Р. Штайнер. Проблема Фауста. Лекции

Духовнонаучные комментарии к "Фаусту" Гёте, т.II,



Первая лекция    30 сентября 1916 года (После постановки сцены в кабинете Фауста, из первой части).

Проблема Фауста

Сегодня я хотел бы опять говорить в связи с только что представленной сценой из первой части "Фауста", чтобы получить некое единство, которое затем даст нам возможность перейти завтра к более широкому рассмотрению.

Мы уже видели, что переход от XIV, XV столетий к XVI—XVII представляет собой весьма значительный сдвиг во всем развитии человечества: переход от греко-латинской эпохи к нашему пятому послеатлантическому периоду, к периоду, в котором мы теперь живем, из которого проистекают для нас все импульсы познания и также действия,— к периоду, который продлится до четвертого тысячелетия. И из всего, что вы знаете о "Фаусте" Гёте и о связи этого гётевского "Фауста" с фигурой Фауста, выступающей из легенды XVI века, вы видите, что, как эта фигура Фауста XVI века, так и то, что из неё сделало созерцание Гёте, стоит в тесной связи со всеми теми переходными импульсами, которые в духовном отношении и с тем вместе также в материальном отношении вызвали появление новой эпохи. Что касается Гёте, то дело, поистине, обстоит так, что именно эта проблема о начале новой эпохи с огромной силой предстояла пред ним, и что в течение 60 лет своей работы над Фаустом он был всецело инспирирован вопросом: каковы важнейшие задачи, важнейшие направления в образе мыслей новейших людей? И Гёте мог действительно оглянуться на только что закончившийся период, который теперь так мало известен даже в науке, период, который кончается вместе с XIV—XV столетием.

Все душевное настроение людей, человеческие способности и вопросы столетий, предшествовавших эпохе Фауста, имели совсем другой вид, чем в душах современных людей, в душах современной эпохи человечества. И в своем "Фаусте" Гёте воплотил образ, показал личность, которая действительно еще смотрит в прошлое, в душевное настроение людей более ранних, давно протекших столетий, и которая вместе с тем смотрит в будущее, на задачи современности, на задачи будущего.

Но когда Фауст оглядывается на то, что предшествует его эпохе, он может в сущности видеть только обломки прошлой культуры. Мы должны всегда иметь в виду прежде всего Фауста XVI столетия, который был исторической фигурой, перешедшей затем в народную легенду. Этот Фауст жил еще в представлениях древних наук, которые он себе усвоил, жил в магии, алхимии и в мистике, которые были мудростью также эпохи, предшествующей христианству, но ко времени, когда жил Фауст, исторический Фауст XVI столетия, пришли в сильный упадок. То, что люди, среди которых жил Фауст, считали алхимией, магией, мистикой, представляло уже полную путаницу, это была смесь, основанная на традициях, на преемственности из прошлого, понимание которых было однако утрачено. Мудрости, которая жила во всем этом, больше не знали. Сохранились некоторые верные формулы прошлого, некоторые правильные воззрения прошлого, но их плохо теперь понимали. Итак, в эпоху упадка в духовной жизни был в этом смысле поставлен исторический Фауст. И Гёте беспрестанно смешивает то, что переживал исторический Фауст, с тем, что он сам создал как Фауста XVIII века, Фауста XIX века и даже Фауста многих еще предстоящих веков. Поэтому мы видим, что гётевский Фауст обращается к магии прошлого, к мудрости прошлого, к мистике, которая не занималась химией в современном смысле, материалистическом, которая с помощью различных действий над природой хотела войти в связь с духовным миром, но не имела уже знаний, необходимых, чтобы правильно, в прежнем смысле, войти в связь с духовным миром.

То, что считалось врачебным искусством в давно прошедших веках, было совсем не так глупо, как это часто хочет теперь показать современная наука, но утрачена скрытая в этом искусстве мудрость; она уже была  утрачена отчасти и в эпоху Фауста, Гёте хорошо это знал. Но он знал это не рассудком, он знал это сердцем, знал всеми силами души, которые стремятся к благу и здоровью человечества и имеют особенное значение для блага человечества. Он хотел ответить себе на вытекающие отсюда загадочные вопросы: как непрерывно подвигаясь вперед, можно прийти относительно духовного мира к другого рода мудрости, отвечающей новому времени, подобно тому, как древние могли прийти к своей мудрости, которая должна была необходимо угаснуть в связи с ходом развития человечества. Поэтому он делает своего Фауста магом, Фауст отдается магии подобно Фаусту XVI века. Но он остается неудовлетворенным именно потому, что истинная мудрость древней магии уже угасла. Из этой мудрости исходило также древнее врачебное искусство. С древней химией, алхимией стояло в связи все учение о лечебных, лекарственных средствах.

Когда мы касаемся этого вопроса, то мы касаемся непосредственно глубочайших тайн человечества, поскольку они ведут именно к тому, что мы не можем исцелить болезни, если не умеем в то же время их вызвать. Пути к излечению болезней суть в то же время пути к порождению болезней. Мы сейчас услышим, как в древней мудрости господствовало положение, что врачебное искусство древности мыслилось в связи с глубоко моральным восприятием мира. Но мы сейчас также увидим, как мало в те древние времена могло бы проявляться то, что называют теперь свободой человеческого развития, которая, собственно, только в нашем пятом, следующем за греко-римским периоде, стала целью человеческих устремлений. Мы увидим, какой она должна была бы быть, если бы сохранилась древняя мудрость. Но эта мудрость должна была угаснуть во всех областях, для того, чтобы человек, так сказать, начал все с самого начала, но при этом мог бы в познании и действии стремиться также к свободе. Он не мог бы этого под действием древней мудрости. В такие переходные эпохи, как та, в которую жил Фауст, старое находится в упадке — новое еще не наступило. И тогда проявляются такие настроения, как то, что замечается в Фаусте, в сцене, предшествующей той, какую мы представили сегодня.

В этой сцене мы вполне ясно видим, что Фауст принадлежит и чувствует себя принадлежащим к эпохе, когда существовала еще древняя, но уже не вполне понимаемая людьми мудрость. Мы видим, как Фауст, в сопровождении своего Фамулюса (помощника) Вагнера, выходит из своего уединения  на прогулку за город, как он сначала наблюдает народ, празднующий на природе Пасху, как потом сам приходит в пасхальное настроение. Но мы сразу же видим, как он не хочет принимать почтительных похвал, с которыми обращается к нему народ. Ибо к нему подходит с приветствиями старый крестьянин, так как народ думает, что Фауст, сын старого адепта, старого врачевателя, сам сведущ в искусстве врачевания и может принести помощь и целение народу. Старик подходит к Фаусту и говорит:

" Да, мысль благая — посетить

Народ теперь, в веселый час:

Но вам случалось приходить

И в дни беды, трудясь для нас.

Не мало здесь стоит таких,

Которых ваш отец лечил,

От верной смерти спас он их

И нам заразу потушил.

Тогда ты, юноша, за ним

Везде ходил среди больных.

Отважен, чист и невредим

Меж трупов, гноем залитых, —

И жив остался покровитель:

Хранил спасителя Спаситель".

Это говорит старый крестьянин, вспоминая как Фауст связан с древним искусством врачевания, которое излечивало не только физические болезни, но исцеляло также и моральные недуги в народе. Но Фауст знает, что теперь уже не то время, когда древняя мудрость оказывает действительную помощь людям, а время упадка. И в его душе скрыто вспыхивает скромность от сознания той неправды, перед лицом которой он, собственно, стоит, и он говорит:

"Пойдем туда: на камне том

Присядем мы и отдохнем  немного.

Не раз я здесь сидел, томя себя постом,

Молясь и призывая Бога.

С надеждой, с верою в Творца,

В слезах, стеня, ломая руки,

 Для язвы злой, для страшной муки

Просил я скорого конца.

Слова толпы звучат насмешкой злою

В ушах моих, и знаю я  один,

Как мало мы, отец и сын,

Гордиться можем этой похвалою.

Отец мой, темный труженик, в тиши

Над тайнами природы  тщетно бился,

В её круги святые он стремился

Проникнуть всеми силами   души —

По-своему, но честно. Меж адептов

Сидел он в черной кухне  взаперти.

И силился бальзам целительный найти,

Мешая разных множество рецептов.

Являлся красный лев — и был он женихом,

И в теплой жидкости они его венчали

С прекрасной лилией, и грели их огнем,

И из сосуда их в сосуд перемещали".

Таким образом Гёте прекрасно изучил, как тогда поступали алхимики, как обращались с "красным львом" — ртутью, серной ртутью, как смешивали различные химикалии, предоставляя их затем их естественным процессам, как из этого приготовляли лекарства. Но все это уже не отвечало древней мудрости. Гёте знает также их способ выражения — то, что хотели сказать, выражали непременно в образах. Соединения веществ передавали в образе брака. Поэтому он говорит:

"И из сосуда их в сосуд перемещали".

                <  часть текста лекции отсутствует  >

(Пудель приближается, описывая суживающиеся круги).

Фауст:

Ты видишь ли: спиральными кругами

Несётся он все ближе, ближе к нам.

Мне кажется, что огненным потоком

Стремятся искры по следам  его ".

Фауст видит не просто пуделя, но внутри Фауста что-то оживает и он видит нечто духовное, что связано с пуделем. Фауст видит это. Вагнер, разумеется, этого не видит. Ибо внешними глазами, конечно, нельзя видеть того, что видит Фауст.

"Ты в зрительный обман впадаешь ненароком:

Там  просто  черный пес — и больше ничего.

Фауст:

Мне кажется, что нас он завлекает

В магическую сеть среди кругов своих.

Вагнер:

Искал хозяина и — видит двух чужих!

Взгляни, как к нам он робко подбегает".

Итак, в этом простом явлении Фауст видит нечто духовное. Представим же себе это ясно. Фауст, внутреннее существо которого охвачено известной духовной связью с этим пуделем, возвращается с ним  в свою комнату. Разумеется, драматически Гёте делает это так, что пудель есть именно настоящий пудель, это очень хорошо; драма так и должна это представить, но, в сущности, мы все так же имеем дело с тем, что Фауст переживает внутренне. И как  разыгрывается затем эта сцена, как Фауст переживает здесь нечто внутреннее — это действительно мастерски выражено в каждом слове Гёте. Они, Фауст и Вагнер, остаются за городом до наступления темноты, когда внешний свет уже не действует, когда оказал свое действие сумрак. Вглядываясь в сумрак, Фауст видит то, что он хочет увидеть духовно. И вот он возвращается домой, в свою комнату. Теперь он наедине с собой. Такой человек, как Фауст, оставшись — после всего, через что он прошел — наедине с собой, в состоянии пережить самопознание, то есть жизнь духа в собственном Я. Он говорит, что его внутреннее как бы оживилось, но оживилось в духовном смысле:

"Покинул я поля и нивы;

Они туманом облеклись.

Душа, смири свои порывы!

Мечта невинная, проснись!

Утихла дикая тревога,

И не бушует в жилах кровь,

В душе воскресла вера в Бога,

Воскресла к ближнему любовь".

Пудель ворчит, но нам должно быть ясно — это суть внутреннее переживание, и ворчание пуделя есть также внутреннее переживание, хотя драматически оно представлено внешне. Фауст связал себя с упадочной магией, с Мефистофелем. Мефистофель не тот дух, который мог бы ввести его в правильные, идущие вперед духовные силы развития: Мефистофель есть дух, которого Фауст должен именно преодолеть, который дан ему для испытания, а не для обучения. Другими словами, Фауст предстает перед нами таким, что мы видим, как, с одной стороны, он стремится в божественно-духовный мир, который ведет вперед мировое развитие, и  как, с другой,  в его душе пробуждаются силы, которые влекут его вниз, в жизнь обычных страстей, уводящую человека от духовного стремления. Эти страсти насмехаются над человеком, именно когда в его душе оживает нечто святое — тогда противодействующие страсти насмехаются над человеком. Это удивительно представлено здесь в форме событий: Фауст, всем своим познанием устремленный, так сказать, к Божественно-Духовному, и его собственные страсти, которые ворчат на это, подобно тому, как материалистический рассудок человека ворчит на духовное стремление. И когда Фауст говорит: "Спокойно, пудель, не ворчи", — то в сущности он успокаивает самого себя. И далее он говорит, то есть Гёте заставляет его в данном случае говорить, удивительным образом. Только вникнув в отдельные слова, мы найдем, как поразительно Гёте знает внутреннюю жизнь человека в духовном развитии:

"Когда опять в старинной келье

Заблещет лампа, друг ночей,

Возникнет тихое веселье

(тогда становится светло в нашей  груди, в сердце, которое само себя познало)

В душе смирившейся моей,"

Самопознание — это означает: искать духа в собственном "Я".

"Разум начинает опять говорить,"

[В переводе Холодковского: "и снова мысли зароятся,"]

Значительные слова. Кто проходит духовное развитие, в которое Фауст вовлечен своей жизнью, тот знает, что разум  не есть что-то мёртвое, он знает не только головной разум, он знает, каким живым становится разум, знает, как разумом становится внутренняя духовная деятельность и как она действительно говорит. Это не только поэтичный образ!

"Разум начинает опять говорить", и надежда опять расцветает. Разум говорит, начинает вновь говорить о прошлом, которое осталось из прошлого живым, и надежда опять расцветает — что означает: нашу волю мы находим преображенной, когда знаем, что пройдем сквозь врата смерти, как духовно живое существо. Будущее и прошлое удивительно сочетаются в одно. Гёте хочет заставить Фауста сказать, что Фауст умеет в самопознании найти внутреннюю жизнь Духа. "И вновь туда мечты стремятся, где жизни ключ струею бьет".

И вот Фауст пытается ближе подойти к тому, к чему его влечет: к ключам жизни. Он избирает сначала один путь — путь религиозного подъема. Он берет Новый Завет. И то, как он берет Новый Завет, есть удивительное проявление мудрого драматического искусства Гёте. Он хватается за то место, где стоят слова глубочайшей мудрости нового времени — за Евангелие от Иоанна. Он хочет перевести их на свой любимый немецкий язык. Знаменательно, что Гёте избирает именно момент перевода. Кто познал действия глубоких мировых и духовных существ, тот знает, что при перенесении сокровищ мудрости из одного языка в другой, выступают все  духи, производящие путаницу,  вмешиваются все духи смешения. В смежных областях жизни в особенности проявляются препятствующие человеческому развитию и человеческому благу силы. Гёте намеренно выбирает перевод, чтобы рядом с духом истины поставить духа искажения, и даже духа лжи, который теперь еще есть в пуделе. Если мы вглядимся в чувства и ощущения, которые могут проистекать из такой сцены, то вам откроется удивительная глубина, которая живет в этой сцене.

Все нападения, которые я только что охарактеризовал, которые исходят из того, что кроется в пуделе, которые восстают, чтобы исказить правду в неправду — все это продолжает действовать и действует в начинании Фауста, которое ставит человека в опасную возможность исказить истину в неправду. И как мало понимают здесь то, чего хотел Гёте, на это указывают еще и теперь многие истолкователи (истолкования) Фауста, ибо что говорят эти истолкователи Фауста именно о данной сцене? Вы можете это прочесть, там говорится: "Гёте — человек внешней жизни, для которого слова недостаточно, он должен исправить Евангелие от Иоанна; он должен найти правильный перевод — не "в начале было Слово", "Логос", а:  "в начале было дело". Фауст находит это после долгого колебания. Это глубокая мудрость Гёте".

Но это — мудрость не Фауста, это настоящая, истинная мудрость Вагнера, подлинная мудрость Вагнера. Точно так же, как и другая мудрость, которая часто выдвигается, как те прекрасные слова, что Фауст говорит Гретхен о религиозной жизни: "Назвать его кто смеет откровению? ...Он Вседержитель и Всехранитель" и т.д. — есть мудрость Гретхен! То, что Фауст говорит Гретхен, постоянно и беспрерывно цитировалось и принималось как глубокая мудрость  повторившими её господами учеными:

"Назвать его кто смеет откровенно?

Кто исповедать может дерзновенно:

Я верую в Него?

Кто с полным чувством убежденья

Не побоится утвержденъя:

Не верую в Него?

Он, Вседержитель

И Всехранитель,

Не обнимает ли весь мир,—

Тебя, меня, себя?

Не высится ль над нами свод небесный?

Не твердая ль под нами здесь земля?

Не всходят ли, приветливо мерцая,

Над нами звезды  вечные? А мы

Не смотрим ли друг другу нежно в очи,

И не теснится ль это все

Тебе и в ум, и в сердце..." и т.д.

То, что говорит Фауст, часто изображается как глубокая мудрость! Но, если бы Гёте понимал это как глубочайшую мудрость, то он не вложил бы этого в уста Фаусту в тот момент, когда он хочет учить 16-летнюю Гретхен. Это мудрость Гретхен. Нужно только брать вещи серьезно.

Ученые лишь попали впросак. Мудрость Гретхен они приняли за глубокую философию. И также за особенно глубокую мудрость они приняли попытки Фауста дать перевод Евангелия от Иоанна, между тем как Гёте хотел лишь показать, как истина и заблуждение бросают человека туда и сюда, когда он приступает к такого рода задаче. Глубоко, бесконечно глубоко вскрыл Гёте эти две души Фауста именно на природе этого перевода.

Написано: "В начале было Слово"!

