На взгорочке, наискосочек от церкви многострадальной, в Богом забытом когда-то славном поселке городского типа, тулилась бугорком-сморчком замшелая избушка бабы Дуси. Она жили там одна и так давно, что запамятовала, сколько именно. Дети, как водится, вырвавшись из сладкой топи сельской, осели по столицам – а куда ж ещё-то? Так вот…
Несмотря на одинокое существование в неизвестном количестве годков, баба Дуся рьяно обрабатывала своё хозяйство в виде сада и огорода, который размером ничуть не уступал соседским, семейным. Для чего ей нужна была такая пропасть картошки, свеклы и огурцов – неизвестно. Последние лет пятнадцать даже захоже-заезжие родичи не осчастливливали её появлением и, соответственно, не уходили, одариваемыми деревенскими гостинцами. Для чего круги прокисшего и осклизло-соленого творога, ряды фугасных банок с солеными огурцами, гнилые залежи «картохи» в в протухлых сенях? А чтоб было. На случай разный… И чтоб как у всех.. Я ее понимал…Ей мое понимание было безразлично, равно как и всех остальных , косвенно или непосредственно прямо соприкасавшихся с ее личным ДОСТОЯНИЕМ, смыслом и духовным пиком длинной и наполненной жизни..
Раненькой весной, когда ещё и снег-то подумывает – стаивать, что ль, уже начинать, или погодить месяцок? – баба Дуся ревниво начинала осуществлять рекогносцировку на принадлежащей ей самолично местности. Переругиваясь с воронами, сидящими на растущих за домиком бабы Дуси берёзках, скрывающих под своей сенью некогда всемогущий Сельсовет, где бывший прапорщик батюшка Михаил за скромную умеренную плату осуществлял всякие церковные обряды ( когда бывал бессовестно трезв… ), баба Дуся, мечась «буквой зю» по «хароду», визгливо орала на ворон – « Ах вы головёшки треклятые, та шоб вас ветром поприбило, та шоб гнёздышки ваши поганые с вы****ками полудохлыми оземь расшибло, позакидали весь «харод» ветками, шоб вам лопнуть…».
Привычные к такому моноспектаклю вороны с радостью превращали его в душевный диалог. Они начинали орать очень громко и возмущённо : « Совсем, дурра старая, из ума уж выжила? На погост, на погост поглядывай уже, а не на свой грязный огород, на чёрта он нам сдался? Ну так, ежли только червячков поклевать, когда вспахивать будут… Червяков ей жалко, кляча хромоногая… Да и не дожить тебе уже до пахоты… Вон, жёлтая вся… Не дожить…».
На эту наглость баба Дуся подхватывала с ноздреватого снега сук поувесистей и, размахивая им как победоносным штандартом неприкосновенности частной собственности, бросалась к берёзам, наращивая словесную мощь своего неиссякаемого лексикона, и пыталась с ненавистным, полным жизненной страсти выдохом «Ыыыыыхххххххх…» запустить сук в небеса и сбить хоть одну мерзкую чёрную стерву. Вороны же, издевательски-хрипло хохоча, вились вокруг бабки, грациозно-неспеша уворачиваясь от жалкой ветки, и норовили элегантно бабу Дусю обгадить. Так они общались, и было всем им – хорошо…
Крохотного росточка баба Дуся в вечной своей чёрной юбке до пят, коричневом зипунчике и клетчатом коричневом же утеплённом платке давно уж согнулась от копошения многолетнего над грядками да огородами в крошечную буковку «г», что не мешало ей нисколько не бегать даже – летать, семеня меленькими колесообразными ножками в галошах, по просторам своего хозяйства. Не знаю уж, сколько времени она спала, и спала ли вообще, только постоянно перекатывался этот грязновато-коричневый шарик по её крохотному дворику, захламленному донельзя всякими возможными и невозможными благами сельхозцивилизации, по саду ухоженному, по периметру огородному.
Надо сказать, что огороды все эти деревенские очень долгое время служили мощным оплотом, твердыней незыблемой, защищающей мирки местных жителей от нежелательного вторжения чужаков и даже самого непонятного постороннего мира.
