….и мы пошли….
Ведомые Мишей, мы шли пустынными дворами поначалу дружной галдящей стайкой, хохоча, восклицая, хорохорясь, бахвалясь и перебивая один другого, - «…Классно, потом Махову покажем, он оценит,…спросит, где натуру надыбали….А мы ему – где, где? – да в морге, вестимо…А как туда попасть, заперто, наверное?.... Да я Панькину свистну! – он дёрнет за верёвочку, дверка и откроется – звенел Мишин тенор – «…Ой, а я, кажется, боюсь… - выделился плачущий Ленин голосок, - «…да не бойся ты, нас же много, лучше расскажи по дороге про Нину,…я хоть не художник, а будущий актёр, а вот не боюсь же… Лена, ты про Нину давай рассказывай…» - отвечал Лене поставленный голос Петра. Мы шли дворами, предположительно, к Московским воротам, где неподалёку трудился в больничном морге доблестный и гостеприимный санитар Панькин, у которого, по Мишиным словам, и спирт всегда имелся. Было темно, холодно, безлюдно и довольно поздно – около одиннадцатый. Под низким ноябрьским небом мы спотыкались и скользили на запорошенном асфальте в закоулках дворов при мигающем свете редких фонарей. Холодный воздух не отрезвлял, а наоборот, - добавлял катализатор азарта к ядрёному яду «Солнцедара». Наша стайка распалась на группы, и реальность с этого момента потеряла достоверность, события утратили причинно-следственную связь, а время и место действия, как вскорости выяснилось, исказились до неузнаваемости. Миша с Андреем и Павлом мелькали впереди, Миша, оглянувшись, приглашающе махнул нам, и они пропали за углом. Лену, Панасюка и надменно-миловидного Петра не было видно, похоже, они отстали в предыдущем дворе. А Сеня – был он с нами или не был? Спускались по лестнице – вроде, был, а теперь - куда-то испарился.
**************
Отставшие Панасюк, Лена и Пётр, потеряв могучего Сеню, вышли, как они потом рассказывали, на Ломаную улицу (так оповещала криво висевшая табличка на углу кирпичного дома). Раскисшая Лена искательно заглядывала в лицо то Панасюку, то Петру: - « Макарыч, Петя, а давайте не пойдём в морг,…ну,..поздно уже…мне давно домой надо! Пошли прямо на метро…Пётр, я по дороге, что знаю про Нину - расскажу, про любовь твою школьную…Надо же! – как вы сегодня: она ушла - ты пришёл, разминулись…» - «солнцедаровские» слёзы покатились по румяным Лениным щекам. Иван Макарыч вдруг с пьяной отвагой переменил свое намерение не рисовать в морге и воскликнул с бравадой: - «…нет, пойдём!»
- « Так куда пойдём-то, мы отстали от Михаила, ну куда идти-то!...ты разве знаешь?...»
- « Я знаю, куда,…он сказал - морг в больнице, так это сразу за метро, на Детском переулке, - женская больница, свояченица моя там аборт делала. Пошли, сейчас придём, Панькина-санитара и остальных найдём и какую-нибудь « Мёртвую царевну» нарисуем…» - «солнцедаровские» некроманское вожделение сверкнуло в шустрых глазках под седыми бровями на красной физиономии Панасюка.
- «…сразу за метро… - протянула Лена, а сама подумала, что вот дойдёт до метро – в него и юркнет, а в обитель «мёртвых царевен» не пойдёт, а на приманку рассказа о Нине – и Петра за собой утянет, о чём она ему и сказала, ухватив за локоть, - … а Макарыч пусть дальше один идёт, если такой храбрый.»