Мы знаем, что это греческий Логос. Это действительно стоит в Евангелии от Иоанна, и против этого в Фаусте возмущается все, что символизировано в пуделе, что не желает допустить его до более глубокого смысла Евангелия от Иоанна. Почему автор Евангелия от Иоанна взял именно Слово, Логос? Потому что автор Евангелия от Иоанна хочет указать, что важнейшее в земном человеческом развитии, то, что внешне делает человека именно человеком на Земле, не развивалось постепенно, а существовало всегда, изначально. Чем отличается человек от всех прочих существ? Тем, что он может говорить, все остальные существа — животные, растения, минералы — не могут. Материалист думает, что человек пришел к слову, то есть языку, к Логосу, пронизанному вздрогом мышления, после того, как закончил животное развитие. Евангелие от Иоанна берет это глубоко и говорит: "Нет, в начале было Слово". Это значит: развитие человека было заложено изначально; человек есть вершина животного мира не в материалистическом, дарвинистском смысле, но Слово было в самых первых намерениях земного развития, в начале. И человек может развивать на земле "Я" — до чего не достигают животные — лишь потому, что в человеческое развитие вплетено Слово. Слово стоит именно как "Я"  человека, взамен "Я" человека. Но против этой истины восстает дух, поставленный рядом с Фаустом, дух неправды; и Фауст должен опуститься вниз, он еще не может понять всей глубокой мудрости, которая  лежит в Евангелии от Иоанна. "И вот уже одно препятствие готово"; он останавливается. Но, собственно, его заставляет остановиться пудель, пёс в нем. Он не идет выше, вверх, но наоборот опускается вниз.

"И вот уже одно препятствие готово:

Я слово не могу так высоко ценить.

Да, в переводе текст я должен изменить,

Когда мне верно чувство подсказало".

Видя приближающегося к нему Мефистофеля, он думает, что озарен светом духа, а он именно омрачен духом тьмы и спускается ниже.

"Я напишу, что Мысль— всему начало".

Это не выше, чем Слово. Мысль, ум, как мы это легко можем показать, действует также и в жизни животных, но животное не доходит до человеческого слова. К уму человек способен благодаря тому, что имеет астральное тело. Фауст опускается глубже в себя, от "Я" в астральное тело.

"... что Мысль — всему начало.

Стой, не спеши, чтоб первая строка

От истины была не далека!"

(Он думает, что идет вверх, но он идет глубже вниз).

"Ведь Мысль творить и действовать не может!"

Он опускается еще глубже вниз, от астрального тела к более материально-плотному эфирному телу и пишет:

"Не Сила ли — начало всех начал?"

(Сила есть то, что живет в эфирном теле).

"Пишу, — и вновь я колебаться стал,

И  вновь сомненье душу мне тревожит.

Мне дух поможет!"

(Дух, который кроется в пуделе!)

"И выход вижу я:

В  Деянии начало бытия!"

И теперь он пришел к полному материализму. Теперь он в физическом теле, благодаря которому совершаются внешние деяния.

Слово (Логос)
Я
Ум (Мысль)
астральное тело
Сила
эфирное тело
Деяние   
физическое тело

Так вы видите Фауста, проходящего момент самопознания. Он неверно переводит Евангелие, потому что отдельные члены человеческой сущности, которые мы так часто рассматривали — Я, астральное тело, эфирное тело, физическое тело — действуют в нем хаотично, благодаря мефистофельскому духу. Теперь проявляется, как в нем господствуют эти страсти, ибо внешний лай пуделя есть именно то, что восстает в нем против правды. Он еще не может в своем познании постигнуть мудрость христианства. Мы это видим в том, как он располагает Слово, Мысль, Силу, Деяние. Но в нём уже живет стремление, порыв к христианству. Оживляя в себе то, что живет в нём, как Христос, он побеждает противоположного духа, он пробует сначала сделать это при помощи того, что он почерпнул из древней магии. Но дух не отступает, не появляется в своем истинном образе. Он призывает четыре элемента и их духов: саламандр, сильфов, ундин, гномов; все это не смущает духа, который кроется в пуделе. Но когда он вызывает образ Христа, злодейски пронзенного, излившегося через все небеса — тогда пудель должен явить свой истинный образ.

Все это есть, в сущности, самопознание — самопознание, которое Гёте делает совершенно наглядным. Что же выступает? Странствующий схоласт! (Мефистофель в образе странствующего схоласта).

Фауст действительно проходит самопознание, он, в сущности, сам предстоит перед собой. Сначала в образе пуделя действовали дикие страсти, которые восставали против истины, а теперь он сам должен стать себе ясным, неясно-ясным! Перед ним стоит странствующий схоласт, но это лишь второе "Я" Фауста. Он сам достиг немногим большего, чем странствующий схоласт, со всеми теми заблуждениями, какие имеются в странствующем схоласте; но только грубее и резче выступает перед ним теперь — когда благодаря своей связи с духовным миром он отчетливей познал страсти — этот странствующий схоласт, то есть его собственное "Я", которое он развил в себе до сих пор. Фауст обучался как схоласт; лишь потом предался он магии, и благодаря магии школьная мудрость приобрела в нем демонический характер. Что стало из доброго старого Фауста, когда он был еще странствующим схоластом, это получилось лишь благодаря присоединению древней магии. Но в нём еще кроется странствующий схоласт, он выступает перед ним в завороженном образе. Это — только его собственное "Я". Также и этот странствующий схоласт есть лишь его собственное "Я". Борьба за освобождение от всего, что выступает перед человеком как его собственное Я, есть содержание дальнейших сцен.

Ибо Гёте постоянно пытался показать в различных образах, которые выступают в связи с Фаустом, то другое "Я" Фауста, для того, чтобы он все больше и больше познавал самого себя.

Может быть некоторые припомнят, что в прежних лекциях я показал, что и Вагнер также есть только другое "Я" Фауста. Также и Мефистофель есть только другое "Я" . Все это самопознание. Но все же это происходит в Фаусте не в ясном духовном познании, все это содержится неясной, смутной, хотелось бы сказать, еще подвластной искусству древнего атавистического ясновидения  силе духовного созерцания. Все это не просветлено. Это не есть светлое познание, это грезящее познание. Оно представлено нам в том, как духи сонных грез, которые собственно суть групповые души существ, сопровождающих Мефистофеля, витают вокруг Фауста, и как, наконец, он пробуждается. И тогда Гёте заставляет Фауста сказать совершенно отчетливо и ясно:

"Ужели я обманут снова?

Мир духов вновь исчез: во сне

Коварный бес явился мне,

А пудель скрылся из алькова!"

Гёте применяет этот метод постоянного указания вновь и вновь на истину происходящего. В этих четырех строчках он достаточно ясно сказал, что имеет здесь в виду собственное внутреннее переживание Фауста. И эта сцена также показывает нам, как Гёте искал познания перехода старого времени в новое, в котором жил он сам — четвертого послеатлантического периода в пятый послеатлантический период; граница лежит в XIV, XV, XVI веках. Кто живет в современном мышлении, тот не может, если не пройдет специального штудиума, составить себе правильное представление о духовном развитии прошлых столетий, как я сказал уже об этом прежде. И во времена Фауста оставались еще только обломки прошлого. В настоящее время мы часто видим, что люди не хотят подойти к  новому духовному исследованию, к которому мы стремимся, но хотят вновь подогреть древнюю мудрость. Иной думает, что если он подогреет в себе то, чем обладали древние, то он придет к более глубокой, к магически-мистической мудрости о природе!

Два заблуждения , ближайших, можно сказать, подстерегают здесь все духовные стремления людей.

Первое есть то, что люди покупают себе старинные древние книги, изучают их и ценят выше, чем новейшую науку. В большинстве случаев они ценят их выше оттого, что не понимают, так как язык их действительно уже не может быть понят. Таково одно заблуждение, когда, желая говорить о духовном исследовании, привлекают ставшие тарабарщиной написания древних книг.

Второе заключается в том, что новым устремлениям хотят придавать как можно более древние наименования. Взгляните на многое, что называет теперь себя оккультизмом, или тайными, или какими-либо еще обществами: все их стремление направлено на то, чтобы датировать себя как можно дальше в прошлом, как можно больше раскрыть прошлых легенд, наслаждаться прошлыми наименованиями. Это второе заблуждение.

Ничего этого совсем не нужно, если мы действительно понимаем потребности и импульсы нашего времени и неизбежного будущего. Можно открыть любую книгу из той эпохи, когда действовали известным образом традиции: тогда из их характера и способа изложения видно, что существовали эти традиции, наследие древнейшей мудрости, которою люди некогда владели, но которая пришла именно в упадок; способ выражения все еще сохранился и уцелел даже в довольно позднее время. В моем распоряжении находится книга, напечатанная в 1740 году, то есть уже в XVIII веке. Я прочту из нее небольшой отрывок, то место, относительно которого можно быть уверенным, что ищущий теперь духовного знания, если ему попадется это место, скажет: бездонная, глубокая мудрость! О, сколько тут вложено!

Есть даже такие, которые думают, что понимают это место. Но сначала я прочту его вам.

"Корона короля должна быть из чистого золота и целомудренна: невеста должна сочетаться с ним оттого, что когда ты хочешь действовать через наше тело, возьми жадного серого волка, который по своему имени подвластен воинственному Марсу, но по своему рождению дитя старого Сатурна, которое находят в долинах и горах Мира, и который одержим великим голодом, и брось ему для тела короля, дабы он имел в том свое питание".

Так изображали в древние временна эти химические процессы, которые тогда устанавливали; так говорили об известных химических процессах, на которые намекает также Фауст, когда говорит о том, как красный лев сочетается с лилией в стеклянном сосуде и т.д.

Не следует смеяться над этими вещами, хотя бы потому, что способ выражения современной химии прозвучит для позднейших людей совершенно так же непонятно, как это звучит для нас. Но мы должны уяснить себе, что это возникло уже в очень позднее время упадка. Говорится о "сером волке". Под этим "серым волком" подразумевается известный сплав, руда, которая встречается везде в горах и которая подвергается определенной процедуре. "Королем" называли известное состояние субстанций: и то, о чем здесь рассказывается, должно указывать на известного рода деятельности. Брали серую руду, производили над ней определенные действия, эту серую руду называли "серым, жадным волком", "золотым королем" называли золото после того, как оно подвергалось известной обработке. При соединении их происходило то, что автор описывает дальше: "и когда он короля поглотит...".

Следовательно, когда серый, жадный волк, то есть серая руда, сольется с золотым королем, то есть известным состоянием золота, подвергшегося химической обработке — тогда золото исчезнет в серой руде. Он описывает это: "И когда он поглотит короля, то сделай большой огонь и брось в него волка..."

Итак, волк, который пожрал золото, "золотого короля", должен быть брошен в огонь, чтобы он совсем и до конца сгорел, тогда король будет снова освобожден. Золото появляется снова!

"И когда это произойдет трижды, то лев победит волка и не найдет там ничего для поглощения, и тогда наше тело будет совершенно для начала нашего дела."

Итак, он выполняет известные действия. Если бы мы захотели узнать, что он делает, то пришлось бы очень подробно описать эти процедуры,— в особенности то, как приготовляется "золотой король", но здесь этого нельзя сделать. И теперь эти процедуры уже не применяются. Но чего же хочет этот человек? Он хочет того, что не взято прямо из воздуха, потому что он совершает определенные действия. Для чего же, собственно, он это делает? Конечно, тот, кто это напечатал, сам  уже не производил этих действий, но списал их из старых книг. Но для чего это делалось в те времена, когда еще понимали эти вещи? Вы можете видеть это из следующего: "И знай, что только это один верный путь, чтобы хорошо очистить наше тело, ибо лев очищается через кровь волка, и тинктура этой крови дивно радуется тинктурой льва, ибо их обоих кровь находится к единении близкого рода."

Итак, теперь он хвалит то, что у него получилось. Возникло некоторого рода целебное средство. "И когда лев насытился, то его дух сделался сильнее, чем был прежде, и его глаза издают гордый блеск, как светлое солнце."

Все это суть свойства того, что он имеет теперь в реторте. "Его внутреннее существо может тогда многое сделать и полезно для всего, чего от него потребуют, и когда оно таким образом приведено в свою готовность, то его благодарят человеческие существа, одержимые тяжкими болезнями, отягощенные многими недугами, прокаженные упрямо бегают по его следам и жаждут пить от крови его души и все немощные сильно радуются от духа его, ибо кто пьет из этого источника золотого, тот испытывает полное обновление своей природы, освобождение от зла, крепость крови и совершенное здоровье всех членов".

Вы видите, что указывается на лечебное средство, но достаточно ясно указывается также, что это лечебное средство связано с тем, что выступает как моральные качества человека. Ибо, если тот, кто здоров, берет это в соответственном количестве, тогда происходит то, что здесь описано. Так автор понимает это, и так это было в прошлом, когда люди еще понимали эти вещи.

"Ибо кто пьет из этого золотого источника, испытывает полное обновление своей природы".

Итак, с помощью своего искусства, он стремился получить тинктуру, благодаря которой в человеке происходит действительное обновление жизни. "Сила сердца, крепость крови и совершенное здоровье всех членов,— они пребывают во внутреннем или ощущаются вне тела, ибо это открывает все нервы и поры, чтобы злое могло быть изгнано и доброе могло спокойно обитать на месте его".

Я прочел это сначала, чтобы показать, как даже в этих обломках древней мудрости заметны еще остатки того, к чему стремились в давние времена. Стремились, помимо средств, извлекаемых из природы, дать побуждение телу, то есть достигнуть известных моральных качеств путем одного только морального стремления, но при помощи средств, извлекаемых из природы. Запомните это хотя бы на время, так как здесь мы подходим к чему-то важному, что отличает наш период от более ранних периодов. Конечно, теперь очень легко насмехаться над старыми суевериями, потому что этим обеспечиваешь себе мнение, как умного человека, в глазах всего мира, и напротив, не будешь считаться умным человеком, если признаешь  нечто разумное в древнем знании, признаешь нечто, что было утрачено, и по известным причинам даже должно было быть утрачено, потому что иначе люди никогда не могли бы прийти к свободе.

Но в старинных книгах, принадлежащих к более ранним временам, чем этот потрепанный том, который относится к очень позднему периоду упадка, вы найдете, как вам это впрочем хорошо известно, Солнце и золото с одинаковым знаком , Луну и серебро со знаком . Для современного человека с его душевными способностями этот знак, в применении к золоту и Солнцу и этот знак в применении к серебру и Луне, являются, конечно, полной бессмыслицей, и также бессмысленно то, что об этих вещах сообщается в литературе, которая часто называет себя "эзотерической", ибо в большинстве случаев у людей нет средств, чтобы узнать, почему в древние времена Солнце и золото, Луна и серебро обозначались одним знаком. Остановимся сначала на Луне и серебре с этим знаком. Если мы вернемся в эпоху, скажем за несколько тысячелетий до Мистерии Голгофы, до христианского летоисчисления, то найдем, что люди обладали еще тогда более высокими способностями, чем те, которые пришли в упадок к началу новейшего времени. Когда человек на своем тогдашнем языке употреблял слово, которое означало для него "серебро", то он понимал это совершенно иначе. Этот человек имел внутренние способности и понимал под этим некоторого рода деятельность сил, не ограничивающуюся только материальным кусочком серебра, но распространяющуюся, собственно, на всю Землю. Он хотел сказать: мы живем в золоте, мы живем в меди, мы живем в серебре. Он разумел особого рода силы, которые действительно существуют и которые наиболее сильно притекают к нему с Луны. Сенситивно, тонко он чувствовал их грубейшее проявление в материальной частице серебра. Он действительно находил на всей Земле эти излившиеся от Луны силы, и воспринимал их материально претворенными в куске серебра. Но современный просвещенный человек скажет: да, Луна — свет её такой серебристо-белый, и оттого-то думали, что она состоит из серебра. Дело было совсем не так, но в связи с Луной люди имели утраченное ныне внутреннее душевное переживание того, что как сила действовало во всей сфере Земли, и претворенное в материальное — в кусочке серебра, так что сила, которая кроется в серебре, должна быть некоторым образом распространена на всю Землю.

Конечно, теперь человек примет как полнейшую нелепость, если сказать ему об этом; и все же в смысле  современной науки это не так уж абсолютно нелепо. Эта нелепость — совсем не нелепость, ибо я хочу сказать вам о том, что современная наука знает, но о чем она не всегда говорит. Современная наука знает, что около четырех фунтов тонко распространенного серебра содержится в теле, которое мыслится вырезанным из мирового моря в форме куба, длиной в английскую милю, так что во всем мировом море, окружающем Землю, содержится два миллиона тонн тонко распределенного серебра. Это чисто научная истина, которая может быть проверена. Мировое море содержит в себе два миллиона тонн серебра, тонко распределенного — можно сказать — с предельной гомеопатией. Серебро действительно распространено по всей Земле. Теперь — в средствах нормальной науки— это можно констатировать, черпая морскую воду и методически подвергая ее тщательнейшим исследованиям; но тогда, именно средствами современной науки находят, что в мировом море содержится два миллиона тонн серебра. Эти два миллиона тонн содержатся в нём не так, что они в нем, примерно, растворены или что-нибудь в этом роде (то есть не вошли извне как что-то постороннее, как уже готовое серебро), но они принадлежат к мировому морю, они принадлежат к его природе и сущности. И это знала древняя мудрость. Она знала это через имевшиеся еще тонкие сенситивные силы, которые происходят от древнего ясновидения, и она знала, что когда мыслят себе Землю, то эту Землю должно мыслить не только так, как мыслит ее себе современная геология, но что в этой Земле тончайшим образом содержится серебро. Я мог бы пойти теперь дальше, мог бы показать то же самое относительно золота, показать, что также все металлы — помимо того, что они отлагаются там или здесь — действительно содержатся в тончайшем виде в сфере Земли. Таким образом, древняя мудрость не ошибалась, когда говорила о серебре. Оно содержится в сфере Земли. Но его знали как силу, как известный род сил. Иные силы содержит сфера серебра, иные силы сфера золота и т.д. Знали еще гораздо больше о том, что, как серебро, распространилось в сфере Земли, и знали, что в этом серебре лежит сила, которая вызывает прилив и отлив, потому что некая оживляющая сила всего земного тела лежит в этом серебре или идентична с этим серебром. Прилив и отлив не могли бы возникнуть, это своеобразное движение Земли вызвано первоначальным присутствием серебра. Это не имеет никакой связи с Луной; но Луна связана с той же силой. Поэтому прилив и отлив наступают в известном отношении к движению  Луны, так как и то и другое — движение Луны и прилив и отлив — зависят от одной и той же системы сил. И это — силы серебра, содержащегося во Вселенной.