Сама деревня располагалась длинной поперечной полудугой сразу за автобусной остановкой, и пройти кратчайшим путем от остановки до дивно-притягательного магазина с шеренгами завлекательных стеклянных емкостей и малость привялых вкусностей , было ну никак невозможно – только посягнув на неприступно и тщательно огороженные хозяйства селян. А это было так же невозможно, как пересечь неприкосновенную границу Израиля.. или еще какого трепетно-стыдливого государства..
Все местные знали это как «Отче наш», и никогда не нарушали запрета, местного табу… Но времечко-то шло, и идёт, и будет – надеюсь… Рванул Чернобыль, взорвала страну перестройка, всё сдвинулось-перемешалось, и пошло-поехало… Понатыкали за озером, разделяющим село на две части, домиков для переселенцев чернобыльских, стали прибывать туда и из других разных мест людишки – и армяне, и украинцы с белорусами, и азербайджанцы… Да кого только не наехало из разворошенного бывшего муравейника Советского Союза
Ладно… Эти ребята быстро смекнули, что местные законы – это законы, которые нарушать нельзя. Всё обошлось без особого кровопролития – так, пара-тройка разбитых морд, и – дружба на века… Без посягательств на неприкосновенные границы, огороженные колышко-веревочно-проволочными способами.
Хуже дело обстояло с животиной домашней, которые по незнанию или вредности характера не желали признавать территориальной неприкосновенности, которые тоже хотели полнейшей и всеобъемлющей демократии и полной свободы передвижения, поэтому эксцессы возникали на каждом шагу...
Лучшей местной пограничной заставой по неотъемлемому праву была Краснознамённая – простите, Коричневоплатковая – застава имени Бабы Дуси.
Выкатив своё тельце-шарик на исходную позицию – огород начинался сразу за садовой изгородью – баба Дуся, учитывая тяжелейшую мировую обстановку и полное нравственное и физическое разложение окружающего мира, мужественно и непреклонно поджав губки, радостно затаив дыхание, ждала того звёздного часа, когда какая-нибудь глупая курица, туповатая жирная гусыня или более крупные скотообразные особи посягнут… Вернее, попытаются посягнуть на территорию, политую вековыми потами и кровями… Несчастные… Если б они подозревали, что их ждёт… Если бы хотя бы попытались представить… Тогда они бы даже своими куцыми мозгами смогли бы понять, что худший кошмар их жизни жалкой – впереди…
Ну ладно там – куры, гуси – баба Дуся справлялась с их посягательствами играючи. Загодя сложив кучкою неотвратимого возмездия боеприпасы в виде засохших комьев земли, толстых палок, кусков кирпича, пограничница заступала в наряд, то есть ныкалась за оградой сада, и из этой коварной засады ждала момента истины…
И он наступал. Какая-нибудь курица, как бы гуляя, не подозревая даже о страшной опасности, забредала на огород бабы Дуси. И, видя необозримые «ничейные» просторы, ещё, дура такая, приглашала с собой товарок, или там детёнышей, если таковые имелись… Дрожь боевого упоения пронзала бабу Дусю насквозь… Разведя в сторону руки, одной из которых поддерживала подол юбки, заполненный смертоносным оружием, цепкими пальцами другой сжимая булыжник, баба Дуся крабообразно, бочком, туманной тенью ниндзя среднерусской полосы плыла вдоль забора по направлению к замаскированному лазу.