Такими благими намерениями был вымощен их путь по Ломаной улице налево к проспекту. Впереди, на пустыре среди домов, обозначилась - куча? груда? свалка? – огромных чугунных колонн, фигурных деталей, угловатых конструкций, местами покрашенных, местами - облезлых,…вот - конская голова громадная, жезл какой-то… Панасюк всмотрелся, недоумённо растопырил руки: - « …это же детали Московских триумфальных ворот!...что, их снова разобрали?... они же днём ещё стояли,…когда успели, зачем?...их же, постойте, в 36-ом разобрали, в 60-м, кажется, восстановили, а метро – в 61-м открыли…и что, опять разобрали?! – это пока мы пили, и карты разглядывали,…Да не может быть!...Или это какие-то запчасти с первой разборки остались…»
- « Да пойдём уже, Макарыч, выйдем на проспект, - там и увидим, стоят ворота или нет». Лена дёрнула его за рукав, Пётр взялся за другой, и они потянули его дальше. Вышли к проспекту, - проспекту ли? – улица широкая в ямах… Никаких ворот нет, перешли на другую сторону, тротуары грязные, расквашенные какие-то пошли, там и тут - вдавленные следы от…копыт? – ну да, от копыт,…кажется… Дома, вроде бы, не такие, как всегда, а метро – где? – переулок с больницей – где?... Вот здание правее, они с облегчением узнали его – это Молокозавод,… вот и доска висит: «…воздвигнуто… в 1821-1825 годах архитектором И.И. Шарлеманем…» Позвольте-позвольте, а как сюда скульптурные быки Демут-Малиновского попали от Мясокомбината, сами пришли на старое место, к бывшему Скотопригонному Двору, что ли?... сюда, где 150 лет назад стояли?!... вон красуются на красных гранитных монолитах…
- «…или нас самих к мясокомбинату как-то занесло…да не может быть…» - пробормотал Пётр.
Лена, проживающая в новостройке в другом конце города, и не знакомая с местной топографией, пьяненько умилилась: - «…ой, какие могучие быки эти!...ну как живые… помнишь, Макарыч, скульптор Подозёров рассказывал, ну, в мастерской формовочной тогда, как их до революции отливали, литейщики ещё их прозвали – Взорушка и Невзорушка,…а вот который-какой, как разобрать…»
Макарыч всколыхнулся: - «…да я уже вообще ничего не понимаю! Если молокозавод, - с быками, без них ли, - то рядом налево метро Фрунзенская должна быть, к чертям «мёртвых царевен», я и вообще пейзажики рисую, пошли на метро!»
Они пошли налево по подмёрзшим колдобинам вдоль забора, обходя кучу земли, попали за низкое кирпичное здание, свет с проспекта едва пробивался в подворотню, захлюпало под ногами и завоняло падалью. За углом качался фонарь на палке, тёмные фигуры копошились у серо-рыжих куч с человека ростом, крюками сволакивая на землю нечто скользкое и зловонное. Одна фигура махнула нашим растерявшимся скитальцам и прохрипела: - « А вас велено, не на мокросолёные воловьи шкуры поставить, а на сухосолёные козлиные… туда, налево ступайте…», - и позади них издевательски заблеял козёл…
Вконец обалдевший Панасюк пробормотал: - « …так это кожно-сырьевая база обувной фабрики «Скороход», что ли, ночная смена? » – посмотрел на часы, часы стояли, но судя по всему – было уже к двенадцати – «…пошли скорей отсюдова, ходу к метро…» - но они вышли почему-то к узкоколейке, кучам гравия и дальше - к пустырю. Сбоку на ломаной ограде висел самодельный кривой указатель – стрелка направо – «холерное Митрофаньевсое кладбище»; стрелка налево – «Барахолка», она самая и виднелась на пустыре у железной дороги. В свете тусклых электрических фонарей сновала толпа, трясла носильными вещами, слышался ровный гул и возгласы – «…ратуйте, люди добрые,…а неча хлебало разевать,….ату его, держи вора..» - топот, улюлюканье и рёв толпы; - «…а вот кому баретки не сильно ношены…; …иглы для примуса,…пластинки трофейные…» В свете фонаря мелькнул безногий по задницу инвалид на доске на колёсиках, двумя калабашками оттолкнулся и пропал. Сидя на ящике под фонарём, мужик в бушлате растянул гармошку: - «…и был он народа кумир за рОман свой Анна Каренина, за повесть Война али мир…» - крики – «… лови, держи…» - заглушили заунывные пение, потом снова стало слышно – «…в суровом огне революций, графьёв незаконный я внук…Подайте, подайте, граждане, из ваших мозолистых рук…»
- «…барахолка…её же давно закрыли,…да и какие иглы, какие примуса…» - изумлённо промычал Макарыч.
