так любезно-ласково говаривала она.
А мужику, что – немного ласки и внимания, да чуть пьяного куражу и он грошовую конфету за целковый возьмёт. А коли кто против будет, потом – опомнясь, так она звала на помощь муженька своего – Лексеича – Иди, разберись! А ещё лучше зятька – Рейблица. Так и кричала:
– Эй, блиц! Подь-ка сюда! Смотри, какие-то людишки – думают, я их обманываю, ну ни стыда и ни совести нет у них!
Рейблиц – тут как тут: усы чёрные, куртка чёрная, да в руках всегда чёрная резиновая дубинка – ну чисто собака жучка:
– Ав, ав! В чём тут дело?! Законов не знаете? В бараний хвост всех превращу, в кутузку посажу – пьянь рваная!
Мужичок и на попятную. Известное дело – хамство да обман друг об друга трутся да сволочей рожают. А сволочь они всё могли. Волокли и тащили всё-всё, что плохо лежит. Мужик лежит в дурмане от самопьяна – обберут. Как пить дать обберут: заберут и бутылку недопитую этой гадости, да и колбасы кусок. Дочка её младшая, Глаша, любила этим промышлять. Видит, мамаша мужика напоила, так что сил нет ему и до дому дойти – улегся отдыхать в придорожной канаве – она подойдёт и обберёт его непутевого. Дескать, нечего тут шаромыжничать. Колбасу, вестимо, съест – всегда голодная была что ли, так что располнела, как бочка, а сумку мужикову мамане несёт:
– Глядь, каку обновку тебе приобрела!
Мамаша и рада – золото, а не дочка, наследница, умница – всё в дом, всё в дом волочит.
А муж-то Лексеич у неё немного глуповат был. Пришёл как-то сосед к ним в дом за самопьяном, а они и дома им торговали, а он растерялся и говорит:
– Извини, Николаич, но продать не могу, не знаю, сколько пшиков надо на бутылку добавить.
Тут Николаичу интересно стало, он и спрашивает:
– А каких пшиков-то?
– Да, вот этих, – отвечает Лексеич и показывает флакон-распылитель с тараканьей отравой.
Покачал Николаич головой и ничего больше не сказал. Лишь зарёкся у них самопьян брать – мужика они с тараканом сравняли, помрёт – убыль-то не у них.
Нынешнее время – не стародавнее. Это раньше люди боялись грех на душу брать, потому, как знали, есть око всевидящее и каждому воздается по делам их. Будешь чрезмерно упрям – ослом станешь, а если на людей безвинных будешь с криком кидаться – то, несомненно, шавкой тебе и быть. Всё просто решалось. Походишь век в собачьей шкуре, глядь и снова человеком станешь, если разума прибавится. А нет, так лай себе вволю, сторожи чужое добро. Да, вот беда – разладилось небесное судопроизводство и много собак и ослов ранее, чем поумнели, людьми стали. Оттого и живём так: в упрямстве и в брехне.
Но это всё присказка, а сказка вот:
Умер один хороший человек. А так как он жил один, то некому было его прибрать, похоронить да за помин души поминки справить. Ну и стали люди по-соседски собираться,
кого отрядили могилку копать, других гроб сколачивать, а бабы-соседки стали поминальный стол готовить. Всё чин по чину: отпели в церкви и в могилку уложили покойничка, да и крест поставили, а уж потом много слов добрых о славном человеке на поминках сказали – чтоб земля была пухом, а память о нём только хорошим слухом. Помянули, да и разошлись.
А надо сказать, что у мужичка того умершего остался пятистенка-домишко, да чуть барахлишка. Тут наш шериф Рейблиц и не будь промах: оформил бумаги, что тёща его оказалось, вроде как, дальней-дальней родственницей покойнику. Ну, а раз родственница, то значит и наследница. Так и прихватизировали всё.
Стала дочка её, Глаша, в барахле мужичковом рыться, глянь, а там зеркальце старинное и какое интересное. Смотрится она и сама себе краше кажется. А если в другое зеркало глянет – то урода уродой. А этом-то старинном ну впрямь краса неописанная! Что за диво? Думает, что-то здесь нечисто, волшебство какое-то. Ах, если бы и в самом деле так выглядеть! Глянь, а на дне сундучка, где пожитки мужиковы лежали, лежит колечко, да не золотое, а так пустяшное – медное. Всё равно наша Глафира не замедлила его примерить.
Примерила, да любуется собой в зеркальце старинное – красотища, а как глянула на стенке висевшее простое зеркало, то так обмерла, там она тоже краса красой: и кожа белей да свежей, а фигурочка – точённая. И так она повернется и этак, все равно в обоих зеркалах только красу свою видит. Сняла колечко и опять, в зеркальце волшебном красавица, какой она себя хотела бы видеть, а в другом зеркале, такая как она и есть на самом деле. Наденет колечко, снова преображение. Решила тогда Глаша проверить, а как оно, колечко то есть, действует, коли на неё другие посмотрят. Почистила медное колечко содой с тряпочкой, чтобы более на золотое походило, да и побежала к подружке своей Оксане. Забежала к ней, а та её едва и признала, такая красавица, что в пору за принца замуж отдавать.