Если вдуматься в эти вещи, то даже без всякого ясновидческого познания можно показать с достоверностью, доступной иначе только в области математики, что существовала древняя наука, которая хорошо знала эти вещи. И с этими знаниями была связана древняя мудрость, та мудрость, которая действительно владела природой и которая теперь должна быть снова достигнута при помощи духовного исследования, направленного в будущее. Ибо мы живем как раз в такое время, когда старого рода мудрость утеряна, а новая мудрость лишь начинается. Что сопровождало то, что я уже отметил? Зная тайны Вселенной, можно было действительно сделать человека способным. Представьте себе: с помощью внешних средств можно было сделать человека способным! Таким образом, существовала возможность, чтобы человек путем одного лишь соединения известных субстанций и принятия их в себя в соответствующем количестве приобретал известные способности, которые, как мы теперь правильно думаем, он может иметь только как прирожденные способности, как гениальность, как талант и т.д. Не то, о чем грезит дарвинизм, было в начале земного развития, но была эта возможность владеть природой, и при помощи природных средств сообщать человеку даже моральные и духовные способности. И тогда вы найдете понятным, что обработку природы должны были держать в совершенно определенных границах — отсюда тайны древних Мистерий. Кто должен был достигнуть этих познаний, которые были действительно связаны с тайнами природы, которые не были просто понятиями, идеями и ощущениями, не были только представлениями веры, тот сначала должен был показать себя вполне пригодным для этого, должен был не иметь никакого, даже малейшего желания, с помощью этих познаний сделать что-нибудь для себя, но эти познания и приобретенные благодаря этим познаниям способности отдавать исключительно на служение социальному порядку. Оттого эти познания, скажем, в египетских Мистериях, — содержались в такой тайне. Подготовление состояло в том, что тот, кому сообщались эти познания, давал ручательство, что будет жить дальше точно так же, как жил прежде, что не извлечет для себя ни малейшей выгоды из способностей, приобретенных благодаря обработке природы, но отдаст их только на служение социальному порядку. При этом условии отдельные люди становились посвященными, руководившими затем культурой, удивительные творения которой явно видны, но остаются непонятными, так как не знают того, из чего они произошли.

Но таким образом человечество никогда не могло бы стать свободным. Под влиянием природных воздействий человека пришлось бы сделать, так сказать, автоматом. Было необходимо, чтобы наступил такой период, когда человек мог действовать только с помощью внутренних моральных сил. И тогда природа как бы закрывается от него покровом, ибо он осквернил бы ее, когда в новую эпоху были освобождены его страсти. Эти страсти были в особенности предоставлены своей свободе, начиная с XIV, XV века. Поэтому древняя мудрость угасает, остается главным образом только книжная мудрость, которая уже непонятна. Ибо если бы кто-нибудь и действительно теперь понимал вещи вроде тех, о чем я вам сейчас прочел, то его ничем нельзя было бы удержать от того, чтобы воспользоваться ими для своей собственной цели (выгоды). Но это пробудило бы худшие страсти в человеческом обществе, гораздо хуже тех, которые вызываются  идущими ощупью достижениями, называемыми теперь научной работой, приходящей к своим результатам без углубления в сущность вещей,— таково, например, содержание современной химии. И только Духовная Наука должна будет снова найти путь к тайнам природы. Но вместе с тем она должна будет установить социальный строй совсем другого рода, чем современный социальный строй, так, что человек сможет познать, что составляет внутреннее содержание природы и не подпасть через это искушающей власти диких страстей.

В человеческом развитии есть смысл и есть мудрость, и я пытался показать вам это уже в целом ряде лекций; то, что происходит в истории, совершается, хотя часто при посредстве величайших разрушительных сил, все же так, что через историческое развитие проходит некий смысл, пусть даже часто этот смысл совсем не тот, о котором мечтает человек, и пусть даже человек часто должен сильно страдать от тех путей, которыми идет этот смысл истории.

Благодаря всему, что совершается во времени — а это совершается именно так, что маятник отклоняется то в сторону зла, то в сторону менее злого — через эти отклонения создаются все же известные состояния равновесия. И, вплоть до XIV-XV столетия, по крайней мере, отдельные лица обладали знанием некоторых природных сил, утерянным потому, что люди более позднего времени не имели бы для него должного настроения.

Это прекрасно показано в том символе природной силы, который дан в египетской легенде в образе Изиды. Какое захватывающее впечатление производит на нас этот образ Изиды, когда мы представим себе, как он стоит там в виде каменного изваяния, окутанный сверху до низу своим каменным покрывалом— сокровенный образ — и несет на себе надпись: "Я прошлое, настоящее и будущее, моего покрывала не поднимал еще ни один смертный". Это привело опять-таки к необыкновенно "умному" объяснению. Говорят: "Изида есть символ мудрости, которая никогда не может быть достигнута человеком. За этим покрывалом пребывает сущность, которая навсегда должна оставаться сокрытой, потому что этот покров не может быть поднят".

И тем не менее, в надписи сказано: "Я прошлое, настоящее и будущее, моего покрывала не поднимал еще ни один смертный". Но все "умные" люди, которые говорят: этого существа нельзя постигнуть, — говорят в смысле логическом приблизительно так же, как тот, кто сказал бы: меня зовут Мюллер, моего имени ты никогда не узнаешь.

Когда вы слышите, что говорят об этот образе, то это совершенно то же самое, как если бы кто-нибудь сказал: "Я зовусь Мюллером, моего имени ты никогда не узнаешь". Когда надпись — "Я прошлое, настоящее и будущее, моего покрова не поднимал еще ни один смертный", — толкуют таким образом, то, конечно, такое толкование — совершенная бессмыслица. Ибо там же стоит, что есть Изида: прошлое, настоящее и будущее — то есть текущее время! Завтра мы будем еще подробнее говорить об этих вещах. Это есть текущее время. И совсем другое, чем того хочет это так называемое превосходное объяснение, выражено в словах "моего покрывала не поднимал еще ни один смертный". В них выражено, что к этой мудрости нужно подходить, как к тем женщинам, которые приняли покрывало (монахини), девственность которых должна была оставаться нетронутой, с благословением, с настроением, исключающим всякие эгоистические порывы страсти. Это имелось в виду. Она подобна принявшей покрывало монахине — эта мудрость древнего времени. В словах об этом покрывале указывается на настроенность души. И дело обстояло так, что во времена, когда древняя мудрость была еще живой, люди приближались к .этой мудрости с соответственным настроением или же совсем не допускались до нее, если приближались не  должным образом.

Но в новейшее время человек должен был быть предоставлен самому себе. Тогда он уже не мог иметь древней мудрости, не мог иметь форм древней мудрости, знание известных сил природы было утеряно,— тех сил природы, познание которых невозможно без внутреннего постижения, без переживания их во внутреннем. И в ту эпоху, когда — как я сообщал вам это несколько дней тому назад — материализм достиг некоторой точки в XIX веке , выступила та сила природы, своеобразная особенность которой характеризуется в словах, которые повторит теперь каждый: мы имеем эту силу природы, но понять её не можем, от науки она сокрыта. Вы знаете, как в употребление людей вошла природная сила электричества, и сила электричества такова, что своими нормальными силами человек не может пережить её внутренне, что она остается вовне. И больше, чем думают, то великое, что достигнуто в XIX веке, произошло благодаря электричеству. Было бы легко показать, как многое, как бесконечно многое в нашей современной культуре зависит от электричества, как еще большее будет зависеть от него в будущем, когда оно, как это делается теперь, будет применяться чисто внешним путем, не входя во внутреннее человека. Еще гораздо большее! Но именно электрическая сила была поставлена в человеческом культурном развитии на место древней познаваемой тогда силы, и на ней человек должен созреть в моральном отношении.

Теперь при употреблении электрической силы не думают ни о какой морали. В историческом развитии человечества действует мудрость. Человек будет созревать тем путем, что в течение некоторого времени он может развивать еще более глубокие повреждения в своем низшем носителе "Я", опустошительном эгоизме. Если бы человек имел еще древние силы, то это было бы исключено. Именно электрическая сила как сила культуры делает это возможным. Сила пара известным образом тоже, но только в меньшей степени. И теперь дело обстоит так, — на что я вам уже прежде указывал,— что прошла первая седьмая часть нашего культурного периода, который продлится до четвертого тысячелетия. Материализм достиг точки известной высоты; социальные формы, в которых мы живем, которые в наше время привели уже к столь печальным событиям, не просуществуют в человечестве и 50 лет, как произойдет коренное изменение человеческих душ. Эпоха электричества для того, кто духовно проницает мировое развитие, есть вместе с тем призыв к тому, чтобы искать углубления, действительно духовного углубления. Ибо в дополнение к той силе, которая для чувственного наблюдения остается непознаваемой во внешнем, должна выступить в душах та духовная сила, которая покоится также глубоко утаенной во внутреннем, как и электрические силы, которые ведь также должны быть сначала пробуждены. Подумайте о том, как таинственна электрическая сила, ибо только благодаря Гальвани и Вольту она была впервые вынесена из своей тайной сокровенности. И так же глубоко, сокровенно покоится то, что бежит в человеческих душах и, что исследуется Духовной Наукой. Обе эти силы должны стоять друг относительно друга как северный полюс и южный. И как электрическая сила поднялась на поверхность, как поднимаются также силы, сокрытые в недрах природы, так поднимается, как сокрытая в душе, та сила, которую ищут в Духовном Познании; хотя теперь многие относятся к устремлениям Духовной Науки, ну, скажем,приблизительно так же, как в свое время люди относились к опытам Гальвани и Вольта, впервые заметившим по вздрагиванию конечностей лягушки, что здесь действует некая сила (знала ли тогда наука, что в этих вздрагиваниях бежало будущее электризации!). Перенеситесь мысленно в то время, когда, находясь в своей скромной лаборатории, Гальвани вывешивает на оконный крючок  лапу лягушки, и она начинает вздрагивать, и он в первый раз замечает это! Ибо дело здесь не в самом электричестве, а в электризации, в прохождении электрического тока. Когда Гальвани в первый раз установил это, то мог ли он предположить, что с помощью этой силы, вызывающей вздрагивание в конечностях лягушки, когда-нибудь будут двигать по земле поезда железных дорог, будут заставлять мысль обегать вокруг земного шара? Не так уж далеко отошло от нас то время, когда Гальвани наблюдал эту силу на конечностях лягушки. Того, кто уже тогда проговорился бы относительно всего, что вытекает из этого указания, конечно, сочли бы сумасшедшим. То же произошло и теперь, когда считают сумасшедшим того, кто хочет обрисовать первые начатки Духовной Науки.

Придет время, когда то, что исходит от Духовной Науки, будет иметь для мира такое же значение, но теперь уже для морального, духовно-душевного мира, — как то, что проистекало из опыта Гальвани с лягушкой, имело значение для материального мира, для материальной культуры. Так продвигается вперед развитие человечества. И когда это понимают, то появляется желание идти вместе с тем, что теперь находится еще только в зачатке. Если одна сила, сила электричества, извлеченная из своей сокровенности, имеет чисто внешнее и материальное значение в культуре, и только посредственно имеет значение для морального мира, то другая сила, пробужденная Духовной Наукой, будет иметь величайшее социальное значение. Ибо социальные установления будущего будут регулироваться тем, что может дать людям Духовная Наука. И все, что составит внешнюю материальную культуру, будет косвенно также порождено этой Духовной Наукой. Сегодня в заключение я могу указать на это.






Лекция 2 

Романтическая Вальпургиева Ночь

Я хотел бы сделать вам лишь несколько замечаний относительно "Вальпургиевой ночи", которую мы сыграли вчера и сыграем еще завтра опять, ибо мне кажется все же важным иметь правильное представление о том, как эта "Вальпургиева ночь" включается в общий ход и целое поэмы о Фаусте. Конечно, удивительно, что после того, как Фауст поверг Гретхен в столь глубокое несчастье, что мать её погибла от яда (снотворного напитка), брат был убит по вине Гретхен и Фауста, что после этого Фауст бежит и некоторым образом совсем покидает Гретхен и ничего не знает о том, что произошло дальше.

Естественно, что это произвело немалое впечатление именно на тех, кто любит поэму о Фаусте. Я прочту вам только отрывок из Шроэра, который, без сомнения, с огромной любовью относился к этой поэме. О нём вы можете прочесть в моей последней книге "О загадке человека". Карл Юлий Шроэр говорит о Вальпургиевой ночи: "Нужно предположить, что Фауст бежит, увлекаемый Мефистофелем. Он покинул Гретхен в несчастии. Её мать умерла, брат убит. Непосредственно за этими событиями произошло её разрешение от бремени. Она впала в безумие, утопила своего ребенка и блуждала, пока её не схватили и не бросили в тюрьму. Хотя Фауст не мог знать всего, что произошло с Гретхен после смерти Валентина, но все же это произошло при таких обстоятельствах, что должно показаться совершенно неестественным, когда мы видим его через два дня после этого преспокойно разгуливающим по Блоксбергу. Таким он является перед нами. Видно также, что Вальпургиева ночь не вполне связана с целым. Поэт явно оставил пафос и относится к материализму с оттенком иронии. Основная мысль, связывавшая сцену с целым, ясна. Мефистофель увлекает за собой Фауста на Блоксберг, чтобы его оглушить и заставить забыть Гретхен, но любовь в Фаусте сильнее, чем может понять Мефистофель. Колдовство ведьм не действует — образ Гретхен встает перед ним среди дикого шабаша. Правда, эта мысль выступает не достаточно сильно, и вся "Вальпургиева ночь" слишком велика по сравнению с драматическим действием. Она стала самостоятельным целым, которое сверх того чрезмерно расширилось присоединением сна в "Вальпургиевой ночи", только как к составной части трагедии".

Итак, даже человек, который чрезвычайно любил Фауста, не может согласиться с тем, что два дня спустя после того, как совершилось великое несчастье, Фауст спокойно разгуливает с Мефистофелем, появляясь на Блоксберге.

В противовес этому я хотел бы сначала чисто внешне указать, что "Вальпургиева ночь" принадлежит к числу наиболее зрелых частей этого произведения. Она написана в 1800—1801 г. Гёте начал писать Фауста совсем молодым человеком, так что мы можем вернуться к началу 70-х годов XVIII столетия — 1772, 1773, 1774; тогда были написаны первые сцены. После того он стал значительно более зрелым, прошел через большие узнания, которые сказались между прочим в "Сказке о зеленой змее и прекрасной лилии", написанной до Вальпургиевой ночи, и тогда только присоединил к своему "Фаусту" "Вальпургиеву ночь". "Сон в Вальпургиеву ночь" был написан даже годом раньше, чем сама "Вальпургиева ночь". Из этого мы можем составить себе представление о том, что Гёте очень серьезно относился к включению в "Фауст" "Вальпургиевой ночи". Но мы никогда не выйдем за пределы известной невозможности понимания, если не примем во внимание, что Гёте действительно имел в виду нечто спиритуальное.

Я знаю достаточно хорошо комментарии к "Фаусту", написанные до 1900 года, более поздние знаю меньше, но до 1900 года знаю приблизительно все; впоследствии я не так уже следил за тем, что об этом писалось. Но во всяком случае, мне хорошо известно, что никто не подходил к этому вопросу спиритуально. Не правда ли, можно легко возразить, что, собственно, это есть требование, обращенное к нашему ощущению, к нашему чувству, когда говорится, что Фауст через два дня после великого несчастья с полным душевным спокойствием отправляется на прогулку.

Но Гёте действительно не был плоским "монистом лугов и лесов", каким его часто представляют, он был — как это показывают также и отдельные частности Вальпургиевой ночи — человеком, который был весьма основательно посвящен в известные спиритуальные связи. Кто знаком с этими связями, тот поэтому видит, что в Вальпургиевой ночи нет дилетантского, но все дано с полным знанием дела, он видит — если я могу употреблять это правильное выражение, — что за этим что-то есть, что это не простая поэзия, но что это написано из спиритуального понимания. Кто знаком с известными вещами, тот заметит именно по мелочам: рассказывает ли кто действительные вещи — то есть пишет ли поэт со спиритуальным пониманием или же человек что-то выдумал о духовных мирах и о том, что с ними связано — например, мир ведьм. К таким вещам нужно также развивать хотя бы небольшое внимание.

