Он подошел ко мне ко мне в коридоре института.
Позже, я много раз пытался понять, почему в толпе, высыпавшей из аудитории, он выбрал именно меня. Я относился к тем студентам, которых время от времени вызывают в деканат, и задают один и тот же, наводящий на углубленные философские размышления вопрос: «Ну, и как вы думаете жить дальше?» Может быть, его обмануло выражение моего лица. Видимо, он решил, что моя задумчивость вызванна процессом особенно серьезного осмысления закончившейся лекции. Возможно, он даже принял меня за отличника («Ведь у вас, Ахмадов, такие умные глаза!» - говорил, отчитывая меня, декан).
-Вы учитесь на четвертом курсе?
-Да.
-На лечебном факультете?
-Да.
-Давайте познакомимся. Меня зовут Петр Иванович, я главный врач Зареченской участковой больницы.
-Салман, - представился я, стараясь сообразить, какое дело ко мне может быть у главного врача Зареченской участковой больницы.
-Салман? – переспросил он, подавая мне руку, -У меня был друг Эдельман...
-Нет, -сказал я. –Это не фамилия, это имя такое. А фамилия у меня – Ахмадов.
-А.... Дело, Салман, вот в чем: Понимаете ли, у меня в больнице катастрофически не хватает врачей. Я предлагаю вам поработать лето. Я дам вам полторы ставки, жилье и питание при больнице. Но имейте ввиду – работы будет много. Согласны?
-Согласен, - быстро сказал я, оглянувшись по сторонам.
-Каникулы у вас, как я понимаю, начинаются через месяц, так?
-Да.
-Вот и отлично. Сдадите экзамены (ему и в голову не пришло, что я могу их не сдать! Что значит обманчивая внешность...) и сразу же приезжайте. Запомнили: Зареченская участковая больница. Найдете. Я вас буду ждать. Досвидания.
Он подал мне руку и ушел быстрым шагом уверенного в себе человека.
Я до сих пор не могу понять, почему Фортуна, все годы студенчества относившаяся ко мне более, чем холодно, тем летом так резко повернулась ко мне улыбающимся лицом. Не исключено, что она внезапно осознала незаслуженность моих неудач. Или в ней сработало женское начало, и она просто пожалела меня, уже дошедшего до той грани отчаяния, когда в голову лезут те страницы из учебника судебной медицины, где скрупулезно описываются многочисленные способы самоубийства.
День ото дня ее улыбка становилась все благосклоннее. Я не только сдал все экзамены, но и непостижимым образом сдал их на «отлично», исключая тройку по политэкономии.
Особенно меня поразила своей неожиданностью пятерка по акушерству.
Во-первых, я проспал начало экзаменов и примчался в клинику, когда в аудиторию входила последняя группа.
Во-вторых, экзамен по акушерству был последним, и я, зная, что у профессора не повернется рука выставить мне «неуд» после предыдущих пятерок, готовился так, чтобы только вытянуть на слабую тройку. Но, сделав меня своим любимчиком, Фортуна, видимо, решила быть до конца последовательной. Мне достался билет с легчайшими вопросами, и я, воодушевленный, попросил разрешения отвечать без подготовки.
Профессор (он был известен среди студентов тем,что каждый пример заболевания начинал словами «цветущая женщина...»)одобрительно посмотрел на меня и разрешил.
Я бойко начал отвечать на вопрос о диетах для беременных. Быстро перечислив все то, что можно и нужно есть беременным, я перешел к запретам, и первым делом сообщил, что им, ни в коем случае, нельзя принимать алкоголь.
-Как вы сказали? – встрепенулся профессор, до сих пор молча кивавший головой в такт моим словам.
-Алкоголь, -уверенно повторил я, точно зная, что современная медицинская наука ни в какой диете рекомендовать спиртное не может.
-Вы слышали? –Профессор посмотрел на членов комиссии, - Этот студент –единственный за все экзамены, кто сказал слово «алкоголь» с ударением на последнем, а не на первом слоге! Достаточно, молодой человек! Я ставлю вам «отлично».
Зареченская участковая больница размещалась в двух старинной архитектуры зданиях, утопавших в зелени векового парка. Мне потом объяснили, что это бывшая усадьба какого-то бывшего графа. Этот граф отличался, по-видимому, основательностью задумок и их исполнения: оба здания имели имели кирпичные, метровой толщины, стены, массу всяких башенок и мезонинов и даже остекленные галереи с мраморными ступенями в них, ведущими прямо в реку.