– Да, как это ты смогла так похудеть? А лицо-то, какое свежее, да нежное. Крема какие-либо заморские тебе маманя купила? Ну, рассказывай, не таись, – стала выведывать и выпытывать Оксанка у Глаши.
А та только смеется и перед зеркалом трельяжным вертится.
– Может ты чаи какие для похудания пила? А то ещё говорят в Мокше пилюли с глистами продают. Выпил, а глист жир лишний съест, а ты снова в форме. Ну, говори!
Видит Глаша, что чудодейственное колечко не обманывает, а истинно действует, но ничего не сказала об этом подружке, только отмахнулась.
– Потом расскажу. Маманя просила меня в лавке помочь. А что я, взаправду, сейчас хорошо выгляжу?
– Да, уж куда лучше-то, – отозвалась подружка, – Мне бы хоть немного тоже похудеть. Научи, Глаша?
– Ладно, потом-потом научу! – вскричала Глаша подружке и только хотела побежать дальше похвастаться перед мамашей и соседями, как Оксанка её за руку хвать и колечко медное с пальца и соскользнуло. Упало на пол и куда-то закатилось.
И видит Оксанка, что Глаша стоит перед нею прежняя – толстощёкая да пузатая. Обомлели они обе: одна от неожиданного превращения красавицы в толстуху, а другая от страха, что колечко волшебное может затеряться. Так вот и узнала Оксана подружкин секрет. Стали они искать упавшее колечко. А оно недалеко лежало – под лавкой. И Оксанка его первой обнаружила, да и надела себе на палец. А как надела, так и преобразилась в красавицу: очи черные – жгучие, лицо свежее, как утренней росой умытое, фигурка стройная – выточенная.
Но тут-то Глаша очень рассердилась:
– Как это ты посмела без спросу моё колечко себе надеть? Кикимора болотная!
И давай подружку за волосы драть и колечко отбирать.
А та, конечно, отдала, но очень обидно ей стало, что не успела она даже хорошенько в зеркало глянуться, да на себя красавицу посмотреть.
– Да подавись ты, злюка, своим колечком! Жадина!
– Сама така! Кто хотел у меня колечко стырить?
– Дура, я ведь только хотела посмотреть-попробовать!
А ты, как бешеная набросилась. Смотри, даже щеку поцарапала.
– Так тебе и надо, чертовка лешая!
– Ах, ты вот как со мной! Ну, тогда попробуй – мои ноготки тоже точённые! – парировала Оксанка, и хвать по красивому Глашиному лицу, так что красные полосы пошли. А та, естественно, тоже не стала себя сдерживать. И полетели клочья из одежды и волосьев в разны стороны. Вот так подружки, чисто собачонки, которые найденную кость поделить не могут.
Гам, шум, визг стоял такой, что шедшие по улице Рейблиц с тещей услыхали это, да и решили поглядеть, что там твориться. Отворили двери, глянули, а там две вороны чёрные друг на друга нападают и каркают, и перья друг дружке дерут. И колечко меж ними на полу лежит. Выгнал Рейблиц резиновой палкой ворон из жилья, колечко прибрал себе в карман и пошёл дальше вместе с родственницей посмотреть доставшееся им мужиково наследство.
Идти-то было недалече, через два дома, та пятистенка стояла. Идут они себе потихоньку, а вороны над ними кружатся, никуда не улетают.
Странные птицы, и что им надо?
Зашли они в прихватизированный домишко, смотрят, а там кто-то до них ещё ранее побывал: сундучок стоит открытый и всё из него барахло лежит рядом кучей, да и по горенке кое-что разбросано. Маняша Скопидомиха, так тещу Рейблица все звали, ручками вплеснула да и вопит:
– Что за напасть? Никак воришки у нас побывали?
А Рейблиц ей вторит:
– Ав – ав! Поймаю, в кутузку посажу, судом засужу!
Но тут Скопидомиха упомнила, что Глаша ключи брала и вперед её побежала наследство посмотреть, и говорит зятю:
– Да подожди ты со своим судом, наверно, это Глашка была здесь, похозяйничала. И куда ж она запропастилась?
Собрали они раскиданные вещи обратно в сундучок, а зеркальце старинное Маняша себе в сумку хотела положить, но ведь баба она есть баба – мимо зеркала не пройдет, всё равно в него глянется да полюбуется: хорошо ль она выглядит.