- « Господи, да куда мы забрели…» - Лена заплакала.
Самый из них трезвый Пётр взял их под руки, повернул назад и, кажется, направо и минут через 20 они вышли как-то сзади к метро Фрунзенская, хмель их повыветрился, у Лены разболелась голова, у пожилого Ивана Макарыча сильно ныло сердце, Пётр впал в задумчивость. В метро они неожиданно встретили у эскалатора Сеню-Слона, ничуть не удивились, ничего не спросили, тот тоже промолчал, кивнул и прошёл. Пётр уже внизу узнал у Лены расписание Рисовальных классов и больше они не разговаривали, мучительно соображая каждый про себя, что это с ними было, и где их носила нечистая сила или пары «Солнцедара», - или что они ещё там пили. Так в молчании и сомнениях они доехали каждый до своей пересадки и расстались…
***************
Миша же с Андреем и Павлом, как они потом рассказывали, махнув нам и свернув за угол, благополучно пересекли Лиговский проспект, ещё какую-то улицу, и вышли к задворкам больницы Коняшина, там у дверей массивной пристройки стоял собственной персоной и задумчиво курил студент-медик, он же санитар морга Панькин. Увидев Мишу со товарищи, он возгласил: - « Привет, богема, скоморох лицедейский!»
- « Привет, медицина, клистирная трубка!» - ответствовал Миша, и, потрясая гипсовой рукой и репродукцией «Анатомии доктора Тульпа», изложил приятелю цель визита, церемонно представил Павла и Андрея – студиозусов Академии художеств и попросил приюта (доступа в морг), уюта (освежающего напитка в виде разведенного спирта) и - « меценатского профессионального морговского содействия в овладении техникой передачи грифелем на ватмане особенностей фактуры плоти живой, мёртвой и гипсовой.» По свидетельству Павла и Андрея именно так высокопарно выражался Михаил, видимо обретя в «Солнцедара» - дар красноречия. Всё вышеперечисленное было предложено гостям Панькиным, тоже не совсем трезвым. Начали с разведенного спирта. Дальше воспоминания участников морговской штудии сильно рознятся. Михаил рассказывал потом, что, мол, в морге было совсем не холодно, даже жарко, Панькин предоставил мёртвую руку, откинув слегка простынку с недавно почившего бедолаги, рядом распростёр свою собственную, живую, прилёгши на соседний прозекторский стол, обок положили принесённую – гипсовую, и приступили к штудии. По словам Михаила, он рисовал часа полтора, старательно штрихуя гипс – плотно, мёртвую руку – эфемерно, живую Панькинскую – живенько. Панькин же в это время путано повествовал о трупном окоченении, что, по словам Миши, очень ему помогало. Потом пришёл Валет Пик, он же Ожье Датчанин, он же Огиер – и позвал Панькина выполнять санитарские обязанности, а Михаил пошёл его искать, заблудился в коридорах, но мёртвая рука, внезапно появившись, летела впереди и перстом указывала ему дорогу в бытовку санитаров, где он, Миша, и заснул. Проснувшись и взглянув на ватман, он увидел, что наваял очень похожий поясной портрет Панькина в профиль, причём из его плеча росло три руки – живая, мёртвая и гипсовая, и сразу видно было – какая есть какая!
Павел же, по его словам, решил, наконец, отработать свой сферический приём штриховки на живой руке, вдохновенно рисуя и вслух объясняя остальным эту новаторскую технику: - «…закругляю, закругляю,… в невидимых плоскостях, едва касаюсь; на мёртвой опробуем - эллипсовидный? эллипсический, эпилептический? А у кого здесь эпилепсия, я лично давно здоров!... а почему эпилептический, то-есть эллипсовидный? – а потому что неживые ткани подсели, оплыли, штрих нужен не кругом, – а овалом, эллипсом, иначе говоря,….а гипс надо – правильным, жёстким, круговым штрихом…» Так он демонстрировал свою технику, ему казалось, минут 20-30. Потом пришёл Достоевский, зашёлся в эпилептическом припадке, и санитар Панькин увёл его лечиться, а он, Павел, кажется, задремал, а когда проснулся от холода, - нашёл себя в коридоре, на клеёнчатой скамейке с гипсовой рукой под головой. Планшет с рисунком стоял рядом прислонённый к стенке и являл миру комбинацию спиралевидных, похожих на смерч или торнадо образований. Из одной спиральной конфигурации торчал большой палец громадного размера абсолютно как живой и чуть что ни шевелился.