Правда, зареченские крестьяне, экспроприировавшие графа, уже в первые дни своего хозяйствования расценили эти галереи, ступени, а заодно и рояль, который по причине своих неправдоподобных размеров был сначала поднят на недостроенный второй этаж и уже потом обнесен стенами, - как классовочуждые.
Поэтому стекла в галереях были раз и навсегда выбиты, рояль по частям выброшен в окно, струны разбраны на балайки, а куски мраморных ступеней использованы в качестве гнета для квашеной капусты.
То ли бывший граф так удачно выбрал место для усадьбы, то ли, в соответсвии с местной легендой, крестьяне и в самом деле вырыли новое русло для реки – она текла, огибая всю усадьбу вроде подковы, так что из окон можно было ловить рыбу, чем с большой увлеченностью и занимались больные.
В одном из домов была собственно больница: палаты, операционная, перевязочные, процедурные, одним словом все то, что и должно быть в приличной участковой больнице.
Весь второй этаж другого дома – пять или шесть громадных комнат – занимал главный врач, в чем его никак нельзя было бы упрекнуть , поскольку иначе этот этаж вообще пустовал бы – больница не испытывала недостатка в площади. Кроме того, этот дом с самого начала был отведен под жилье для врачей, а их представлял Петр Иванович в единственном, как оказалось, числе.
Первый этаж пустовал.
-Вот, - сказал Петр Иванович, отперев массивную дверь и пропуская меня вперед, - это все, считай, твое. Хочешь, занимай все комнаты кряду, хочешь – живи в одной.
-Как же так, -удивился я, - такая кругом красота, и парк, и река, и жилье... И вдруг у вас не хватает врачей.
-Это сейчас красота, - вздохнул он, - а вот пойдут дожди, ни пройти, ни проехать... Зимой все завалит снегом... И потом, тут, брат, такая скукотища, что ты и представить себе не можешь. Приезжали врачи, по распределению. Отработают год, и начинается: отпусти да отпусти, а то, дескать, или с ума сойду или допьюсь до тушканчиков... И спивались, было дело. Я бы и сам, наверное, давно уехал, но, понимаешь, не могу. Если бы замену себе подготовить.... – Он многозначительно посмотрел на меня. – Председатель мне и платит по-человечески, чуть не три ставки, правда, я честно их отрабатываю, и машину, «двадцать четверку», купил безо всякой очереди.... Как я уйду? Получится, вроде дезертировал...
С этой его «двадцатьчетверкой» был сплошной анекдот. Мне потом рассказывали, что председатель предлагал Петру Ивановичу «уазик», куда более подходящий к здешним дорогам, точнее сказать, бездорожью. Но Петр Иванович, мучимый неизбывной тоской по комфорту, предпочел «Волгу».
В результате этого легкомысленного выбора он теперь вынужден был пользоваться весьма примечательным способом езды по черноземному месиву: в тех редких случаях, когда Петру Ивановичу нужно было ехать в город, «Волгу» закатывали на нечто, специально изготовленное, и напоминающее тракторные сани. Потом это нечто буксировали трактором километров пятнадцать до проселка, и только потом машина шла своим ходом. Закончив дела, Петр Иванович звонил председателю, и трактор отправлялся к тому же проселку, чтобы доставить роскошный экипаж с дремлющим на заднем сиденье Петром Ивановичем обратно.
Я выбрал ту комнату, окна которой выходили на реку и принялся за уборку.
-Извините, - сказал я пожилой нянечке, развешивавшей во дворе выстиранные простыни. – Не смогли бы вы дать мне ведро?
-А як же нэ дать? – сказала нянечка. –Дам, ясно. –Она принесла ведро. -Тильки,
доктор, его трэба поколотить.
Это сообщение меня удивило, но я живо представил себе какую-то малозаметную корку на внутренней поверности ведра, подобрал палку и стал осторожно, чтобы не помять жесть, колотить по ведру.
Молоденькая медсестра, с любопытством глазевшая на меня из окна процедурной, прыснула и позвала кого-то:
-Дывись, шо вин робит!
Оказалось, что «поколотить» означает « прополоскать».
Этот местный диалект, состоявший из причудливой смеси русского и украинского языков,и потом не раз ставил меня в смешное положение.
Однажды я долго щупал ногу бабке, жаловавшейся на боли в бедре:
-Больно?
-Ни.
-Больно?
-Ни.
-А здесь?