Я хочу привести вам одну простую, маленькую историю, которая должна вам наглядно показать, как по мелочам можно узнать, имеешь ли дело с тем, за чем что-то скрывается, или нет. Разумеется, здесь можно и ошибиться, и тогда вопрос в том — как ведется рассказ. Я был однажды в обществе, где собрались теологи, историки, поэты и т. д.; в этом обществе рассказывалось — это было уже давно — что в 80-х годах XIX столетия, — то есть почти 30 лет тому назад, произошло следующее. Однажды в одном парижском соборе с крайне фанатичной проповедью против суеверий выступил один каноник, который допускал только то, что разрешалось церковью, и особенно резко нападал на "франкмасонов", — вы знаете, что католическая церковь часто говорит о франкмасонах и подчеркивает опасность этого течения; так и данный каноник хотел признавать только то, что это учение предосудительно и что его последователи очень дурные люди; но он совсем не хотел признавать, что в этих братствах есть что-нибудь спиритуальное. Это слышал человек, который был приведен сюда кем-то, и которому показалось странным, что каноник большой общины рассказывает людям совсем неправильно то, что этот человек считал; наоборот, что в этих обществах действуют именно духовные силы. Он, с тем, кто привел его, дождался конца проповеди и вступил в разговор с каноником, который фанатически стоял на своем, уверяя, что здесь нет ничего духовного и что все это дурные люди с очень вредным учением. Тогда тот, кто был несколько сведущ в этих вещах, сказал:

"Ваше преподобие, я делаю вам одно предложение — пойдемте со мной в следующее воскресенье в определенное время, я посажу вас в закрытое место, где вы сможете увидеть все предстоящее". Каноник согласился, но спросил, сможет ли он взять с собой некие реликвии. Он начинал, видимо, побаиваться. Итак, он взял с собой реликвии и сидел никем не видимый. Когда был дан определенный знак, он увидел, что к креслу председателя движется удивительная фигура с бледным лицом и движется так, что она не переставляет ноги одну за другой, а скользит. Это рассказывалось каноником определенным образом, и затем он сказал, что когда он привел в действие свои реликвии и произнес молитву, то во всем собрании произошло замешательство и все это рассеялось.

После того, как один очень передовой священник, присутствовавший в нашем обществе — теолог — высказал свое мнение, что он ничему этому просто не верит, а другой возразил, что он слышал в одной коллегии в Риме, что истинность слов каноника клятвенно подтвердили десять священников, на что первый ответил, что он скорее поверит, что десять священников дали ложную клятву, чем тому, что возможно нечто невозможное, — тогда я заметил со своей стороны, что для меня достаточно того, в каком образе это было рассказано. Ибо все дело в "как", в самом факте скольжения. Вы встречаете это скольжение также в Вальпургиевой ночи: Гретхен, проявляясь, скользит. Итак, даже такая подробность с полным знанием дела представлена у Гёте. И, соответственно, также даны все мелочи, в спиритуальном смысле ничто не показано дилетантски.

С чем же собственно мы имеем здесь дело? Мы имеем здесь дело с тем, что для Гёте вопрос был вовсе не в том, что через два дня после случившегося несчастья Фауст с полным душевным спокойствием, странствуя по лесам и лугам, появляется на Блоксберге, но мы имеем здесь дело с духовным переживанием Фауста в Вальпургиеву ночь, которого он не мог отклонить, которое наступает именно как последствие потрясших его переживаний.

Итак, мы имеем здесь дело с тем, что душа Фауста была вырвана из его тела и встретилась с Мефистофелем в духовном мире. И в духовном мире они совершают путешествие на Броккен; значит, они встречаются с теми, которые, совершая странствие на Броккен, также выходят из своего тела, ибо, разумеется, физическое тело людей, которые совершают странствие на Броккен, лежит в постели.

В те времена, когда особенно интенсивно занимались такого рода вещами, люди, желавшие совершить это странствие на Броккен в подходящий для этого день, вернее в ночь с 30 апреля на 1-ое мая, натирались особою мазью, вследствие чего наступало более полное, чем обычно бывает во сне, отделение астрального тела и "Я". Благодаря этому они могли тогда в духе проделать путешествие на Броккен. Это переживание — правда — довольно низкого свойства, но все же это есть переживание, через которое можно пройти. Но только никто не смеет думать, что он может где-либо легким способом получить сведения о составе этой колдовской мази, как нельзя легким способом получить сведения и о том, что делает Ван-Гельмонт для того, чтобы натирая определенными химикалиями определенные части тела, сознательно выходить из своего тела. С Ван-Гельмонтом это происходило. Но такого рода вещи не рекомендуются тем, кто, подобно Францу у Германа Бара, — находит слишком скучным делать упражнения, чтобы правильным путем действовать. И я хорошо знаю, что иной совсем не почувствовал бы себя несчастным, если бы ему открыли эти средства.

Итак, Фауст, то есть душа Фауста, с Мефистофелем встречают действительно вышедших из своего тела и собравшихся в ночь с 30-го апреля на 1-ое мая ведьм. Это подлинный духовный факт, и этот подлинный духовный факт соответственно описан у Гёте. Таким образом, Гёте не только показывает, что можно иметь субъективное видение, но ему ясно, что когда действительно выходят из своего тела, то встречают другие души, которые также вышли из своего тела. На это в конце концов указывает Мефистофель, когда говорит: "В область сна вошли мы словно в очарованные страны". (В переводе Холодковского это говорит Фауст). Они действительно вошли в другую сферу, они вошли в мир душ, там они встречают другие души. И в этом мире мы находим их такими, как они должны быть под действием того, что идет от их физической жизни. Ведь Фауст должен опять вернуться в свое физическое тело, то есть пока он физически не умер, до тех пор, выходя своим астральным телом из физического, он несет в себе известные склонности, сродство с физическим бытием. Поэтому вполне понятно, когда Фауст говорит, что чувствует себя хорошо в весеннем воздухе, в апрельско-майском воздухе, ибо он, конечно, его воспринимает, так как не совсем отделен от своего тела, а только находится вне его и хочет опять в него облечься. Находясь вне своего физического тела, подобно тому, как Фауст находится здесь вне своего физического тела, — можно воспринимать все, что является в мире жидким, воздушным, но только не твердым. Ведь во всех существах во внешней природе есть жидкость. Человек больше, чем на 90% состоит из жидкости, на 90% он колонна жидкости, и только небольшой процент составляют в нем твердые вещества. Так что мы не должны думать, что когда человек находится таким образом вовне, то не может увидеть другого человека, но только он видит лишь то, что является жидким. Поэтому он может также воспринимать и природу, которая ведь пронизана жидким. Все здесь изображено совершенно закономерно! Фауст может так воспринимать это. Но Мефистофель, то есть Ариман, ариманическое существо, не имеет понимания для Земли в настоящем, он принадлежит к тому, что отстало, оттого ему не особенно нравится, когда речь идет о весне. Припомните, как в одной из последних лекций я указывал: зимой можно вспоминать лунное состояние (зима напоминает собой лунное состояние). Но современное лунное, когда Луна есть земная Луна, ему совсем не так уж приятно. Его элемент есть то лунное, то огненное светящееся, что появляется из Земли, блуждающие огни, а не лунный свет. Совершенно закономерно это влечение к блуждающим огням, которые он извлекает из лунного, имеющегося еще теперь на Земле.

Я замечу только попутно, что рукопись Вальпургиевой ночи весьма неотчетлива и при печатании неизбежно должны были вкрасться ошибки и упущения, потому что чуть ли не во всех изданиях встречается нечто, почти невозможное; и собственно мне впервые бросилось в глаза, когда мы готовили свою постановку, — что необходимы корректуры именно к Вальпургиевой ночи. Во-первых, в печатных изданиях не распределено между отдельными лицами то, что попеременно поют Фауст, Мефистофель и блуждающие огни. Правда, ученые давали различные распределения, но они не согласуются с текстом, так что я должен был отнести к Мефистофелю то, что часто приписывается Фаусту:

"В область сна вошли мы, словно

В  очарованные страны.

О, веди нас прямо, ровно (говорит он блуждающему огоньку)

Сквозь леса и сквозь туманы,

Чрез пустыню, меж горами".

Даже у Шроэра я нахожу это отнесенным к Фаусту, но это принадлежит Мефистофелю. Следующее:

"Вот деревья вдаль рядами

Среди нас, шумя, несутся;

Гор вершины будто гнутся;

Скалы длинными носами

Захрапели перед нами".

Это принадлежит блуждающему огню. Затем наступает очередь Фауста, и в нем входящие в него впечатления вызывают воспоминания в потрясающем переживании, которое он оставил за собой:

"Под камнями, под кустами

Слышу я ручья шептанье:

Песня ль это, иль журчанье?

Зов любви ли, звук ли смеха,

Счастья ль отклик — нам утеха,

Песнь надежд, любви мечтанья?

И всему свой отзыв это

Шлёт, как старое преданье".

Дальнейшее, к удивлению, именно у Шроэра отнесено к Мефистофелю, но ясно, что это следует отнести к блуждающему огню:

"С шумом, с гулом мчатся бойко... и т. д."

Шроэр приписал это Мефистофелю, это, конечно, неверно. Затем последнее следует отнести к Фаусту:

"Но скажи: вперед мы шли ли,

Иль на месте все мы были?

Лес и горы заходили;

Скалы, сучья рожи злые

Строят нам; огни ночные

Засверкали, засветили".

Замечу сейчас же, что и в дальнейшем встречаются ошибки. После слов Фауста:

"Как грозен вихрь; в порыве бурных сил

Он в спину бьет могучими толчками", —

вы находите длинное высказывание, приписываемое во всех изданиях Мефистофелю, но Мефистофелю принадлежат только три строчки: "За ребра скал обеими руками

Держись, не то ты свалишься в обрыв.

Туман сгущает ночь".

[ "Лес потемнел; в туман весь погружённый" - в пер. Холодковского]

Следующее принадлежит Фаусту: "Лес потемнел ... и т. д." И только последняя строчка опять принадлежит Мефистофелю:

"Слышишь крики — дальше, ближе?

Слышишь вопли — выше, ниже?

Между скал, по скатам гор

Шумно мчится дикий хор".

Это необходимо было исправить, так как расстановка все же должна быть правильной. Иначе некоторые места просто не представимы сценически, особенно там, где действуют ведьмы.

Должен признаться, что меня довольно-таки огорчило, когда я увидел, как неверно дан текст во многих изданиях и как никто не подумал о том, чтобы расположить его правильно. Нужно вполне уяснить себе, что ведь Гёте писал "Фауста" очень медленно, частями, и что рукопись — он вам назвал её запутанной — несомненно требует во многих местах корректуры, но это должно быть сделано осмотрительно и, разумеется, исправить нужно не Гёте, а тех, кто его издавал.

Таким образом, из сказанного также понятно, что Мефистофель пользуется блуждающим огнём как проводником, и что они вступают, так сказать, в мир, который воспринимается как не имеющий в себе твердого. Перенеситесь во все то, что говорится тогда, как закономерно опять-таки здесь опущено твердое, как вполне согласуется со всем остальным, что Гёте показывает блуждающие огни, Мефистофеля, Фауста существами, которые находятся вне тела. Ибо Мефистофель не имеет ведь физического тела, он только временами его на себя принимает. Фауст в данный момент живет не в своем физическом теле: блуждающие огни суть элементарные существа, которые, естественно, не могут схватить физического тела, ибо оно ведь твердое. Все это, что Гёте соединяет в одной попеременной песне, показывает, что он хочет ввести нас в существо духовного мира, не только во что-то визионарное, но в существо духовного мира. И что, когда мы находимся таким образом в духовном мире, то все выглядит совсем иначе, на что нам сразу же указывается, ибо обыкновенный созерцатель, вероятно, не увидит в горе пылающего Мамона с золотом внутри. Вообще же, все, что описывается — это уже не требует объяснений — показывает, что здесь изображается душа, находящаяся вне тела.

Таким образом, мы имеем дело с описанием подлинных связей среди духовных существ; и Гёте дает здесь излиться тому, что связывает его самого с познанием духовного мира. Что Гёте мог вообще с таким знанием дела ввести в свою поэму Мефистофеля, это показывает, что он был хорошо знаком с этими вещами, что он знал о том, что Мефистофель есть отставшее существо. Поэтому он даже вводит еще отставших. Представьте себе только голос, который раздается: "Откуда ты?" (Ему отвечает голос снизу, то есть такой, который исходит от существа, имеющего дочеловеческие инстинкты:

Голос

Чрез Ильзенштейн я шла:

Там я сову в гнезде нашла,

А та глаза себе таращит!

Голос

О чтоб тебя нелегкая взяла!

Кой черт тебя так скоро тащит?

Голос

Она зацепила меня, пролетая:

Глядите-ка, рана какая! (Ответ на это дается позднее).


...

Голос (сверху)

Вперед, вперед, вы, из озер!

Голос (снизу)

Мы рады влезть на скаты гор.


....

Голос (сверху)

Кто кричит в скалистой нише?"

И тогда с ними говорит голос, который ползет триста лет. Это означает — Гёте выводит духов, которые отстали на триста лет. Триста лет назад возник Фауст, легенда о Фаусте возникла в XVI в. Духи, которые остались из той эпохи, которые смешиваются с тем, как современные ведьмы появляются на Брокене, эти духи выступают также, ибо вещи надо брать буквально. Итак, Гёте говорит: "О, в нашей среде все ещё действуют такого рода души, и они родственны с душами ведьм, отстав на 300 лет". Там, где все подпадает под водительство Мефистофеля, в Вальпургиеву ночь — там среди душ  ведьм могут появиться такие, я сказал бы, совсем юные Мефистофелики". И затем приходит полуведьма, ибо голос, который взывал прежде: "О возьмите вы меня, триста лет я здесь взбираюсь!", — это не полуведьма, а действительно трёхсотлетней давности существо. Такой старости ведьмы не достигают, когда они также отправляются на Брокен. Полуведьма тащится медленно, медленно поднимается вверх. И так здесь встречается подлинно духовное, и даже такое духовное, которое преодолело время, некоторым образом отстало во времени. Некоторые слова поистине удивительны. Это вот говорит один голос, именно тот, который поднимается вверх по горе уже 300 лет: "И не могу достигнуть я вершины, с подобными мне быть хотел бы я!"

Этим Гёте прекрасно выражает, что души ведьм и тех умерших, которые так сильно отстали, имеют между собой нечто родственное. К "подобным себе" стремятся эти отставшие души. Весьма знаменательно!

Ибо мы видим, как Мефистофель всё время хочет удержать Фауста в обыденном, в тривиальном. Он хочет удержать его среди душ ведьм. Но Фауст хочет познать более глубокие тайны бытия, и поэтому он хочет ещё больше, ещё дальше; он хочет проникнуть к действительному злому, к первопричинам:

"Все ж наверху бы лучше было нам.

На злое дело вся толпа стремится.

Взгляни: уж дым столбом пошёл у них;

Немало здесь загадок разрешится..."

Для этого более глубокого, что Фауст хочет найти в сам;м зле, Мефистофель не имеет истинного понимания, поэтому он не хочет вести туда Фауста, ибо тут положение становится довольно затруднительным. Быть приведённым, в качестве души, к ведьмам — это ещё куда ни шло, но если кто-нибудь вводится в эти тайны, как того хочет Фауст, то двигаясь дальше в сторону зла, он может открыть для иных в высшей степени опасные вещи, ибо тогда происхождение многого, что есть на Земле, открыли бы во зле. Поэтому многим казалось лучше, когда ведьм сжигали. Ибо, хотя само собой разумеется, что колдовству не следует покровительствовать, но всё-таки благодаря тому, что выступают ведьмы и в силу своих медиальных способностей некоторым образом используются людьми, желающими проникнуть к тем или иным тайнам, может случиться — если медиальность пойдёт достаточно далеко — что таким путём откроется происхождение многого, что есть в мире; до этого не допускали — оттого ведьм сжигали. Сжигание ведьм имело решительный интерес к тому, чтобы не могло быть открыто то, что обнаруживается, когда кто-либо знающий глубже эти вещи, войдёт в тайны ведьм. Но на эти вещи можно, разумеется, лишь указать. Нашли бы происхождение многого — и никто, кому, собственно, нечего страшиться подобных вещей, не стоял за сжигание ведьм.

Но — как сказано, Мефистофель хочет удержать Фауста на более тривиальном. И тогда Фауст становится нетерпеливым, потому что он имеет о Мефистофеле такое представление, что тот есть настоящий черт, и не дурачит его тривиальным чародейством, а по настоящему вводит в зло, раз уж он извлёк его душу из тела. Он хочет, чтобы Мефистофель проявил себя как чёрт, а не как простой обыкновенный чародей, который может ввести лишь в пустячки духовного мира. Но Мефистофель отклоняет это, он хочет ввести Фауста лишь в тривиальное. Весьма знаменательно, каким образом он отводит Фауста — которому это ещё не должно быть открыто — в сторону от истинного зла и обращается его внимание снова на нечто элементарное. Это удивительное место:

"Смотри, ползёт улитка, протянула

Она рога свои навстречу нам.

Пронюхала, кто я такой, смекнула!"

С удивительным знанием дела дано это отступление вниз в сферу запахов! Это действительно так: в мире, куда Мефистофель вводит теперь Фауста, больше обнюхивают, чем видят друг друга (ощупывающее зрение), — удивительно наглядное выражение, потому что это не то обоняние, какое имеют люди, хотя это и не зрение, ибо оно таково, как если бы из глаз могло что-то протягиваться и тонкими лучами глаз ощупывать предмет. Нечто такое, поистине, свойственно низшим животным, ибо улитка имеет не только щупальца, но эти щупальцы вытягиваются в очень длинные эфирные продолжения, которыми эти животные могут действительно ощупывать что-либо мягкое, но ощупывать только эфирно. Подумайте, какое знание дела, решительно ничего дилетантского.

Но вот они подходят к весёлому клубу — мы, конечно, в духовном мире — вот они подходят к весёлому клубу, и Гёте умел не быть одним из того сорта людей, которые о духовном мире говорят только с трагически вытянутым лицом, но он мог говорить также с необходимым юмором и необходимой иронией, там где они уместны. Почему, собственно, не могут — старый генерал, министр "его превосходительства" и автор, когда они обсуждают друг с другом свои дела и немного прихлёбывают вина и постепенно находят свой разговор мало интересным, что тут же засыпают — почему же они не могут, когда находятся под особым действием того, что разыгрывается в клубе, где они поигрывают в кости, отдаются карточным страстям, почему эти души не могут выступить из своих тел и оказаться в весёлом клубе среди других, которые также вышли из своих тел? В одном клубе генерал, "его превосходительство" министр, парвеню и также поэт? Почему, собственно, этого не может быть? Итак, их тоже здесь встречают, потому что они находятся вне своего тела. И кому повезёт, тот конечно может найти такое общество, потому что бывают общества, где люди засыпают от собственных забав. Вы видите, что как раз Гёте не является несведущим в этих вещах.