Андрей же, как он потом рассказывал, решил изобразить, как из живой руки вырастает мёртвая, а из неё – гипсовая, чтобы «…нагляднее было…», и рисовал всю ночь, а потом пришёл Фредди Меркьюри, сказал, что покажет, как надо правильно рисовать, учитывая, что мир - это фрактал. Потом живая рука отделилась чудесным образом от Панькина и стукнула его, Андрея, по затылку, и он вырубился, а очухался в какой-то кладовке на чужом ватнике, прикрытый мешковиной и с пустым стаканом в руке. Лист ватмана лежал рядом, рисунок отражал концепцию фрактальности вселенной – из каждого пальца растопыренной, явно гипсовой, пятерни вырастала пятерня поменьше – живая, из каждого пальца которой прорастала кисть руки ещё меньшего размера – мёртвая, и так далее, до самых краёв листа. Вся композиция представляла собой фантастическое ветвящееся дерево из кистей рук – на каждом кончике пальца росла пятерня, на каждом пальчике которой росла опять такая же, но всё мельче и мельче…
Под утро, к концу своей смены, Панькин собрал их всех в своей бытовке, напоил горячим чаем (спирта не было – весь выпили накануне), в Достоевского, Фредди Меркьюри и Ожье Датчанина не поверил, сказав, что это был посттравматический психоделический эффект « Солнцедара», но восхитился результатами ночной штудии, им самим - тоже понравилось. Покачиваясь и ступая неуверенно, они все дружно отправились на метро, где внизу в толпе у эскалатора мелькнул Достоевский и погрозил им пальцем,… правда, Панькин утверждал, что это был главврач…
*************
Мы же с Цветковым и Алёшей Мичманом, когда Миша приглашающе махнул нам прежде, чем скрыться за углом с Андреем и Павлом, повернули налево вслед за ними и оказались в длинном узком проходе между глухими стенами. Далёкий шум транспорта с бессонного Московского проспекта доносился, вроде бы, слева, мы и пошли в том направлении.
- « Так нам ведь в больницу Коняшина надо, она на этой стороне проспекта,…в одном из зданий Новодевичьего монастыря бывшего…» - Цветков, похоже, сориентировался.
- «…ну да, сейчас выйдем к Московским воротам и увидим больницу на этой стороне, они нас уже, наверное, у входа ждут…» - Алёша поправил треуголку, перекинул рюкзак на другое плечо.
Узкий проход внезапно вывел нас на широкое открытое пространство, ветер завертел пыль и мелкий мусор со всех сторон сразу. Вот какие-то рамы – железные стойки на ножках, приткнутые кучно, по сторонам - вышки…трибуны… - стадион? Чёрт, куда это нас занесло?... - ага, так это - стадион фабрики «Скороход», значит нам надо налево. Ветер дунул в спину, одинокий бегун показался на дальней стороне, на дорожке вдоль трибун. Надо же, как поздно тренируется,… его обогнали ещё двое, как-то странно, не по-спортивному одетые, - в мятых пиджаках и серых кепках - впереди них бежали их длинные тени от прожектора на решетчатой стойке, торчащей над трибунами справа.
- « Скорее, - крикнул первый на бегу, - там нетронутый склеп кодла надыбала,…за фомкой погнали…» - ветер относил слова – «…долбать…. сдвинуть,…да навалимся,…мешок взял…» - прокричал другой, - «…гуляй, рванина!...» – завопил третий; они скрылись в проходе между трибунами. Мы зачем-то побежали за ними по бетонному тёмному проходу, дальше - через фанерный хлипкий сарайчик, сквозь порушенный забор из ржавых пик, проломились сквозь голые ломкие кусты и наткнулись на разбитую мраморную плиту. В неверном свете недалёкого костерка прочитали полустёртые золотые буквы надписи: … академику живописи Адольфу Иосифовичу Шарлемань, – дааа,….благодарный народ не пощадил могилу автора Атласной колоды карт!...