-Ни.
Наконец, исследовав каждый миллиметр ее бедра, и не найдя болезненой точки, я догадался:
-Ну-ка, бабуля, покажи сама, где болит.
-Та ось же, сынок, у бедре и болить! – сказала бабка, корявым, черным пальцем ткнув в ребро.
-Это же не бедро, а ребро! Бедро там, где я щупал! – сказал я.
-Ни, сынок. То кульша, - уверенно возразила бабка.
Работа увлекла меня несказанно. С утра я вел прием в амбулатории, потом занимался стационарными больными, то есть теми, которых сам же и направил в больницу.
Первые три дня Петр Иванович строго меня контролировал, скрупулезно перепроверяя каждое назначение и каждый диагноз. Затем котроль был снят и вместо него введен своебразный консультативный метод.
Я никак не мог понять, откуда в моей голове обнаружилось столько знаний, о которых я и не подозревал.
По-видимому, знания, преподносимые с кафедр, каким-то удивительным образом, частично оседали в моей голове по пути одного уха к другому, случайно застревая в бороздах и извилинах мозга. Очевидно они, эти знания, изнемогли от бесцельного лежания на дне сознания и в то лето начали лихорадочно, суетясь и отталкивая друг дружку, всплывать. Как бы то ни было, Петр Иванович не скрывал своего удовлетворения моей работой, а сам я уже начинал чувствовать себя многознающим, прожившим долгую жизнь в служении людям, врачом.
Деревенька отличалась укладом жизни, раньше казавшимся мне давно и надежно изжитым: на улицах, когда я иногда проходил по ним, встречные старики издалека снимали головные уборы (сейчас мне кажется, что это были картузы), и, кланяясь, здоровались. На завалинках сидели старушки с коричневыми лицами, тоже оказывавшие мне всевозможные знаки уважения и носившие мне в больницу парное молоко в глечиках; деревенские девушки, завидев меня, смущались и краснели.
Правда, потом, когда в помощь колхозу на уборку урожая приехал чуть ли не целый мотострелковый дивизион и эти девушки, все так же стыдливо краснея, повалили на аборт, я горько разочаровался в их невинности, отчего испытывал чувство, похожее на ревность и ощущал себя бесстыдно обманутым.
Хотя, девушек тоже можно по-человечески понять: парней в деревне почти не было, а те, которые еще чудом не уехали в город, или, на худой конец, в райцентр, были на вес золота.
Лишь одно омрачало мой усыпанный лаврами путь: я не сделал ни одной операции. Надо сказать, что зарвавшись в честолюбивых устремлениях, я все-таки сохранил элемент самокритичности, и, вообразив себя видавшим виды земским врачом, все же хорошо понимал, что в самом лучшем случае смогу осилить лишь операцию аппендэктомии.
Надо также сказать, что и сам Петр Иванович более сложных хирургических больных предпочитал переправлять в райцентр, поскольку в его больнице не было условий для расширенных операций.
Но у зареченцев, по-видимому, был стойкий иммунитет именно к аппендициту. Они болели чем угодно: прободной язвой желудка, заворотом кишечника, всевозможными, самыми причудливыми видами грыж, только не аппендицитом.
Судьба, решившая в короткий срок познакомить меня с большинством существующих на местной земле болезней, упорно избегала аппендицита.
Червеообразный отросток –аппендикс, снился мне по ночам. Я с поразительной ясностью видел его набухшую и покрасневшую верхушку, пораженную флегмонозным воспалительным процессом, представлял с мельчайшими подробностями кровеносные сосуды, изображенные в иллюстрациях к учебнику хирургии. С лихорадочным блеском в глазах, я кидался к больному, пожаловашемуся на боли в животе, и не находил вожделенных симптомов.
Наконец, мой час пробил.
Я стоял в операционной, облаченный в стерильные одежды, строгий и немногословный, бережно держа перед собой обильно политые йодом и спиртом руки.
Петр Иванович занял место ассистента.
Вообще-то, мне не раз доводилось видеть операцию аппендэктомии.
Я даже несколько раз ассистировал институтским хирургам.
Кроме того, я последние недели добросовестно штудировал учебник.
Однако, с того момента, как я властно скомандовав « скальпель!», ощутил в руках прохладную сталь инструмента, знания, довольно аккуратно разложенные в моей голове, превратились в начинку погремушки, энергично сотрясаемой рукой здорового и жизнерадостного семимесячного младенца...