Но Мефистофель так поражён, что здесь, благодаря самой природе, без чего-либо другого, кроме несколько отступающего от нормы процесса природной жизни — дело доходит до того, что они впадают в своих душах в это состояние — он так поражен тем, как это произошло, что должен вспомнить более древние пласты своего бытия.

Оттого он вдруг сразу стареет: в таком образе он совсем не может этого пережить, он видит в этом неумелое вмешательство человеческого мира, и он этого не хочет. Даже блуждающему огню он оказал, чтобы тот шёл не вкривь и вкось, а прямо, иначе он задует его колеблющееся пламя, блуждающий огонь желает подражать людям. Он же, Мефистофель, хочет идти прямо, вкривь и вкось ходят люди. И ему неприятно, что благодаря одному лишь отступлению от норм жизни, а не благодаря адским приёмам, четыре почтенных члена человеческого общества оказываются на Блоксберге.

Но затем дело опять поправляется. Прежде всего появляется ведьма-ветошница со всеми своими колдовскими вещами, которые так прекрасно описаны, она, несомненно, также вылетела из своего тела:

"Здесь кубка нет, в котором не бывал

Когда-нибудь напиток  ядовитый,

Убора нет, который не прельщал

Невинных дев, и каждый здесь кинжал

Противника изменой убивал".

Здесь Мефистофель чувствует себя опять так, как разумеется эта ведьма была "помазана", — уже в своём элементе, называет ее "тетушкой", но говорит:

"Эх, тётушка, ты плохо постигаешь

Дух времени: что было — то прошло!

Ты новостей зачем не предлагаешь?

Нас новое скорей бы привлекло!".

Он хотел бы иметь что-нибудь, что может больше заинтересовать Фауста. Но Фауст совсем не привлечен,— он чувствует здесь себя в очень низком духовном элементе и говорит — и я вас прошу обратить на это внимание: "Только бы мне не забыть самого себя! Только бы мне не утратить сознанья!" Итак, он не хочет переживать всего этого при пониженном сознании, так сказать атавистически, а переживать при полном сознании. Но при такой колдовской мессе легко можно было бы ослабить сознание, этого не должно быть. Подумайте, как далеко идёт Гёте.

И затем указывается, как из тела должно выйти душевное, и как должна быть извлечена также часть эфирного тела., чего вообще не происходит во время всего земного развития, кроме как при особом выхождении — я хотел бы сказать — в некоторого рода природной инициации. Эфирное тело Фауста частично вышло и, так как об этом я неоднократно упоминал — эфирное тело мужчины является женским, оно видится, как Лилит. Это возвращает к тем далёким временам, когда всё строение человека вообще было другим. Согласно легенде, Лилит— первая жена Адама и мать[*так в нем. оригинале - прим.] Люцифера. Таким образом мы видим приёмы, которые помогают и Мефистофелю, но в этом есть нечто низкое. Это проступает в последующей речи, которая походит на искушение, Фауст и без того уже боится, что у него может  исчезнуть сознание, и Мефистофель хотел бы именно позаботиться о том, чтобы Фауст действительно утерял сознание и погрузился достаточно глубоко. Он достиг того, что Фауст извлёк даже часть своего эфирного тела, благодаря чему мог иметь явление Лилит. Мефистофель очень хотел, чтобы дело зашло совсем далеко, поэтому он соблазняет Фауста на этот танец с ведьмой, причём сам он танцует со старой ведьмой, Фауст — с молодой. И тут оказывается, что Фауст не может потерять сознание. Он не может потерять сознание!

Итак, мы имеем у Гёте верное изображение сцены, которая разыгрывается между духами. Гёте умел показать это. Но и другие души могут также прийти в такого рода общество. Они приносят с собой только свои земные свойства.

Гёте, конечно, знал, что в Берлине жил Николаи[*Хр.-Фридрих Николаи, издатель и литератор], который был другом Лессинга. Этот Николаи был одним из фанатичных представителей эпохи Просвещения, одним из тех, которые в то время — если бы тогда уже существовал союз монистов,— то они вступили бы в него и стали бы даже правлением союза монистов, потому что такого именно сорта были эти люди XVIII века, которые тогда шли походом против всего спиритуального. Одним из таких является "проктофантасмист" — я не стану переводить этого слова, вы можете найти его в лексиконе — но он один из них!

Итак, этот Николаи, когда Гёте написал "Страдания молодого Вертера", — не только написал "Радости молодого Вертера" для осмеяния сентиментальности Гёте со свободомыслящей точки зрения, но, чтобы проявить себя — как сказали бы теперь — истинным монистом, он писал в трудах Берлинской Академии Наук о воплощении в действительность суеверий духовного мира. И он мог это сделать! Он страдал видениями, он видел в духовном мире, но у него было врачебное противоядие, которое уже тогда было известно, а именно, он поставил себе в определённые части тела пиявки. И видения прекратились. Поэтому в своём докладе в Академии Наук он мог дать материалистическое истолкование видений, ибо он мог показать на своём собственном примере: если поставить пиявки, то видения исчезнут. Гёте не писал здесь просто вслепую из воздуха, но он очень хорошо знал Николаи, Фридриха Никалаи, родившегося в 1783г., книготорговца и писателя, умершего в 1811 году. И чтобы не было никакого сомнения, что он имеет в виду Николаи, Гёте заставляет сказать Проктофантасмиста, который как дух вошёл в среду духов и требует, чтобы они исчезли, так как он отрицает их существование:

"Вы здесь ещё? Нет, вынести — нет сил!"

(Они должны немедленно исчезнуть после его разъяснений)

 "Исчезните! Все, все я разъяснил".

Теперь сказали бы: мы ведь распространили монизм.

"Но эти черти к поученью глухи..."

И он должен их видеть, ибо он действительно может это видеть; ведь он один из тех, кто страдает видениями, и такого рода люди также способны сходиться в Вальпургиеву ночь.

Гёте опять-таки изобразил это не дилетантски, но взяв человека, который, благодаря своим имагинациям, при благоприятных условиях, может в ночь с 30-го апреля на 1-ое мая сознательно вступить в духовный мир и встретиться с ведьмами. Гёте изображает его не дилетантски, но берёт именно подходящих людей. Но они остаются с теми наклонностями и навыками, какие у них были в мире. Поэтому и Проктофантасмист, являясь как дух среди духов, хочет их отвергнуть, и Гёте показывает это очень ясно. Ибо Фридрих Николаи в послесловии к этой работе — о пиявочной теории духов — обсуждал также случай с привидениями, который произошёл в имении Вильгельма Гумбольда в Тегеле. Фридрих Николаи, в качестве свободомыслящего, высказался об этом, поэтому Гёте заставляет его сказать:

"Мы так умны, а в Тегеле есть духи!".

Тегель — предместье Берлина, там у Гумбольдов было имение, в нём произошёл случай с привидениями, о котором Гёте, конечно, знал, он знал также, что Фридрих Николаи описал этот случай, но как противник, как вольнодумец:

"Как долго я ни просвещал людей,

А толку нет! Неслыханно, ей- ей!"

На-те! Даже в доме просвещённого Вильгельма Гумбольда в Тегеле являются привидения. Он не желает терпеть "деспотизма духов", которые не повинуются ему, не слушают его:

"Я деспотизма духов не терплю:

Мой дух его не переносит".

И чтобы окончательно показать, что он вполне закономерно берёт такую личность, как Николаи, Гёте добавляет ещё следующее:

"Сегодня мне ничто не удаётся,

Но предпринять я путешествие готов,

И, может быть, в конце концов,

Поэтов и чертей мне победить придётся".

Именно тогда Николаи предпринял путешествие по Германии и Швейцарии и описал его, он отметил все, что ему встретилось примечательного, и мы находим здесь много поистине умных и просвещённых мыслей.

Особенно он нападал на то всегда, что называл он суеверием. Итак, делается далее намек на швейцарское путешествие!

"И может быть в конце концов

Поэтов и чертей мне победить придётся".

Чертей — потому что он выступает против духов; поэтов — "Радости молодого Вертера" — против Гёте.

Такого рода люди совершенно ясны Мефистофелю, поэтому он говорит:

"Постой, вот он сейчас увязнет в луже той,

Где успокоиться от всех трудов он сможет;

А как пиявка там крестец ему погложет,

Забудет духов он и дух испустит свой".

Снова намек на пиявочную теорию духов Николаи. Вы можете прочесть о ней в трудах Берлинской Академии Наук. Фридрих Николаи читал этот доклад в 1799 году.

Затем, после того, как эта тема окончена, Фауст видит весьма обыкновенное явление: красная мышка выскакивает изо рта прекрасной ведьмы. Это весьма обыкновенное явление и служит доказательством того, что Фауст остался вполне сознательным, потому что, если бы он не был в полном сознании, а лишь в грезящем, то дело кончилось бы только красной мышкой; но это вызванное сначала чувственными влечениями видение он может теперь претворить в то, чем оно должно для него быть в действительности. Сцена застывает — полагаю, от силы впечатления, и красная мышка становится явлением Гретхен, остаётся только красная кровавая полоса на её шее. Имагинация растворилась, Фауст может перейти от низменной имагинации к видению души Гретхен, которая, благодаря своему страданию, может быть увидена им в своём истинном образе.

Вы можете думать всё, что хотите, но связи в духовном мире многообразны, пожалуй, даже запутаны; и то, что я вам сейчас рассказал о превращении низкой имагинации красной мышки в нечто более высокое, истинно-глубокое — это несомненный духовный факт. Вполне вероятно, что первоначально вся сцена была наброском, где эта сцена представлена так, как её хотел бы вызвать перед Фаустом с помощью своих чар Мефистофель, но Фауст настолько в сознательности, что может теперь уклониться от влияния Мефистофеля и увидеть душу, к которой сам Мефистофель его никогда не привел бы. Для самого Мефистофеля она остаётся "медузой", из чего вы видите, что Гёте хочет показать, как две разные души могут совсем по-разному истолковать одну и ту же духовную действительность — одна в истинном смысле, другая — в том или ином отношении ложно. Мефистофель из своих низших вожделений, скрашивающих подобные явления, приходит к фривольному,

"Ведь это колдовство! Обман тебя влечёт:

Красавицу свою в ней каждый узнаёт".

 И мы видим теперь, что дело идёт о духовном переживании Фауста, к которому он необходимо должен был прийти. Он вовсе не беззаботно гуляющий, но он тот, кто проходит через духовное переживание, и то, что он видит здесь, как Гретхен, есть в сущности то, что в нём живёт, и что благодаря всему другому только выводится на поверхность. Но Мефистофель хочет отвлечь Фауста от всего, что представляет собой более глубокую духовную действительность, и ведёт его к тому — в конце Вальпургиевой ночи этого нельзя понять иначе — что вносится сюда самим Мефистофелем: а именно к некоторого рода театру. Это есть несомненно действие чар Мефистофеля. Показывается то, что следует дальше: "Сон в Вальпургиеву ночь". Но всё это переносится на сцену Блоксберга, потому что это должно быть представлено так, как того хочет Мефистофель, чтобы захватить Фауста; и ведь сон в Вальпургиеву ночь, о котором сегодня я не стану больше говорить, показан Мефистофелем лишь для того, чтобы привести Фауста к совершенно определенному направлению мыслей. Но это дано в удивительном художественном иносказании. Припомните слова Мефистофеля:

"Лишь презирай свой ум, да знанья светлый луч —

Всё высшее, чем человек могуч.

Пусть с чародейскою забавой

Тебя освоит дух лукавый, —

Тогда ты мой без дальних слов!"

В "Сне в Вальпургиеву ночь", — всё очень умно, но Фаусту должно быть внушено, что этим умом ему следует лишь забавляться. Гёте перевел итальянское "далиттаре" как немецкое "дилиттиорен", что значит, собственно, забавляться. И Сервибилис выдуман Гёте как слуга Мефистофеля, который должен привести Фауста к тому, чтобы забавляться всем умным, то есть брать это низко, фривольно.

И оттого именно, хотя "Сон в Вальпургиеву ночь" нужно принимать серьёзно, Сервибилис говорит:

"Сейчас начнут последнее, седьмое представление.

Всегда уж столько принято давать

Любителя на сцене сочиненье,

Любители здесь будут и играть.

Я ухожу — прошу в том извиненья:

Я сам любитель — занавес поднять".

Таков, следовательно, тот способ, каким Мефистофель хочет обмануть Фауста, заставив его презирать разумное, которое дано в "Сне в Вальпургиеву ночь". Оттого  он, так сказать, преподносит это ему в такой ауре. Ему того и нужно, чтобы разумное затерялось в обстановке Блоксберга, он находит это правильным, ибо по его мнению оно сюда и относится.

Вы видите, что мы имеем здесь дело с художественным изображением несомненно низкого спиритуального мира, что доказывает нам, как хорошо разбирался Гёте в спиритуальных вещах. С другой стороны, это говорит о том, как необходимо, чтобы люди хотя бы немного подошли к Духовной Науке, ибо иначе — как можем мы понять Гёте? Без этого даже любящие Гёте незаурядные люди могут только признать, что этот Гёте был ужасный человек. Они этого не высказывают, они это скрывают, это также одно из проявлений жизненной лжи.

Он настолько ужасный человек, что через два дня после того, что Фауст учинил с матерью Гретхен с братом Гретхен, ведет его в полном душевном благополучии на Блоксберг. Но необходимо всё время повторять: Гёте совсем не был тем мило щебечущим любителем лесов и лугов, каким он до сих пор казался людям, и нужно решиться признать, что в нём есть ещё нечто совсем другое, и что только в будущем выступит на свет многое, что скрыто в этом художественном произведении!



RUDOLF-STEINER.RU
Библиотека
антропософского движения
 
Главная

Каталог ПCC Р. Штейнера (GA)

Духовнонаучные комментарии к "Фаусту" Гёте, т.II, GA_273



Лекция пятая   Дорнах, 1917 год

Фауст и проблема зла

Когда мы характеризуем последовательные эпохи развития человечества на Земле прежде всего в послеатлантический период, то для характеристики отдельных эпох мы можем привести то или другое из области духовного исследования; таким образом, мы постепенно создаём себе конкретные представления об этих отдельных эпохах. Сегодня мы дополним некоторыми подробностями то, что нам уже известно о четвёртой греко-латинской эпохе и о пятой, нашей собственной, которая началась приблизительно с 1413 года.

Можно сказать, что каждая такая эпоха имеет свою особенную задачу, причём я прошу вас не думать о чисто теоретической научной задаче, о чём-то, имеющем отношение только к знаниям, но каждая эпоха имеет задачу в том смысле, что эта задача должна быть решена вполне жизненно, что в самой жизни должны выступить импульсы, с которыми необходимо считаться отдельным людям, живущим в этих эпохах — импульсы, которые вызывают их на борьбу, из которых возникают не только их представления, но их душевные движения, — проявляется то, что они любят, что ненавидят, а также и то, что они воспринимают в себя, как волевые импульсы.

Таким образом, в этом широком смысле мы можем сказать, что каждая эпоха должна решить известную задачу.

Если мы посмотрим на греко-латинскую эпоху, то найдём, что она должна решить задачу, которая относится главным образом к тому, что можно объединить в словах "Рождение и смерть во Вселенной".

Эти вещи стали теперь уже несколько расплывчатыми, ибо перед человеком пятого послеатлантического периода великие проблемы рождения и смерти стоят уже не в своём истинном глубочайшем значении, а более теоретически. Этот человек пятого послеатлантического периода не имеет уже ясного ощущения того, как глубоко входили в душу человека четвёртого послеатлантического периода явления рождения и смерти. Мы, люди пятого послеатлантического периода — и в сущности, мы находимся почти в его начале; этот период начался в 1413-ом году; 2160 лет продолжается каждая такая эпоха — мы должны со всей жизненной силой в самом широком объеме разрешить то, что можно назвать проблемой зла. Это я прошу вас особенно заметить и понять до конца. Зло, которое во всевозможных многообразных формах подойдёт к человеку пятого послеатлантического периода, подойдёт так, что он должен будет научно раскрыть природу. Что он должен будет в своей любви и ненависти встретиться с тем, что исходит от зла, что он должен будет бороться и вести бой с противодействиями зла против своих волевых импульсов — всё это принадлежит к задаче пятого послеатлантического периода.

Ещё более интенсивно, чем рождение и смерть принадлежали к жизненной задаче человека четвёртого послеатлантического периода, будет принадлежать к жизни человека пятого послеатлантического периода — проблема зла.

Почему? Видите ли, так интенсивно, жизненно, как должен будет решить проблему зла пятый послеатлантический период, должна была решить вопрос о рождении и смерти атлантическая эпоха. В самой атлантической эпохе явления рождения и смерти представали перед людьми гораздо более наглядно, более непосредственно, более стихийно, чем теперь, когда то, что скрывается за рождением и смертью, более закрыто для человеческого созерцания и ощущения. И греко-латинский период был, в сущности, только ослабленным повторением того, что атланты должны были переживать в связи с рождением и смертью. Поэтому то, что переживалось в эту греко-латинскую эпоху, не было столь интенсивным, как интенсивна будет борьба пятого послеатлантического периода со всем тем, что проистекает от зла и от чего человек должен, собственно, освободиться с помощью противоположных сил, к развитию которых поэтому особенно предназначен этот пятый послеатлантический период. Нужно только достаточно интенсивно принять во внимание то, что я сейчас сказал, и тогда уяснится
многое, о чём мы говорили в течение этих недель. Многое явится как следствие того основного положения, что пятый послеатлантический период есть период борьбы с жизненной проблемой зла.