Бесшумно проникнув на территорию огорода, она делала такое благодушное лицо, что даже в небесах светлело и солнышко начинало улыбаться гораздо ласковей. Посылая несчастным птицам флюиды успокоения – «Та ну шо вы, та гуляйтя ж, та ну… Милаи…»… , бабка ненавязчиво совершала замысловатые манёвры, результат которых практически не оставлял шансов обречённым агрессорам. Перекрыв все возможные пути отступления, баба Дуся, вмиг забыв о том, что спинка её давно уж не разгибается, вырастала мифическим исполином перед ошеломлёнными птицами с коварно усыплённой бдительностью, и опускалась на просторы огородные страшная Варфоломеевская , то бишь Бабадусевская ночь…
Издавая боевой клич племени Масаи, со скоростью молодого гепарда баба Дуся вила петли смерти вокруг обречённых птиц, и крик их бестолково-заполошный, крик о помощи в равнодушные небеса был заглушаем свободно изливающимся из глотки бабы Дуси потоком таких сложно-многоэтажных словесных изысков, что оказавшийся поблизости ненароком филолог вмиг бы набросал диссертацию о неизведанных доселе и неисчерпаемых возможностях родного языка… А вслед за потоком свободно льющегося бабы Дуси сознания в обалдевшую от ужаса стайку птиц с пулемётной скоростью летели образчики смертельного оружия №1 народной мстительницы…
Яростен и короток был тот бой… Тишина опускалась на поля… Птицы не пели, петухи орать не смели, округа погружалась в скорбное молчание… Увы, не всем удавалось уйти живыми, и часто грустный похолодевший ветерок тоскливо перебирал грязные перья куриного комочка, неряшливо валяющегося на земле… Баба Дуся, тяжело дыша, подходила к нему, хватала за ногу или крыло, вперевалку добредала до конца огорода и швыряла бездыханное тельце на облогу, бормоча при этом глухо : « Натя… Хоть супу пажретя…», и походкой усталого солдата, выполнившего необходимый долг, возвращалась домой…
C более массивными особями в образе хряка какого загаженного либо коровки игривой было посложнее. Особенно в ту пору, когда картошка была посажена, проросла буйным изумрудным цветом, неумолимо влекущим к себе возвращающихся домой коров или вырвавшуюся на вожделенную свободу хрюшку. Проломив-порвав массивным телом проволочки-верёвочки, натянутые местными умельцами вкруг «неприкасаемого», коровища царственно впиралась на огород и начинала нагло пожирать нежно взлелеянные всходы… Но тут из-за ограды половецкой стрелой вылетала баба Дуся, и начиналась португальско-новосельская коррида; она не грозила смертельным исходом, но увечьями обеим противостоящим сторонам – вполне…
Изрыгая самые страшные проклятья, баба Дуся, вооружённая вечным своим крепеньким батожком, отполированным за десятилетия до зеркального блеска и напоминающим шпагу матадора, закручивала на огородной арене головокружительную карусель. Нещадно лупленная по всем досягаемым местам коровка, мученически мыча, металась среди борозд так, что кустики картофельные разлетались как мухи вокруг, доводя бабу Дусю этой картиной до полнейшего исступления…
Случайно обнаружившаяся неподалёку хозяйка горемычной животины даже не рисковала вступить в процесс – просто обречённо стояла за изгородью, зажав рот ладонями и округлившимися глазами молила всех богов о том, чтобы поскорее закончился этот кошмар. И когда, наконец, сквозь пелену ужаса, застлавшего глаза, корова случайно замечала родимую хозяйку, она кидалась к ней напролом, не ощущая даже сбиваемых ею в спасительном бегстве столбов ограды… Так они и убегали потом без оглядки – впереди галопом корова, за ней причитающая хозяйка, отлично осознающая, что молочка эта коровка с недельку после такого стресса давать не будет. А вслед за ними тянулся непередаваемый шлейф философских рассуждений бабы Дуси на тему… Ну, да вы знаете – на какую…
В боевых же действиях против свиньи, в задумчивости загульнувшей в картофельные владения Вечного их Стража Дуси я и сам попытался принять непосредственное участие, правда, практически безуспешно. В расслабленное послеобеденное время, когда лениво бьющаяся в пыльное паутинное стекло муха навевает сладчайший непреодолимый сон, вышел я за сад и увидел на огороде бабы Дуси очередного посетителя – блаженно развалясь посреди борозды, разворошив её себе для лежбища, умилительно похрюкивая, возлежала огромных размеров розовая в коричневых пятнах свиньища.
Бабу Дусю, подозреваю, кинуло всё же в дрёму, и граница была коварно нарушена. Желая помочь одинокому бойцу рубежей, сморённому непосильным дозором, я, аккуратно перескакивая через ряды картошки, подлетел к свинье и чувствительным пинком постарался придать ей правильное направление на выход их чужих владений. Свинья поняла меня плохо. Мерзко-злобно взвизгнув, она подлетела враз в воздух и, по-прежнему оглушительно визжа, начала нарезать круги по многострадальному огороду, распахивая его по новой.