Так, - значит мы на кладбище Новодевичьего монастыря, и нам надо налево, к главному зданию, что выходит на проспект, там рядом и больница в бывшем церковном училище для девочек. Пошли налево, вслед нам из-за сброшенных массивных мраморных крестов, из-за разбитой часовни донесло ветром радостные натужные крики: – «…Заводи фомича… Ух, слам растырбаним…это тебе не на холерном староверческом,…не ссы - комиссары мазу держат,…навались…тудыть твою в качель…» - дальше - лязг и грохот…
В темноте мы наткнулись на огромное надгробье, тускло сверкнуло – Некрасовъ, ниже - даты жизни, ещё ниже - тоже золотом…. - «Сейте разумное, доброе, вечное, сейте, – спасибо вам скажет сердечное русский народ… » - вот сказал,…мерзость запустенья устроил…
Спотыкаясь о разбросанные обломки соседнего разрушенного склепа, подошли к дырявой ограде, за ней – заброшенная в колдобинах кривая улица… - а где же Московский проспект-то? – и спросить не у кого, не возвращаться же к тем мародерам кладбищенским, а их уже и не слышно, тихо стало.…Опять пошли налево, по всем расчетам – сейчас будет проспект. Алёша, идущий первым, поглубже натянул треуголку и бодро сказал: - « Сейчас к Ближней рогатке, похоже, выйдем, как-раз к Воротам Триумфальным…»
И правда, вышли и верно, - к рогатке, даже двум: шагах в 30-ти на двух рогатках полосатый шест лежит, будка полосатая сбоку, никаких ворот, сруб виднеется, а недалеко опять же - костёр теплится, огонь мечется, дым-туман стелется, в тумане маячит фигура в треуголке, фузея на плече, и грубый голос со странным выговором нашему Алёше адресуется: - «….эй, служивый, ты, куда энтих шаромыжников ведёшь, надыть в арестантскую сюды? Давай бумаги…Смёновского полку будешь?...»
Я в растерянности: - «…а где метро?...»
- «…а пошто тебе ведро, и за кустом по чину будет,… - и снова Алёше - …а стрюцких энтих – на высылку, надо быть?...давай-давай, в арестантскую их до зорьки…» Ветер затянул от нас дымом грозную фигуру, мы с Цветковым не захотели в арестантскую и, подхватив под руки обалдевшего и, кажется, готового выполнять приказ Алёшу, рванули налево по колдобинам и выскочили через пролом в стене… - к поваленным крестам - снова на кладбище… Ну, не фига ж себе, как нас бес водит!... Уткнулись в ступени - о, надгробье, какое пышное, мрамор - чёрный? - темно, не разберёшь, сбоку ступеней золотом – М.Врубель…
– « Ну, привет, великий собрат по искусству… - Цветков поклонился могиле – Демоном твоим прошу, помоги найти дорогу к моргу…»
- «….в морг торопишься, грешник?... - проблеял хихикающий ехидный голосок сзади,… - побываешь ещё, но не сейчас, не сейчас…» Мы шарахнулись вправо… Там в широкой аллее мелькнула и пропала монашеская ряса, мы потрусили за ней направо, аллея привела к выходу с кладбища на тёмную улицу, а дальше пошли странные, какие-то не советские, дома, похожие на гигантские застеклённые пузатые комоды и этажерки; на высоких, дымчатого стекла, дверях в алюминиевых рамах - пластины с кнопками и цифрами, мы одну-другую дверь подёргали – намертво закрыто. Ни души вокруг, что за улица – спросить некого.