В общем, операцию сделал Петр Иванович. На мою долю достались только три последних шва.
-Не переживай, - сказал он мне, когда я, сидя в ординаторской, пришибленно прикуривал от окурка новую сигарету. – У тебя все еще впереди. Можешь поверить мне на слово, так начинает большинство хирургов... Иди, отдыхай.
Я валялся на койке, бездумно разглядывая трещину в потолке, когда меня подбросил сильный стук в дверь.
-Быстро! Срочный выезд! – Лицо у Петра Ивановича было потерянно-озабоченным.
Я заметался по комнате, схватил фонендоскоп, тонометр.
-Возьми кислородную подушку! И чемоданчик!
В несколько прыжков я пересек двор, влетел в приемное отделение и вернулся с кислородной подушкой в одной руке и с чемоданчиком с красным крестом на боку в другой.
-Надень колпак! В машину!
Взревел мотор (машину Петр Иванович водил сам).
«Уазик», встав сначала на дыбы, рванул с места.
Мы мчались по деревне.
Выл мотор.
Завывала сирена.
Маячок на крыше пульсировал неземными ярко-синими вспышками.
Спасаясь от колес, брызгали в стороны куры, гуси, утки и поросята.
-Что слу... слу... чилось?! – выговорил я, подпрыгивая на сиденье.
-Увидишь! – крикнул Петр Иванович.
Машина, страшно визжа тормозами, круто, с заносом, остановилась.
-Быстро! – он спрыгнул на землю.
Я вывалился из двери, обвешанный атрибутами скорой помощи, и вдруг разглядел, что мы стоим на берегу мирного деревенского пруда, с играющими на его поверхности оранжевыми бликами, что вокруг ни души, и что Петр Иванович смеется, вынимая из «Уазика» связку удочек.
Я растерялся. Потом представил себя со стороны, в белом халате и белых же больничных штанах, с этой раздутой кислородной подушкой подмышкой, в сползающем на глаза колпаке...
Мы хохотали, глядя друг на друга, хлопая себя руками по бедрам и утирая слезы, и с каждым новым взрывом смеха все меньше оставалось во мне давешней тоски.
-А если больного привезут?.. – спросил я наконец.
-Ничего страшного. – Он забросил наживку. – Во-первых, мы ненадолго, порыбачим часок и вернемся. Во-вторых, я всегда предупреждаю, где меня искать, - до больницы семь минут езды, если что.
На ужин мне принесли карасей в сметане. Заснул я почти счастливым.
Мотоциклиста привезли поздно ночью. Он лежал без сознания, бледный, покрытый холодным потом. Мы уже наладили капельницу, в вену быстрой струйкой бежала прозрачная жидкость.
-Ну, что будем делать? – Петр Иванович сжал виски и с силой потер их пальцами. – В район не довезем... Шестьдесят километров по бездорожью... Санавиация прибудет в лучшем случае через два часа...
-Не знаю.
-Давление на нуле и не поднимается. Что толку от наших растворов, если мы льем в вену, а в брюшной полости продолжается кровотечение... Разрыв селезенки. Надо оперировать, но как? Наркоз мы дать не можем. Под местной анестезией не получится...
-Может, по старинке, маску дать с эфиром?
-Нет. Это не подходит. Как давление?
-Не определяется, Петр Иванович. И пульс нитевидный.
-Ах, черт. – Он сел на табурет, оперся локтями о колени, подперев голову. – Теряем парня... Чушь какая: знать, что нужно делать и сидеть, сложа руки...
-Петр Иванович, пульса нет! Седцебиений тоже! Нужно делать закрытый массаж!
Он быстро встал, пощупал пульс, приложил к бледной груди парня чашечку фонендоскопа. Лицо у него сморщилось, как от боли.
-Не нужно, - сказал он. – Все. Там... родственники. Скажи им сам. – Петр Иванович, ссутулившись, вышел из палаты.
Лето подходило к концу. Деревья старого парка впали в задумчивость. Падали первые листья. Вода в реке потемнела до прозрачной, холодной черноты.
Я отвернулся от окна и раскрыл историю болезни: «Общее состояние несколько улучшилось. Жалобы на общую слабость, кашель, боли в правой половине грудной клетки, усливающиеся при вдохе...» Как все-таки быстро пролетело время...
-Работаешь? .. Сиди, сиди. – Петр Иванович присел за соседний стол. – Тут, понимаешь, такое дело: мне нужно дня на три съездить в город. На тебя я, в общем, уже могу положиться. Так что эти три дня будешь исполнять обязанности главврача.