И теперь спросим себя: как проник в это Гёте, когда драматически охарактеризовал представителя человечества Фауста так, что показал его в борьбе с носителем зла, Мефистофелем?

Из этого вы действительно можете видеть, что эта драма вынесена из глубочайших интересов современной эпохи.

Особенность человека заключается в том, что он может справиться с вещами, с которыми ему нужно бороться только в том случае — об этом мы также уже не раз говорили в этих исследованиях, — если он распространит на них свое сознание, если они не останутся бессознательными. Такова одна особенность. Всё то, что из подоснов Мирового Порядка может подняться как возможности к злым импульсам, это должно стать открытым сознанию.

Но есть ещё другая необходимость. Как правило, недостаточно знать только то, что принадлежит одной эпохе. Правильно судить о вещах можно, в сущности, только через сравненье. Так что, собственно, недостаточно знать, что теперь, в пятом послеатлантическом периоде человек должен бороться со злом в историческом развитии земного бытия, но необходимо, чтобы к этому присоединилось некоторое сознание относительно предыдущей эпохи, в данном случае греко-латинской, чтобы импульсы, которые жили в греко-латинской эпохе, стали некоторым образом импульсами также человека в пятой послеатлантической эпохе. Подумайте, в какой удивительной связи с воззрением, вынесенным из исторического развития человечества, стоит то, что ощущал Гёте. Гёте имел страстное желание узнать античность из непосредственного созерцания — насколько можно было ее узнать в его время — угадать её, так сказать, в том, что предстояло ему в Италии. Оттого тоска по Италии жила в нём, как болезнь. Но это было сказано с тем, что Гёте в высшей степени чувствовал себя сыном пятой послеатлантической эпохи. Гёте стремился в Италию не с таким импульсом, как какой-нибудь профессор истории искусств, который считает себя уже сведущим во всех областях и хочет только расширить своё знание. Гёте стремился не к этому.

Гёте стремился именно к изменению своего состояния сознания, к другого рода видению. И можно было бы привести многое, из чего вы могли бы в этом убедиться. Гёте говорил себе: если я останусь только на севере, то моя душа будет иметь недостаточно всеобъемлющую форму созерцания. Я должен жить в атмосфере юга, чтобы получить другие формы видения, другие формы понятий, мыслей, ощущений. Даже то, что имеет в высшей степени северное содержание, как например, кухня ведьмы, было написано в Риме, так как он считал, что может в полной мере вжиться в природу духовного созерцания только благодаря изменению состояния своего сознания, вызванному тамошней атмосферой. Интимно, тонко разбираться в Гёте — вот к чему должно стремиться.

Так можно видеть, что Гёте противопоставляет своего Фауста Мефистофелю не из какой-либо пустой абстракции, но потому, что он хотел показать представителя пятой послеатлантической эпохи в развитии человечества. И из другого стремления, — так сказать; для того чтобы внутри самой жизни сравнить два состояния сознания — для него явилась необходимость заставить Фауста пережить не только обстановку и условия пятого послеатлантического периода, но вернуть его в прошлое и заставить его душу погрузиться в четвёртый послеатлантический период, чтобы он также наложил свой отпечаток на его состояние сознания. И это происходит именно благодаря тому, что Фауст встречается с Еленой.

Интересно сопоставить многое в отдельных сценах этой огромной поэмы. Так, например, было бы интересно последовательно провести: кухню ведьм, сцену заклятия при императорском дворе и сцену появления самой Елены, так как эти три сцены показывают три последовательные встречи Фауста и Елены. В кухне ведьмы, пока Мефистофель разговаривает с ведьмой и со зверями, Фауст видит в волшебном зеркале образ женщины, которую он называет идеалом красоты, но в словах Мефистофеля указывается уже, что это образ Елены.

"Да, этим зельем я тебя поддену:

Любую бабу примешь за Елену".

Так впервые выплывает то, что затем в сцене при императорском дворе приобретает дальнейший образ, и, наконец, в классической фантасмагории, в третьем акте второй части выступает в своей третьей форме. Увидеть все эти три сцены последовательно одну за другой было бы интересно именно потому, что тогда люди, быть может, убедились бы, что этот Фауст есть весьма органическое, внутренне связанное живое образование. Не напрасно ведь мы слышим здесь, при императорском дворе из уст самого Фауста: "Здесь чувствуется кухня ведьмы".

Когда дело опять касается Елены, то чувствуется кухня ведьмы. Даётся напоминание о Елене. Все эти фразы поставлены весьма продумано. Гёте не был таким поэтом, как другие, но он поэт, который творит из великих, издалека импульсируемых необходимостей.

Но спросим себя более точно: зачем же это троекратное знакомство Фауста с Еленой? Для чего оно? Эти три знакомства весьма различны между собой. В первом знакомстве, в волшебном зеркале в кухне ведьмы, Фауст только слегка поднят над своим обычным сознанием. Он видит образ. Кто знаком с более тонкими различиями оккультной науки, тот умеет вполне расценить этот образ, который Фауст видит в волшебном зеркале. Я часто говорил вам о том, как наши мысли, наш представления в обыкновенной жизни являются, собственно, трупами того, что мы переживаем. За всеми мыслями стоят имагинации, но имагинативное мы убиваем. Вы можете найти более подробное философское изложение этого в моей книге "О загадках души", которая скоро появится. То, что Фауст видит в волшебном зеркале в кухне ведьмы, есть поднятое до имагинации то, что живёт в нём. Он имеет сначала абстрактное представление; затем он переживает видоизменённое в имагинацию представление о Елене, которое Гёте выносит из всей области жизни представлений. Итак, мы имеем — я прошу вас запомнить это — во-первых, ставшее имагинативным представление — кухня ведьмы.

В сцене заклятия при императорском дворе делается следующий шаг. Здесь у Фауста захвачено больше, чем жизнь одних представлений. Если бы Фауст воспринял только тот образ, который он видит в волшебном зеркале, то он не мог бы передать его вовне, — ни через курение ароматов, ни каким-либо другим способом. Для того, чтобы он мог передать его вовне, необходимо, чтобы это было связано с жизнью его чувств, его эмоций. Можно только сказать, что Гёте с наивозможной интенсивностью указывает на то, что именно он хочет отметить. Что Фауст восхищается красотой уже не только в жизни представлений, как в волшебном зеркале в кухне ведьмы, это открывается нам из того, что Гёте проводит в этой сцене перед нами всю шкалу эмоций, чувств, душевных движений, в которых Фауст чувствует себя связанным с Еленой. Это даёт удивительное нарастание, где ни одно выражение не может быть поставлено на другое место, когда у Фауста вырываются слова, которые характеризуют его душевное отношение к Елене: влечение, любовь, обожание, безумие. С большей душевной конкретностью этого нельзя изобразить. Представьте только себе это нарастание, тогда вы увидите, как Гёте рисует этим столкновением то, что Фауст переживает в своей душевной жизни. Таким образом то, что выступает в сцене заклятия, не есть уже только ставшее имагинативным представление. И тогда вы имеете второе, ставшее имагинативным чувство — сцена заклятия при императорском дворе.

И когда мы находим затем переход к классико-романтической фантасмагории, где Елена встаёт перед Фаустом не только как призрак, но как сама подлинная действительность, — у него есть сын Евфорион, то мы находим, что Гёте ясно показывает; эта классико-романтическая фантасмагория есть ставшая имагинативной воля. Итак, третье: ставшая имагинативной воля — третий акт второй части (т.е. встреча Фауста с Еленой — мысль, чувство, воля — в имагинации).

Представление, чувство, воля, претворённые в имагинативное — вот, что вы имеете в трёх нарастаниях явления Елены. Всё это дано в совершенной художественной форме. Также и тот, кто не расчленяет Фауста, как это делаем мы теперь, а просто наслаждается им, — он также имеет все эти вещи в самом содержании.

По, поистине, с тем, что Гёте избирает для Фауста явление Елены, связаны некоторым образом жизненные задачи четвёртого и пятого послеатлантических периодов. Несомненно, что при этом затрагивается проблема, которой даже Библия касается только слегка и очень тонко; несколько менее тонко касается этого Ricarda Huch в своей новой книге "Luters Glaube"; эта связь проблемы познания женщины и познания зла. В Библии имеется эта таинственная связь, которая намечена тем, что люциферическое искушение в раю происходит косвенным путём через женщину. Влечение к чёрту же так красиво обрисовано в книге Ricarda Huch. Это очень характерно. Но в эти вещи нельзя входить дальше, ибо теперь мы вступили бы на весьма скользкую почву, если бы стали намечать, не говоря уже о том, чтобы дальше обсуждать эти вещи.

Но Греция — и Гёте в связи с Грецией — имеет образ явления Елены из этого импульса. Только при этом вы должны помнить: явление Елены, проблема Елены составляла действительное содержание греческих Мистерий. И к известным процессам посвящения принадлежало: познать существо Елены. И в этом существе Елены в греческих Мистериях познавали нечто относительно жизненной задачи четвёртого послеатлантического периода в связи с духовным миром. Поэтому в Греции имелось экзотерическое сказание об Елене и эзотерическое сказание о Елене.

Экзотерическое сказание о Елене общеизвестно. Другое тоже стало известным, ибо всё эзотерическое мало-помалу становится экзотерическим. Экзотерическое таково: после известного случая с тремя богинями Парис затевает похитить Елену у Менелая, является в Грецию, с согласия Елены уводит её и доставляет в Трою; из-за этого разгорается троянская война; после осады и покорения Трои Менелай возвращает себе Елену. Таково экзотерическое сказание. Вы знаете, что у Гомера просвечивает только это экзотерическое сказание о Елене, ибо хотя Гомер знал, был посвящен в эзотерическое сказание о Елене, но он не хотел из него ничего выдать. Только греческие трагики Эсхил, Софокл, Эврипид в более позднюю пору решились открыть нечто из эзотерического сказания о Елене, которое говорило о том, что Елена была не согласна на свое похищение, что Парис не увёл её, а похитил против её воли; когда они плыли по морю, Гера угнала корабли, потому что Парис и Елена должны были высадиться в Египте, где царём тогда был Протей. Рабы, бежавшие с кораблей Париса, рассказали обо всем Протею, и тот взял в плен Париса, его свиту и Елену. Париса он отпустил, но взял у него Елену, по этому сказанию она никогда не была женой Париса; у Париса были отняты его сокровища, и он без Елены был отправлен в Трою — но в это путешествие в Трою ему было разрешено взять вместо настоящей Елены, которая осталась в Египте у Протея, идол, изображение Елены. Так что Парис явился в Трою только с изображением Елены, и из-за идола воевали с троянцами греки, потому что они не поверили, что настоящей Елены нет в Трое. Потом, по окончании троянской войны, Менелай сам совершил путешествие в Египет и привёз с собой свою, оставшуюся ему верной, Елену.

Вы, может быть, знаете, что в классико-романтической фантасмагории в третьем акте второй части "Фауста" Гёте указывает на эту эзотерическую сторону сказания о Елене, где Мефистофель-Форкиада продолжает речь Елены, которая сама уже не знает правды о себе. Гёте показывает здесь Елену, охваченную всяческими сомнениями. Ведь она была похищена и теперь слышит, что о ней рассказывают. Всё перепутано. До её ушей доходят вещи, которые относятся к идолу, а не к действительности. В конце концов она сама  не знает, кто же она? Под влиянием всех этих сомнений мы слышим, как она говорит:

"Не говори о радостях: терзало мне

И грудь и сердце горе несказанное,"

На это Мефистофель-Форкиада возражает:

"Но слух идёт, что есть на свете

Твой двойник, тебя и в Трое и в Египте видели".

Так Гёте указывает на сложность этого образа Елены и вводит эту сложность в свою поэму; проблема Елены действительно говорит о многом; очень важно, что Мефистофель с помощью ключа направляет Фауста в области, которые для Мефистофеля ничто и в которых Фауст надеется найти всё. Здесь опять значительно каждое слово.

Фауст имеет в себе возможность изменить своё состояние сознания, перенести его в то сознание, которое переживали в греко-латинской древности в четвертом послеатлантическом периоде.

Всё нужно понимать не абстрактно, но конкретно в духовной действительности. В эту духовную действительность не может войти Мефистофель. Он принадлежит к другой сфере. Его назначение, собственно, в том, чтобы в качестве духа действовать в бездуховном мире материального свершения, который, преимущественно, должен сообщить свои импульсы человеку пятого послеатлантического периода. В этом пятом послеатлантическом периоде как раз некоторые люди имеют задачу стать на точку зрения, которая лежит в духовном мире, чтобы таким образом могло быть осознано то, что должно быть достигнуто в отношении импульса зла. Как глаз не может видеть себя, а только всё другое, так и Мефистофель — он импульс зла, он не видит этого самого зла. Это (зло) принадлежит к тому, что должен увидеть Фауст, должен познать Фауст, Мефистофель, собственно, не может увидеть Елену, по крайней мере не может увидеть со всей полнотой. Он ведь не без родства с Еленой.

Указание в направлении к Мефистофелю было возможно только из импульсов, которые христианство принесло для пятого послеатлантического периода. Не без того, чтобы и прежде не имелось известное указание на Елену, но оно остаётся чуждым  тому, что Греция хотела выразить — в особенности для своих посвященных — в проблеме Елены; то есть для Греции Елена была невинной, она стала греховной только в пятом послеатлантическом периоде.

Христиане прошлых веков также знают Елену, но в форме Хелена — Холле (ад). Слово "H;lle" не совсем лишено этимологического родства с "Helena" — эти вещи имеют некоторое отношение друг к другу, хотя это родство и является отдалённым. Проблема Хелены сложна, как это видно вам уже из эзотерической формы греческого сказания. То, что ясно выражено в разных местах в моих драмах-мистериях, что Ариман-Мефистофель должен быть узнан и увиден — это же говорит в известном смысле и драма Фауста. И Гёте запечатлел очень важные для пятого послеатлантического периода слова об Аримане-Мефистофеле. Человек этого периода должен достигнуть того, чтобы Ариман-Мефистофель почувствовал себя некоторым образом узнанным им.

Вспомните конец моей последней драмы-мистерии, это важный момент, когда Ариман-Мефистофель чувствует себя узнанным, когда знают импульс зла; те, что должны пережить зло, находят такую точку зрения, чтобы стоять не во зле, а вне зла. Это очень важно. Имеет глубокое значение, что Мефистофель обращает к Фаусту слова:

"Пред разлукой должен я сказать,

Что чёрта ты таки успел узнать" (при передаче ключа).

Это очень важно. Этого Мефистофель не сказал бы Вудро Вильсону. Для этого не было повода.

Это отношение между Фаустом и Мефистофелем содержит в себе много из всей проблемы пятого послеатлантического периода, — периода борьбы со злом в его разнообразнейших формах. И эта борьба будет гораздо интенсивнее того, что было основным переживанием четвёртого послеатлантического периода, которое являлось в известном смысле повторением атлантической эпохи.

Не правда ли, четвёртый, послеатлантический период имел задачу пережить проблему рождения и смерти, но как повторение атлантической эпохи. Теперь выступило основное переживание пятого послеатлантического периода. Оно состоит в том, что человек снова черпает из майи, из иллюзии. Человек должен ознакомиться с иллюзией, с майей, с великим обманом.

Я неоднократно указывал на это совсем с других точек зрения — например, в моей книге "О загадке человека", где я связал проблему свободы с тем фактом, что в сознании создаются прежде всего отражения, майя; затем   и в недавно появившейся книге о Химической Свадьбе Христиана Розенкройца, 1459 год, где я указал на значение  обмана для сознания. Эти вещи, собственно, только впервые могут быть высказаны теперь в прямой форме. Но они относятся не к абстрактной теории, не к абстрактной фантастике, а к непосредственной действительности. И поистине удивительно, как Гёте был посвящен в эти вещи.

Этот пятый послеатлантический период должен создавать много иллюзорного. Гёте изображает в "Фаусте" человека этого периода. Когда Фауст вступает в большой свет, то вводит бумажные деньги, которые характерны для ариманической природы сношений в пятом послеатлантическом периоде — бумажные деньги, которые представляют собой только реальное, народно-хозяйственное подтверждение того, что воображаемое, нереальное, иллюзорное господствует в сношениях, играет свою роль.

В периоды человеческого развития, когда главным были не деньги, а товарообмен, меновая торговля, хотя деньги уже существовали, но народное хозяйство базировалось не на деньгах — нельзя было сказать, что народно-хозяйственная жизнь пронизана сетью иллюзий, как это произошло в пятом послеатлантическом периоде. Но Гёте ставит самого Фауста в связь с этой народно-хозяйственной иллюзией. Что, собственно, хочет он сказать тем, что второе появление Елены переносит на императорский двор? С чем, собственно, мы имеем здесь дело? С подсказом, с внушением. Я уже указал вчера: с обманом, с иллюзией. Она живёт — это хотел сказать Гёте — во внешней исторической действительности; она живёт в ней духовно. — Понятия, представления, которые ведут, как мы часто об этом говорили в настоящих исследованиях, — к столь сильным заблуждениям, к заблуждениям, которые я вам обрисовал, что все они (понятия, представления) проистекают из иллюзий.