- «…налево идём – в прошлое проваливаемся, направо идём – в будущее попадаем…» - прошептал Алёша… Постояли, посмотрели – оба конца улицы теряются вдали, шум транспорта, кажется, слева. Да куда же он к чертям денется – Московский проспект!? - там он, там… Пошли на далёкий шум – налево…. За три дома впереди щёлкнула дверь, вышел мужчина в кожаном длинном плаще, мы поспешили к нему – спросить, как к проспекту выйти, а он сел в припаркованный серебристый автомобиль неведомой нам марки – и укатил, - не успели мы…
Идём упорно, часы у меня остановились, сколько мы уже блуждаем, часа полтора-два? Дурной хмель выветрился, а похмелье и того хуже: голова - чугуном, плечи – гирями, глаза – в кучу, мысли – врозь, дугою ноги – заплетаются, подгибаются… Стеклянные дома множатся, друг в друге отражаются, не кончаются,… но вот появились обычные пятиэтажки, потянулись обыкновенные хрущёвки. Из подворотни выскочил нам наперерез мужчинка – клетчатый шарф, потрёпанное пальто, кепка, калоши(!)…глаза вытаращены, в руке потёртый портфель…Где-то он мне уже попадался,…точно, помню-помню…сейчас очень вежливо про вендиспансер спросит,…вот уже и рот открыл… Цветков его опередил: - « Скажите, как к Московскому проспекту пройти, к метро Московские ворота?»
- « Так вот, прямо, как вы и идёте, прямо к метро и выйдете – к Фрунзенской…». К Фрунзенской!? – Мы обалдело переглянулись, разминулись с Агасфером в галошах, и действительно, минут через 15 вышли на Московский проспект, и вот, пожалуйста, - через дорогу виднеется станция метро Фрунзенская (эка нас увело!), а прямо рядом с нами направо сияет кафе «Алёнушка», а из дверей кафе выходит и что-то говорит крепкому парнишке Коля Петров - нашей Алёны Яковлевой поклонник. Он подвозил её в Рисовальные классы пару раз на машине, полюбопытствовал зайти и со всеми нами перезнакомился. Гижа его даже позировать приглашал – такого колоритного – вылитый Тони Эспозито, ну, тот, что поёт « Калимбо де Луна, Калигула де Луууу-ууу-на…» - и в раковину дудит… -
Коля Петров, со светлорыжей эспаньолкой, голубоглазый, пластичный, как тигр, что и не удивительно - он тренер по каратэ-до. И вот он вышел нам навстречу из кафе «Алёнушка», и мы кинулись к нему, как к родному, восклицая и радуясь. Денег у нас не было, но у меня были часы Сейко, они вдруг снова пошли и показывали одиннадцать,…как одиннадцать? – мы же часа два блуждали и бегали, ну, неважно, они просто стояли, а теперь снова пошли и их можно будет в кафе вместо денег в залог оставить.
Коля Петров приветливо приобнял нас всех троих разом: - « Привет, вы чего такие взъерошенные и перевёрнутые, а Алёна не с вами? – Нет? - Жаль,…а я тут в кафе её имени с Фекой и его командой должен встретиться, давайте заходите, похоже, вам надо оклематься и освежиться,… а ты что, Алексей, в старинной форме солдатской?...ах, Клуб исторический – понятно…»
Алёша снова сунул камзол и треуголку в рюкзак, надел куртку, пригладил волосы:
- « Фека, Феоктистов что ли, так это же бандит известный!?»
- « Ну да, он меня просит своих быков, ну, бойцов своих тренировать, вот – сюда на переговоры пригласил…» - Коля повёл плечом.
- «…А почему сюда, в это кафе? У него, говорят, «резиденция» и постоянный столик в ресторане в «Пулковской»?» - проявил неожиданную осведомлённость Цветков.
- « А потому, что это – молодёжный досуговый центр Московского района, здесь Райком комсомола курирует, кому придёт в голову Феку здесь искать: где комсомол, а где – он со своими очередными непонятками с законом…» - Коля привёл нас к своему столику, уселись, заказали, выпили. На старый дурной хмель водка оказала почему-то неожиданное просветляющее действие, стало очень весело и легко…
- « Пошли танцевать!» - раздался рядом волнующий голос, адресуясь, похоже, сразу ко всей компании
…и мы пошли…