-Петр Иванович, я же не справлюсь!.. Вдруг, что-нибудь непредвиденное, тот же аппендицит...
-Переправишь в райбольницу. И потом, я всех предупредил, чтобы сюда никого не присылали.
-Хорошо... Я попробую. Позвонить председателю насчет трактора?
-Не надо, я на «уазике» поеду. –Он замеялся: - Дернул меня черт связаться с этой «Волгой»... Боюсь, что она так мне толком и не послужит, разве что здесь когда-нибудь проложат дороги...
Знаменитый «закон бутерброда» сработал на второй день, точнее, на вторую ночь его отсуствия. Предыдущий день прошел спокойно, я даже лихо подписал несколько бумаг, поставив внизу «и.о. главного врача...»
Случилось то, чего я меньше всего ждал: привезли роженицу.
Как-то так получилось, что раздел акушерства, экзамен по которому я столь блестяще сдал, благодаря слову «алкоголь», совершенно выпал из моей практики. Не знаю, была ли тому виной ниппельная (только туда) миграция молодежи в город, или в то лето имел место какой-нибудь демографический феномен, но ни одна роженица в больницу не поступила. В результате, пробел практических навыков в этой насущной области медицины возник не только у меня, но и у молоденькой акушерки, начавшей работать одновременно со мной.
Роженицу привезли двое насмерть перепуганных парней. Она лежала в устланном сеном кузове грузовика и громко стонала. В стоне явственно слышались решительные нотки.
Мы стояли у входа в больницу, я посмотрел протянутую одним из парней рентгенограмму на свет лампы, висевшей над дверью, и обомлел: на снимке были отчетливо видны два позвоночника. Двойня! Акушерка, глянувшая на пленку из-за моего плеча, охнула.
- Ну что же, - сказал я с бодрым видом. –Двойня, так двойня. Собирайтесь, Наталья Сергеевна. Будете сопровождать роженицу в райцентр.
-Я?! Доктор, я одна не поеду.
-Что значит «не поеду»? Почему?
-Ну да, а вдруг у нее по дороге начнется? Ехать-то вон сколько, не ближний свет. Давайте тогда вместе поедем.
-Вместе нельзя. Слышали про закон парных случаев? Вдруг еще одну привезут.
-Доктор, а может вы сами, здесь примете?
-Я?! – у меня была такая же интонация, какая была минуту назад у акушерки. Быстро сориентировавшись я сказал: - Нет. Вы же понимаете, всякое может случиться, все-таки двойня... Может понадобиться кесарево сечение.
-Что же делать, доктор?
-Ладно, - решился я, - придется ехать мне. –Приготовьте дорожный набор.
Мы не проехали и десяти километров. Грузовик трясся на ухабах, швыряя меня из одного угла кузова в другой. Стоны роженицы перешли в крики. Кое-как, ползая вокруг нее на четвереньках, я осмотрел ее и понял, что влип.
-Остановите! – я замолотил кулаками по крыше кабины.
Грузовик остановился.
-Что?! – голос у парня дрожал.
-Переноска есть?
-Есть.
-Быстро включай ее и давай сюда!
Шофер, помешкав несколько секунд, протянул мне через борт включенную переносную лампу на длинном шнуре.
-Слейте горячую воду из радиатора в ведро и несите сюда!
Парни заметались вокруг машины. Я понятия не имел, зачем нужна горячая вода, но по кинофильмам помнил, что в таких случаях обычно требуют горячую воду. Что касается акушерских знаний, полученных в институте, то изо всей их совокупности в голове вертелась одна-единственная и в этот момент страшно нелепая фраза: «наружный поворот головки, внутренний поворот плечиков». Все, что происходило дальше, осталось в моей памяти как сумбурное смешение криков роженицы, мельтешения огромных теней, отбрасывавшихся переноской, и моих собственных беспорядочных действий.
Эта история закончилась полным триумфом природы, оказавшейся куда более мудрой акушеркой, чем я: назад мы ехали вшестером.
Через неделю я уехал в институт. Потом, через два года, председатель комиссии по распределению сказал мне: « О вас очень хорошо отзывается главный врач зареченской участковой больницы. Он просил направить вас в его распоряжение, если вы захотите. Поедете?».
Я отказался.
С тех пор прошло пятнадцать лет, и я до сих пор жалею об этом.
1989
Из книги « Впереди был новый день» 1991
-