Припомните, что как одно из характерных заблуждений — но их можно было бы привести сотни в том же роде, — я указывал на эти утверждения экономистов, считавших себя особенно проницательными, которые говорили в 1914 году на основании своих экономических законов, что "эта война не может продолжаться более 4-б месяцев". Но вот она продолжается уже столько лет! Отчего это так? Почему люди живут в таких представлениях, которые действительность приводит к абсурдам? Потому что в эти представления вплетается то призрачно-иллюзорное, вмешательство чего Гёте показывает в сцене при императорском дворе в своём "Фаусте". А также и потому, что люди не видят того, что как иллюзорная призрачность живет в их представлениях. С самого уже начала пятого послеатлантического периода имагинация тех, что могли чувствовать эти вещи, была направлена именно на восприятие действительности, в отличие от этих призрачных созданий. Ибо как раз это явление при императорском дворе — образцом для него послужило Гёте прекрасное описание, как некромант вызывает появление Елены при дворе императора Максимилиана, и не Фауст, а сам император хочет схватить это явление, подпадает ему и оказывается парализованным. Это вплетение иллюзорной призрачности в реальность исторического становления — я хотел бы спросить: где ещё это показано с таким величием, с таким знанием дела, с такой полнотой духовной действительности, как в этом "Фаусте"? А я сказал, что сознание пятого послеатлантического периода и четвёртого послеатлантического периода должны встретиться. Фауст вырастает из-под власти Мефистофеля. У Мефистофеля остаётся от всего этого только вывод:

"Эх, правда, предосадно!

Связаться с дураком и сатане накладно!"

Фауст поражён ударом, парализован. Его душевное отделилось от его телесного. Но затем следует сцена, которую мы ставили здесь в прошлом году — сон Фауста, открытый созерцанию гомункула.

Откуда же происходит — хотя она всего только призрак — Елена этого второго появления? На это указано очень ясно. Её выводит астролог (пусть путём внушения) из действия звёзд.

Свяжите то, что нам здесь открывается из действия звёзд, с тем, что я сказал вам о макрокосмическом, которое действует в женщине до оплодотворения. Она — эта Елена — происходит из звёзд; она ведёт импульс в душе Фауста к другой Елене. Гомункул видит то, как в видении Фауста всплывает рождение Елены: Зевс, Леда с лебедем — вся сцена. Здесь Фауст перенесён туда, вы имеете здесь перенесённость к проблеме четвёртого послеатлантического периода, к разгадке проблемы рождения. Это всплывает в тот момент, когда Фауст, вырастая, действительно освобождён от власти Мефистофеля, когда Мефистофелю остаётся от Фауста только внешнее физическое тело. Тогда в душе Фауста всплывает импульс к переходу в четвертый послеатлантический период. Как удивительно сплетаются здесь мотивы! Вы видите, с какой полнотой проводит здесь Гёте взаимодействие того, что живет в нас от четвёртого и пятого послеатлантического периода.

Но Гёте знал ещё больше, потому что он указывает  на эзотерическое сказание о Елене: как в Трое был только идол (греческое эидолон — идея, образ, прообраз), то именно, что обосновано в звездах, что имеет космическое происхождение. Другое индивидуальное существо Елены отошло к Протею.

В гибнущей Трое от Елены осталось то, что принадлежит к третьему послеатлантическому периоду, что вытолкнул этот третий послеатлантический период, что отпустил от себя Египет. Но то, что Египет сохранил для четвертого послеатлантического периода, Менелай взял это с собой из Египта и привёз обратно в Грецию.

Так в эзотерическом сказании об Елене, которым Гёте без сомнения воспользовался, третий и четвёртый послеатлантический период вплетается в пятый. Так удивительно воспринял Гёте эту проблему Елены.

Завтра мы будем опять говорить о проблеме Елены, но уже не только в связи с "Фаустом", а дадим ещё несколько указаний, которые помогут нам объяснить многое в нас самих, что может встать, как вопрос, из тех рассмотрений, которые в это время должны пройти через нашу душу.



RUDOLF-STEINER.RU
Библиотека
антропософского движения
 
Главная

Каталог ПCC Р. Штейнера (GA)

Духовнонаучные комментарии к "Фаусту" Гёте, т.II, GA_273



Лекция четвертая    Дорнах, 2 ноября 1917 года 

(После постановки сцен из второй части Фауста. Мрачная галерея. Императорский дворец).

Фауст и Матери   

Сообщения сегодняшнего вечера я хотел бы связать с теми сценами, которые мы только что видели. То, что может быть сказано в связи с этими сценами, очень хорошо включается в общий ход наших настоящих исследований.

Я уже не раз говорил здесь о значительней сцене "Матерей" из второй части "Фауста". Но эта сцена такова, что к ней постоянно можно вновь и вновь возвращаться, так как по своему глубокому содержанию — независимо от её эстетической ценности в общем составе поэмы — она заключает в себе действительно некоторую высшую точку новейшей духовной жизни. Отдаваясь воздействию этой сцены, можно сразу же сказать, что она содержит в себе целый ряд намёков, которые Гёте хотел сделать. Она вынесена, с одной стороны, из непосредственных душевных переживаний Гёте, с другой — она бросает яркий свет на значительные глубокие познания, которые просто необходимо признать за Гёте, если хотя бы немного понять, что означает эта сцена, где Фауст, при помощи Мефистофеля, получает возможность опуститься в царство Матерей. Если мы примем: во внимание, что когда Фауст появляется вновь от Матерей, то астролог говорит о нём, как о "жреце", если мы примем во внимание, что сам Фауст называет теперь себя "жрецом", то мы должны видеть нечто значительное в этом превращении в жреца того, чем прежде был Фауст. Он сошёл вниз к Матерям. С ним произошло превращение.

Независимо от всего остального, достаточно вспомнить, что известно об этих вещах, что в ряде лет мы могли сказать о том, как греческие поэты, говоря о Мистериях, указывают, что посвящаемый в Мистерии познаёт трёх Матерей мира: Рею, Деметру и Прозерпину . Трех Матерей, их сущность, их значение должен был в непосредственном созерцании познать тот, кто в Греции посвящался в Мистерию.

Если мы отметим: особую значительность тона, каким Гёте говорит в этой сцене Матерей, и если отметим то, что он выводит в следующей сцене, то мы не можем уже сомневаться, что Фауст был действительно введён в области, в царства, которые Гёте представлял себе подобными царствам Матерей, куда вводили посвящаемого в Мистерии. Но этим уже указано, что Гёте имел здесь в виду нечто глубоко значительное.

Теперь представьте себе, как только Мефистофель произносит слово "матери", Фауст вздрагивает и говорит затем важные слова:

"Как странно... Матери — ты говоришь..."

Введением ко всему этому служат слова Мефистофеля:

"Неохотно я

Великую ту тайну открываю".

Следовательно, действительно дело идёт здесь о тайне, о Мистерии, о чем-то, что таким полузакрытым способом Гёте нашёл нужным сообщить миру в своём повествовании о "Фаусте".

Мы должны спросить себя, и можем это сделать на основании тех рассмотрений, которые мы проводили ряд лет: что же должно произойти в этот момент, когда перед Фаустом раскроется высшая тайна,— что, собственно, должно произойти с Фаустом? В какой, собственно, мир он будет введён?

Мир, куда он будет введён, куда он должен вступать — это тот мир, который граничит непосредственно с нашим физическим миром.

Вы, без сомнения, помните, что именно в этих лекциях я указывал, что прохождение Порога к этому, непосредственно граничащему с нашим миру, требует величайшей осторожности по той причине, сказал я, — что между нашим миром, который мы воспринимаем чувствами и постигаем рассудком, и тем миром, из которого воздвигается наш чувственный мир, лежит, как своего рода пограничная область, та страна, где без достаточной зрелости и подготовки вступая в нее, можно очень легко впасть в обман, в иллюзию.

Можно было бы сказать: твердые формы, определенные контуры, границы существуют только в том мире, который мы видим при помощи органов чувств. В мире, примыкающем непосредственно к этому нашему чувственному миру, таких твердых форм, таких определенных границ нет. Это и есть как раз то, что так трудно передать материалистическому рассудку современности: что как только мы переступаем Порог, все становится подвижным, что только мир, данный нашим чувствам, воздвигается в виде застывших форм из насквозь подвижного мира.

В этот насквозь подвижный мир, который мы называем имагинативным миром, должен быть перенесён теперь Фауст. Но он должен быть перенесен в этот мир благодаря внешней причине — не постепенно, не путём тщательной медитативной работы, а внешним толчком должен он перенестись в этот мир. Мефистофель, то есть сила зла, действующая в физическом мире — эта сила должна его перенести в подвижный имагинативный мир.

Но совершенно необходимо вполне уяснить себе следующее, если не хочешь предаться ошибочному пониманию в этой области. Вы знаете, что в антропософских занятиях мы ищем познаний духовного мира. На этом останавливается то, что сказано о духовнонаучном праксисе в "Как достигнуть познания высших миров?" и в других подобных же книгах; в них сообщается только о том, как можно приобрести познания духовного мира. На этом следует, естественно, остановиться, когда дело идёт о нашем времени и о необходимости в наше время сообщить миру об этих вещах. Если пойти дальше, то начинается уже область, которую нужно назвать областью действия в сверхчувственном мире. Это должно быть предоставлено, известным образом, каждом:у. Когда он пришёл к достоверному познанию, то действие  должно быть предоставлено ему самому.

Но в том, что должно разыграться между Фаустом и Мефистофелем, дело обстоит не так. Фауст действительно должен вызвать наверх умерших Париса и Елену — следовательно он должен не только созерцать в духовном мире, он должен стать, известным образом, не только посвященным, но магом, то есть должен выполнить магические действия. И здесь именно во всей манере и характере построения этой сцены у Гёте сказывается, насколько он был осведомлён о некоторых тайнах человеческой души. Должно измениться сознание Фауста, состояние его сознания. Но в то же время Фаусту должна быть дана сила действовать из сверхчувственных импульсов.

Мефистофель как таковой, как ариманическая сила, противостоящая Фаусту, принадлежит к этому миру, в котором мы живем нашими чувствами, но принадлежит как сверхчувственная сущность. Ибо он не имеет власти над мирами, в которые должен быть теперь перенесён Фауст. Для него они, собственно, не существуют. Фауст должен перейти в другое состояние сознания, в то состояние сознания, которое под поверхностью нашего чувственного мира воспринимает деятельность и существо, движение и становление, которое никогда не останавливается, и из которого поднимается наш чувственный мир. И с силами, которые скрываются там внизу, должен познакомиться Фауст.

"Матери" — это название не случайно при указании на вступлении в этот мир. Представьте себе связь слова "Матери" со всем растущим, со всем становлением. В Материнском элементе физически-чувственное соприкасается с тем, что не физически-чувственное. Представьте себе становление человеческого сознания, физическое становление, инкарнацию. Вы должны представить себе известный процесс, который разыгрывается благодаря взаимодействию космоса с материнским принципом до того, как произошло соединение мужского и женского существа. Физически образующийся человек подготовляется в женском существе. В настоящее время мы рассматриваем это подготовление так, что прослеживаем его только до того момента, когда происходит оплодотворение, то есть до оплодотворения. Но это совершенно недостаточное односторонне-материалистическое представление, когда думают, что только в женщине лежат все силы преобразования, которые ведут к человеческому зародышу, к физическому человеческому зародышу.

Это не так. Но имеет место действие космических сферических сил. В женщине действуют силы Космоса. Человеческий зародыш есть всегда результат космических деятельностей. То, что естествознание, естественно-научный материализм называет яйцевой клеткой, только возникает известным образом на материнской почве, но на самом деле является лишь отражением, порождением, исходящим из великого мирового яйца.

Итак, рассмотрим этого становящегося человека до оплодотворения и спросим себя: что хотели сказать греки, когда говорили о своих трёх матерях — Рее, Деметре, Прозерпине? В образе этих трёх матерей они представляли себе те силы, которые действуют именно из Космоса и подготовляют человеческий зародыш, но это суть силы не чувственной, а сверхчувственной части Космоса. Матери — Рея, Деметра, Прозерпина —принадлежат к сверхчувственному миру. Неудивительно, что Фауст смутно чувствует, что ему указывается на неведомое царство, когда произносится слово "Матери".

Подумайте о том, что должен теперь пережить Фауст. Если бы дело шло только об имагинативных познаниях, то он мог бы быть введён просто правильным медитативным путем; но, как сказано, он должен совершить магические действия. Для этого необходимо, чтобы обыкновенный рассудок, обыкновенный интеллект, в котором человек воспринимает чувственный мир, перестал действовать. Этот интеллект начинается вместе с началом инкарнации в физическом теле и прекращается вместе с физической смертью. Поэтому этот интеллект в подобном случае должен быть подавлен, омрачен. Вот перед чем стоит, следовательно, Фауст: его обычный интеллект должен прекратить свою деятельность. Своей душой Фауст должен был быть перенесён в другие области, конечно, всё это должно было сильно повлиять на его развитие.

Но и для Мефистофеля — как выглядит это с его точки зрения? Не правда-ли, оттого, что Мефистофель должен перенести Фауста в это другое состояние сознания, положение становится опасным для Фауста. Но оно становится в высшей степени неприятным и для Мефистофеля; в известном смысле оно становится опасным также и для Мефистофеля. Ибо что может получиться? Или Фауст перейдёт в другое состояние сознания, познает другие миры, из которых может получить высшие силы, и вернётся назад в полном сознании — но тогда он перерастёт власть над собой Мефистофеля, ибо он познает мир, где Мефистофелю нет места. Тогда он освободится от власти Мефистофеля. Или может случиться самое худшее: Фауст может быть помрачён в своим рассудке. Мефистофель действительно ставит себя в очень трудное положение. Но он вынужден что-то сделать, он должен дать Фаусту возможность выполнить свое обещание. Он надеется, что дело как-нибудь обойдется, потому что он не хочет ни того, ни другого. Не хочет, чтобы Фауст ушёл из-под его власти, но он не хочет также и того, чтобы Фауст был парализован.

Я прошу вас обдумать все это и убедиться тогда, что в этой сцене Гёте действительно хотел сказать миру, что существует спиритуальное царство и  каким образом человек может относиться к этому сверхчувственному царству.

Но знание этих вещей почти совсем утрачено в пятом послеатлантическом периоде. Гёте применил в этой сцене то, что открылось  ему лично в прозрениях духовного познания. Лично выступило перед душой Гёте, во время чтения Плутарха, это отношение к Матерям — Плутарх, греческий писатель, которого читал Гёте, говорит о Матерях. Особенно сильное впечатление произвела на Гёте, по-видимому, одна сцена.

Римляне ведут войну с Карфагеном. Сторонник римлян Никий хочет отторгнуть от них город Энгийон. За это он должен быть выдан карфагенянам. Тогда он прикидывается безумным, бегает по улицам и кричит: "Матери, матери проследуют меня!" Таким образом, вы видите, что во времена, о которых говорит Плутарх, родство с матерями ставили в связь не с обыкновенным чувственным рассудком, а с таким состоянием человека, когда этот рассудок отсутствует. Несомненно, что прочитанное у Плутарха послужило для Гёте толчком, побуждением ввести в "Фауста" образ, идею Матерей. У Плутарха также говорится о том, что мир имеет треугольную форму. Но, разумеется, это выражение "мир имеет треугольную форму" — нельзя понимать в виде грубого пространственного материального треугольника, но пространственное есть именно только символ для вневременного, для внепространственного. Но так как мы живем в пространстве, то необходимо применять эти пространственные образы для сверхобразного, сверхпространственного и сверхвременного.

Итак, в изображении Плутарха — мир является треугольником. Это — мир в целом: в центре этого мирового треугольника лежит Поле Истины. Но от этого мира, как целого, Плутарх отличает 183 мира. 183 мира — говорит он, — лежат на окружности, они движутся по кругу, в центре пребывает Поле Истины. Это покоящееся Поле Истины, — говорит он, — отделено временем от 183 миров, которые вращаются вокруг него, по 60 с каждой стороны, по одному в каждом углу треугольника.

Рис.1

Итак, если мы возьмём эту имагинацию Плутарха, то мир мыслится трехчленным, треугольным и облачные образования вокруг — 183 волнующихся, переливающихся мира.

Это есть вместе с тем имагинация Матерей. Число 183 дано Плутархом. Итак, Плутарх, который в известном смысле владел мудростью Матерей, даёт удивительное число: 183 мира. Попробуйте посчитать, сколько миров мы получим, если правильно сосчитаем вплоть до мира Плутарха. Тогда мы должны считать так: сначала все мировое Свершение как один мир — 1. Это мировое Свершение расчленяется для нас на три законченных мировых образования: Сатурн, Солнце, Луна, — как вы это знаете. Это будет — 3. Но каждый из этих миров — Сатурн, Солнце и Луну — мы расчленяем, как и наш земной мир, на эпохи: полярную, гиперборейскую, лемурийскую, атлантическую, послеатлантическую и т.д. — получается число 7.

В каждой эпохе мы различаем опять-таки 7 периодов; в последнем имеем: праиндийский, древне-персидский, халдео-египетский, греко-латинский — наш современный и два последующих периода.

Если мы возьмем всё это и на старом Сатурне, Солнце и Луне, то имеем миры, которые складываются таким образом: 49 + 49 + 49.

Если к этому мы ещё присоединим земное развитие, которое еще не закончено, то получим: полярная эпоха — 7, гиперборейская — 7, лемурийская — 7, атлантическая — 7. Получаем — 28. Всё вместе — 179. Атлантида была уже закончена. Плутарх жил в четвёртом послеатлантическом периоде. Так что мы должны прибавить к этому ещё — 4, получим — 183. Вы видите, если мы применим наш счёт и сосчитаем правильно отдельные части и целые миры в их последовательной смене до четвёртого послеатлантического периода, когда жил Плутарх, то действительно можно сказать, что этот подсчёт даёт 183 мира.