Эти звуки, надо полагать, моментом выдернули бабу Дусю из запредельной истомы, и на поле боя она возникла немедленно. С визгом, конкурирующим с визгом нарушительницы, баба Дуся ринулась по спирали за хрюшкой, и в невообразимом прыжке разъярённой кобры рухнула на её филейную часть, ухватилась за задние ноги животины, пытаясь одновременно укусить за хвост… Обезумевшая свинья, волоча за собой кару неминучую, переходя уже с визга на ультразвук, расширяющимися кругами продолжала губить молодую ботву…
Видя такое дело, я заорал бабке : «Бросай, бросай её к чёрту…»… Куда там… Только после третьего или четвёртого круга, вконец запутавшись в ботве и ткнувшись головой в высокую гряду, баба Дуся обессилено выпустила из рук будущий окорок, который и рванул на спасительную свободу быстрее лани.
Баба Дуся же так и оставалась лежать между борозд лицом в землю, вздрагивая злобно и глухо изрыгая прямо в землю такое, отчего та покраснела метров на пять в диаметре, а в жарком ясном небе появились невесть откуда взявшиеся чернющие тучи. Когда баба Дуся выговорилась – а говорила она очень долго и веско – я помог ей подняться, как мог отряхнул от налипшей земли и ботвы, и мы разошлись по домам как раз вовремя – грянул стеной смеющийся и радующийся началу июля ливень…
А зимой…А зимой , погребенные под пластами ноздреватого или же наоборот зефирно-йогуртовыми снежными облаками, границы угодий были охраняемы вдвойне.. А как же.. своё, родное, личное… Оно хоть летом, хоть зимой – всё одно своё… Не тронь… С дрожью телесной ,на нюх и на вкус, исследовались неопознвнные и непресеченные вовремя супостатские следы на неприкосновенной собсвенности.. а уж если посягательства видимые и слышимые образовывались.. то тут уж.. сами понимаете..
Случались иной раз залетные, те, кто давно покинул сии благословенные места, подзапамятовав о мелкочастнособственнических инстинктах местных жителей, оторвался, так сказать, корнями, растратил традиционную память предков… Так вот…
Однажды, в студёную – или не очень студёную – но вполне зимнюю пору пара гостей прибыла ну очень издалека посмотреть на своих деревенских родичей. Может, для того, чтобы сказать : «У-у-у-у, какие вы стали…», ну а может и впрямь – соскучились… И на беду свою, по незнанию да забывчивости, решили они срезать путь нелёгкий в обход владений местных селян, и вынесло ж их прямо на угол занесённого снегами бабы Дусиного огородика… Краешком решили аккуратненько так просочиться, ненавязчиво, без ущербу. Ага, щас…
Возникла баба Дуся, как и всегда, просто из воздуха морозного. Возникла – и всё тут. Укоренившись на кривеньких ножках в неизменных галошах на босу ногу, подперев себя с фасада неразлучным батожком, она набрала в чахлую грудь как можно больше атмосферы – и выдохнула наружу с клубами кипящего пара не речь, не обращение, не ругань банальнейшую – она выдала нескончаемую русскую песнь со взлётами и падениями тембра, радужно окрашенную, в которой остолбеневшим двум не очень званным гостям доходчиво и ласково объясняла, кто они такие есть вместе и каждый по отдельности, почему произошли на этот свет, как и от кого именно, кем они являются в самый текущий сейчас момент, что с ними, а так же со всеми их ближайшими и совсем отдалёнными родственниками неотвратимо произойдёт в ближайшем будущем и далее – до седьмого грядущего, если повезёт, колена…
Не успевшие даже ступить на самую суть-то бабкиной земли, а так, потоптавшись растерянно по облоге, двое горе-гостей так ломанулись через буераки какие-то заповедные лосями обезумевшими, что долго ещё снежная пыль витала в воздухе, не желая опускаться на бренную планету…
Старые приятельницы бабы Дуси – вороны – вмиг прекратили препираться на ближних берёзах, замерли благоговейно и смотрели на бабу Дусю с немым восхищением и обожанием… Ибо даже им, проживавшим давно рядом со ставшей уже родимой бабкой слыхивать такого – не доводилось доселе…
Смеркалось… Гости дорогие, побывав у родичей, испив-отъев, наговорившись вдоволь, уже давно отъехали восвояси вечерним автобусом, обойдя владения бабы Дуси по очень широкой дуге, вороны задремали, а над темнеющими родными необъятными просторами, под пухлым серым небом, продолжала уноситься за горизонт вдохновенная нескончаемая песнь бабы Дуси – песнь животворящей, не ведающей преград – любви…