Посмотрелась Скопидомиха в зеркальце, да и залюбовалась сама собой: хороша баба-ягодка – и нос не картошкой и волос тугой, нет груди плоской, а горка с горой. Глядится она в зеркальце, а там и оконце на улицу отразилась. И как будто Глаша, дочка её, в то оконце с улицы заглядывает. Оглянулась Маняша, а там у оконца на ветке ворона сидит, да в горницу глядит. “Что за наваждение?” – думает Скопидомиха. Глянет в окошко через зеркальце, Глаша грезится, а оглянется – в окошке ворона. Запричитала, закрестилась:
– Чур, меня! Чур, меня!
Тут и Рейблиц встрепенулся:
– Ав, ав! Что случилось?
– Да разве не видишь какое-то колдовство здесь! Посмотри-ка в зеркальце!
Глянул Рейблиц в зеркальце, а там он красавец-молодец – усы черные, как пики, волосы смоль, да и молод собой и хорош!
– Да ты в оконце глянь через зеркальце! Глянь, глянь! Видишь, какие чары здесь?! – запричитала Скопидомиха.
Посмотрел зять, как теща советовала и впрямь через зеркальце в оконце Глашку увидел. А без зеркальца так одна ворона. Тут и другая ворона рядом присела. Так та в зеркальце отразилась подружкой Глашиной – Оксанкой.
Выбежали Рейблиц со Скопидомихой во двор, да и стали ворон ловить, чтобы в клетки посадить, а затем через ведуна-колдуна им обратно человечий облик возвратить.
Да не тут-то было. Вороны хоть и были недавно людьми, но ведь ум-то у них уже птичий стал. В руки не даются, руганью-криком плюются.
– Ав – ав! Девки дуры, что пораскаркались? Разве не понимаете, что околдовали вас? Ав, ав! – орёт Рейблиц.
А Скопидомиха ему вторит:
– Тяв, тяв! Доченька, золотце моё, не улетай от меня! Найдём мы способ тебя расколдовать! Тяв, тяв! Лети ко мне!
Услышал Рейблиц про золотце, достал из кармана колечко и теще протянул:
– На-ка, помани. Вороны и сороки они до всего блестящего падкие. И только отдал ей колечко, так сразу в черного кобеля оборотился.
А Скопидомиху с этого вида пот со страху прошиб. Ужаснулась она, что и ноги обмякли – не держат, так и шлепнулась посередь двора с колечком в руках. Взглянула на колечко, а оно словно раскаленный уголёк у неё в руках горит-блестит. Завопила:
– Тяв, тяв! – и отшвырнула его подальше. Полетело оно, да потом покатилось и за калитку выкатилось.
А тут как раз Лексеич шёл, муж Скопидомихи. Видит он колечко лежит, подобрал и во двор зашёл. Ему ранее Скопидомиха наказывала прийти до прихватизированного домишки.
Зашёл он во двор и видит, как чёрный кобель двух ворон гоняет, а посередь двора сучка рыжая лапой за ухом чешет. А людей нет никого. В дом заглянул. И там пусто. Почесал затылок – “Куда все делись?” – да и сел на порожек, закурил. Закурил, задумался и колечко из ладони выронил. Покатилось оно по тропинке, а там кошечка сидит. Это Мурка была, кошка трёхцветная, у мужика жила, мышей ловила. Поймала Мурка лапкой колечко, да и девицей стала. Видно век жизни кошачий у нее кончился, а человечий век настал. А Лексеич, вестимо, как колечко-то обронил, так сразу же в ослика превратился, стоит задумчивый да травку вместо сигареты жуёт.
Вот ведь какую шутку сыграло со всеми колечко простое медное. А может и не оно было тому виной? А око всевидящее на миг взглянуло, что тут творится, да и сделало такой расклад, какой и должен быть. Каждому своё.
Одно могу к этому добавить. Оксанка-то к себе в дом вернулась. А как вернулась, так опять человеком стала. Но на людей не кричит, не ругается, боится снова вороной стать. Да и о том, что случилось, никому не молвит. Страшно!
А девица-Мурка в том домике живёт-поживает, и две собаки дом охраняют. Чёрный кобель громко на чужих гавкает, а рыжая сучка ему подтягивает:
– Ав, ав!
– Тяв, тяв!
Так друг перед дружкой стараются, да хозяйке угодить пытаются. Живут друг с другом не разлей вода, а для воров беда. Видимо собачья жизнь им впору и в радость.
А ослик же сено возит, да и на пашне сгодился.
Впрочем, не долго девица-Мурка, её стали Шуркой, то есть Александрой звать, одна была. Скоро замуж вышла за парня из соседнего села.
– Ушла девица под венец – вот и басенке конец, – завершил историю Апельс. – А, ты знай, кто много якает, тот на болоте квакает. В другой жизни, конечно.
– Хорошо! – рассмеялся я, – Буду знать!
– Ну и ладненько! – улыбнулся в ответ фонтон и, попрощавшись со мной, улетел оранжевым лучиком в вечернее закатное небо.