Но если, кроме того, мы возьмём нашу Землю, на которой мы продолжаем ещё развиваться, относительно которой мы не можем следовательно говорить о её завершении, и посмотрим вверх на Сатурн, Солнце, Луну — то мы имеем там Матерей, которые в греческих Мистериях только назывались в другой форме: Прозерпина, Деметра, Рея. Ибо все силы, которые имеются в Сатурне, Солнце и Луне, продолжают действовать; они действуют и в наше время. Но то, чем являются физические силы, есть всегда лишь отображение, тень спиритуального, ибо всё физическое есть всегда только образ спиритуального.

Так и Луна, если вы возьмёте не её внешнее, грубое физическое тело, а те силы, те импульсы, которые в ней имеются, то своим силами она находится одновременно в Земле. Ибо сущность Луны также принадлежит к сущности Земли.

И всё то, что представляет собой лунные импульсы, находится без сомнения не только на Луне, но эта сфера, сфера импульсов пронизывает Землю.

Проявляются ли где-либо эти силы, связанные с Луной?

Греки рассматривали эти силы как весьма таинственные, как глубоко таинственные. Все бедственные судьбы новейшего времени связаны с тем, что эти силы  стали открытыми без того, чтобы был сохранён характер Мистерий. Если мы направим взгляд на эти силы  — возьмем сначала только одно — перед наш будет одна из Матерей. Что же есть эта одна из Матерей? Мы можем лучше всего следующим образом приблизиться к тому, что есть эта одна из Матерей.

Возьмите — чтобы иметь некоторый образ — какую-нибудь реку, скажем, Рейн. Что есть, собственно, Рейн? Кто задувается над этим,
—  однажды я уже упоминал здесь об этом — тот, пожалуй, не сможет сказать, вот это есть Рейн. Рейном называют реку. Но что такое реальность Рейн, когда мы подойдём к нему и вглядимся в него? Есть ли  Рейн —это вода? Но в следующее мгновение она утечёт, и вместо неё будет другая; эта уйдёт и вольётся в Северное море; за ней пойдёт другая, ибо всё это непрерывно сменяется. Что же есть, собственно, Рейн? Может быть, это русло, ложе? Но этого опять-таки нельзя сказать, если бы в нём не было воды, то никто не сказал бы, что это Рейн. Значит, в сущности, когда вы произносите слово Рейн, то вы применяете его не к чему-то реально пребывающему, но к чему-то, что непрерывно меняется и в то же время, в известном отношении, пребывает. Если мы возьмем это схематически — (рисунка нет) — то — здесь Рейн, здесь текущая в нем вода, — но ведь эта вода кроме того испаряется и потом снова падает вниз. И если вы мысленно охватите взглядом все реки и увидите их, как одно целое, то вы должны представить себе, как всё это поднимается вверх в испарениях и потом снова падает вниз в виде дождя и т.д. До известной степени вода, которая течёт от истоков к устью, пополняется из одних и тех же запасов воды, то поднимающихся вверх, то падающих опять вниз, так что происходит кругооборот воды. Но только эта вода дробится на части, распространяется на всю окрестность. Разумеется, вы не можете бежать по следам каждой капли, но всю воду, принадлежащую Земле, вы сможете рассматривать как единство. Вопрос о подземной воде сюда не относится. Так обстоит дело с водой.

Нечто подобное можно было бы установить также и относительно воздуха. Но это можно установить и относительно другого, схожего явления. Если мы, например, возьмём одну телеграфную станцию (Р. Штайнер рисует) и здесь вторую, то вы знаете, что связь между ними проходит только по проволоке, другая связь создаётся Землей, так как ток уходит в Землю. Здесь в Земле — проводящий ток слой. Всё в целом проходит сквозь Землю.

Если вы представите себе эти два явления; кругооборот воды, которая течет и испаряется, падает снова вниз; и электричество, которое распространяется, уходя в Землю, то вы будете иметь две противоположности, два противоположных явления. Здесь я уже указываю на это. Вы можете прочесть об этом в любой популярной физике. Но это приводит нас к тому, чтобы видеть в электричестве, известным образом, отражение, подземное отражение, соответствующее тому, что происходит над Землёй в кругообороте воды.

То, что действует там под Землёй как электрическая сила, это есть оставшийся лунный импульс. Это, собственно, совсем не принадлежит к Земле. Это — отставший лунный импульс, и греки так и говорили о нём. Греки, именно, знали о родстве этой распространённой по всей Земле силы с силами размножения — это родство действительно существует — с силами роста, произрастания. Это была одна из Матерей.

И теперь вы можете себе представить: предчувствия всех этих великих связей предстояли перед Фаустом не только теоретически, но он должен был направиться в эту область, должен был проникнуться этими импульсами. В греческих Мистериях, во всяком случае, эта сила прежде всего возвращалась посвящаемым наряду с другими Матерями. Греки держали в мистериальной тайне всё, что связано с электричеством. Ибо упадок земного будущего — о чём я уже говорил с другой точки зрения — будет заключаться именно в том, что эти силы не останутся священными мистериальными, но выйдут наружу. Одна уже вышла наружу во время нашего пятого послеатлантического периода — электричество. Другие обнаружатся в шестом и седьмом периоде.

Всё это даже в новейших, упадочных обществах (тайных) относится к вещам, о которых не хотят говорить консервативные члены данных обществ. Гёте правильно нашёл возможным, уместным сообщить о них в той форме, как он мог это сделать уже тогда.

Но в то же время вы имеете здесь у Гёте одно из тех мест, где вы можете видеть, что великий поэт творит не так, как многие другие, но что здесь каждое слово запечатлено и поставлено на своём месте. Продумайте только образ Матери, связанный с электричеством. Гёте принадлежат к числу тех, кто с подлинным знанием говорит об этих вещах:

"Теперь ты видишь, чем он одарён (ключ).

Он верный путь почует; с ним надёжно

До Матерей тебе спуститься можно".

Фауст (содрогаясь):

"До Матерей! И что мне в слове том?

Зачем оно разит меня, как гром?"

Точно его поразил электрический удар. Гёте употребляет слово "Schlag" совершенно сознательно и намеренно, не как случайное слово, как и ничто в этой сцене не случайно, когда речь идёт о соответствующих вещах.

Итак, Мефистофель даёт Фаусту образ, который заранее показывает ему то, что он должен найти затем как импульсы 183 миров. Этот образ действует уже в душе Фауста; ибо Фауст прошёл до того через многое, что ставит его в близость к духовным мирам. Оттого эти вещи уже действует на него.

Сегодня я хотел главным образом показать, что в этой сцене с Матерями Гёте хотел вывести нечто наиболее значительное. Но отсюда вы уже видите, из каких миров — из миров иного сознания Фауст должен вывести Елену и Париса. Оттого, что Гёте выявил нечто столь глубокое, язык этих сцен иной, чем это может показаться с первого взгляда. Ведь то, что Фауст поднимает наверх из того мира, который я вам слегка наметил, видят также и другие, которые собрались, чтобы посмотреть своего рода драму, но отчего они это видят? Наполовину это им внушено. Кто же внушает? Астролог. Поэтому он и выведен как астролог. Его слова имеют силу внушения: это ясно выражено. Эти астрологи владели силой внушения, не лучшей, конечно, имевшей ариманический характер. Что же, собственно, делает наш астролог, когда стоит перед этим двором, который предстал вам, — ну да (если я смею так сказать) — как не особенно умный; что же делает с этим двором астролог? Он внушает им то, что нужно, чтобы другие также увидели перед собой тот особенный мир, который поднимается из глубин силой измененного сознания Фауста. Припомните то, что я однажды здесь вам обрисовал, что я здесь как-то сказал: в настоящее время можно доказать, что произносимые человеком слова вызывают своё колебание в известных субстанциях. Этим я хотел сказать, что теперь уже возможно экспериментально объяснить сущность заклинательных сцен. Из благоговейного тумана соответствующих слов действительно развивается то, что для своего сознания Фауст выносит совсем из другого мира. Но для придворного общества это возникает, становится видимым благодаря тому, что астролог привносит сюда элемент внушения. Что делает он? Он вдувает в уши придворного общества, подсказывает, но: "в подсказах чёрт искусен без сравненья" — то указывается на исходящее от чёрта искусство астролога. Таково одно значение этой фразы. Другое относится непосредственно к самой сцене — чёрт сидит сам в суфлёрской будке и подсказывает. Но в действительности придворному обществу подсказывает астролог. И в том виде, как он это делает — это есть именно дьявольское искусство.

И если вы правильно подойдёте к делу, то в очень многих произносимых здесь словах вы найдёте этот двойной смысл. Гёте применяет этот двойной смысл именно потому, что хочет показать нечто, что действительно происходит, но происходит все же не в том грубо материалистическом смысле, как то, что происходит в чувственно-материальном.

Гёте хотел обрисовать то, что проявилось как импульс, что играет роль в новейшей истории и что действительно произошло. Гёте имел в виду не только то, что было представлено на сцене, но он полагал, в новейшую историю влились эти импульсы, что они в ней. Они действуют. Он хотел изобразить действительность. Он хотел как бы сказать: в том, что развилось в XVI веке, участвовал уже чёрт. И если вы в этом смысле серьёзно воспримете эту сцену, то будете иметь опять-таки вторую сторону дела, будете знать, что Гёте знал об участии сверхчувственных существ в исторических событиях. И в конце сцены вы имеете как раз то, на что я часто указывал: что Фауст еще не созрел, чтобы довести дело до конца, что он получил возможность  вступить в другой мир не правильным путем, а благодаря силе Мефистофеля.

Поэтому происходит то, что составляет конец этой сцены.

Но к этим вещам я вернусь ещё завтра, чтобы продолжить наши рассмотрения. И вы видите, что как раз то, что хотел сказал Гёте, может объяснить для нас многое, что лежит именно в плане наших предыдущих рассмотрений (исследований).



RUDOLF-STEINER.RU
Библиотека
антропософского движения
 
Главная

Каталог ПCC Р. Штейнера (GA)

Духовнонаучные комментарии к "Фаусту" Гёте, т.II, GA_273



Лекция шестая    

Сказание о Елене и загадка свободы

Вчера я остановил ваше внимание на том, что в развитии человечества имеются связи, спиритуальные связи, которые пронизывают своими воздействиями человеческие души. Я сделал это в связи со стремлением Гёте в своей поэме поставить Фауста в связь с тем, что составляет Импульс пятого послеатлантического периода, для чего он соединяет Фауста с Мефистофелем, с ариманической силой. Затем я попытался показать, как Фауст должен погрузиться в Импульсы четвёртого послеатлантического периода, который я постарался охарактеризовать вам, что  в душе Фауста сознательно произошло то взаимодействие (различных культурных периодов), которое бессознательно происходит в человеческих душах, благодаря законам развития.

И я сказал вам, что пятый послеатлантический период, наш период, будет иметь дело с великим значительным жизненным вопросом зла, с преодолением зла во всех направлениях. Люди должны будут узнать, как бесконечно многое должна вынуть из себя душа для того, чтобы частично победить силы зла, часть претворить их в благие Импульсы. Всё это развивалось на почве Импульсов четвёртого послеатлантического периода, который в особенности имел дело с проблемой рождения и смерти, принятой им уже, как наследие от атлантической эпохи.

Но, конечно, необходимо направить свой взгляд на самый Импульс Христа, который выступил в первой трети четвёртого послеатлантического периода. Последний начинается в 747 году до нашей эры с основания Рима, так что из 2160 лет, составляющих этот период — как и каждый культурный период в наших рассмотрениях — должно было пройти 747 лет прежде, чем главный Импульс Христа вступил именно в этот четвёртый послеатлантический период. Не имеет ли этот Импульс Христа отношения к великому, полному значения вопросу, который вносит в историю человечества великие вопросы о рождении и смерти в их сверхчувственном значении? Как много в области христианства спорили, размышляли, чувствовали в связи с рождением Христа! В рождении и смерти Христа мы видим особенно ярко выраженный момент, встающий в душе человека, — борьбы за разрешение проблемы рождения и смерти. Причиной этой борьбы в душе было то — хотел бы я сказать, — что в более стихийной, физической форме эта борьба имела уже место в великой атлантической эпохе. Именно в четвёртом атлантическом периоде — и вместе с тем, как послесловие, также ещё и в четвёртом поелеатлантическом периоде — действовали силы, которые стояли в связи с рождением и смертью. Нечто из этого я вам уже охарактеризовал. В тех людях, в тех атлантах, могли развиваться силы, влиявшие на рождение и смерть и превышавшие своими размерами меру простых, природных сил. Тогда добрые и злые силы в самом человеке действовали в широком объёме на здоровье и болезни других людей и с тем вместе на рождение и смерть. В атлантическую эпоху видели связь между тем, что совершал человек, и тем, что происходит в так называемых природных процессах рождения и смерти.

Позднее, в четвёртом послеатлантическом периоде эта проблема рождения и смерти была передвинута более в человеческую душу (то есть стала более душевной проблемой). Но теперь, в нашем пятом периоде люди должны будут так же стихийно бороться со злом, как в атлантическую эпоху боролись с рождением и смертью. Благодаря овладению различными природными силами, в мир с огромной, гигантской силой войдут импульсы и побуждения ко злу, и в противодействие, которое из духовных основ должны будут оказывать этому люди, вырастут противоположные силы, силы добра. Это, в особенности произойдёт в пятом периоде, когда через использование электрической силы, которое примет ещё совсем другие размеры, чем это было уже до сих пор, люди получат возможность увеличивать зло на Земле, причём  это зло распространится над Землёй непосредственно, из силы самого электричества.

Эти вещи необходимо иметь перед своим сознанием. Ибо тот, кто хочет воспринять спиритуальные импульсы, встретит противодействие, встретит препятствие тем импульсам, которые и должны развиваться именно при встрече с препятствиями. Во всяком случае, очень трудно говорить здесь о частностях, так как эти частности по большей части сильно затрагивают те интересы людей, которые они не хотят видеть затронутыми.

В этом отношении люди делятся, с одной стороны, на тех, которые сильно страдают оттого, что они не в состоянии уяснить себе, что они вплетены в мировую Карму, и должны участвовать в том или другом, и не могут по мановению руки абстрактно стать безгрешными; с другой стороны, на тех, которые наоборот всячески вплетены в Карму пятого периода и не хотят ничего слышать о том, что лежит в импульсах, пронизывающих мир, потому что они заинтересованы в том, чтобы признавать за созидающие как раз разрушительные импульсы. Мы уже говорили о том, что с последней трети XIX века среди людей действуют существа, которых я обрисовал как отпавших духов тьмы, существа из иерархии ангелов. Эти существа были ещё служебными членами благих, преуспевающих сил в четвёртой послеатлантической эпохе. Тогда они служили ещё к установлению тех образований, которые, как я вам говорил, вынесены из кровного родства. Теперь они находятся в царстве людей — и как отставшие ангельские существа, действуют задерживающим и, следовательно, ариманическим образом в импульсах людей, чтобы вызывать проявление того, что связано с родовым родством, с кровным, с национальным, расовым родством, и противодействовать тем другим структурам человечества, которые должны образоваться совсем на иных основах, чем кровные узы семьи, рас, племени, нации. Так что теперь основное начало работы этих духов состоит именно в абстрактном утверждении принципа национальности. Это абстрактное утверждение принципа национальности принадлежит к устремлениям духов тьмы, которые будут стоять гораздо ближе, подойдут к людям гораздо интимнее, чем отставшие духи четвёртого периода, принадлежавшие к Иерархии Архангелов.

Отличительной особенностью этого пятого послеатлантического периода будет то, что эти существа, стоящие непосредственно над иерархией человека, могут весьма интимно подходить к отдельным людям, а не только к группам людей, так что отдельный человек будет думать, что он действует из своего личного импульса, между тем  как он одержим ангельским существом того рода, о котором шла речь.

Уясним же себе ещё раз природу устремлений отставших духов в четвёртой послеатлантической эпохе, чтобы потом мы могли лучше понять, каковы эти устремления в нашей пятой эпохе.

Я уже указывал на это: в четвёртой послеатлантической эпохе было нормально утверждать все структуры человечества на кровных связях, на кровном родстве. В эту эпоху, то есть в греко-латинский культурный период, отставшие ариманические и люциферические существа восставали именно против кровных связей. Они были возбудителями того мятежного духа, который стремился освободить людей от уз кровного родства. В особенности — как вы можете это видеть из общих указаний духовной науки — потомки тех индивидуальностей, которые в атлантическую эпоху действовали еще магическим образом, становились мятежниками, героями при повторении атлантической эпохи в четвертом послеатлантической периоде. Особым образом встречала греко-латинская эпоха этих мятежников.

В те времена, когда существовало еще мудрое водительство Мистерий, людям не говорили: избегайте мятежных натур, избегайте ариманических и люциферических духовных существ — этого им не говорили. Но знали, что в плане мудрого мирового развития лежит — поставить эти существа на их место, употребить их на пользу. Слабость многих людей состоит теперь в том, что, когда они слышат о Люцифере и Аримане, то сразу же решают: непременно их избегать! Как будто они могут их избежать! Об этом я не раз говорил. Познание в четвертом послеатлантической периоде давалось людям того времени в соответствующей форме. И действие благих богов — если я смею так сказать — лежало уже в самих кровных связях, им отдавались тогда люди. Теперь они должны быть более одухотворены, тогда же отдавались взаимной любви, основанной на кровном родстве. Но для дальнейшего продвижения вперед необходимы всегда возмущения.

Этот ход мирового развития, чтобы уяснить его людям, нужно было давать в мифах, сказаниях, в легендах. Посвященным эти вещи сообщались еще иным способом, в той форме, которая уже походила на ту, что дается людям теперь. Но в широких кругах люди еще не созрели, чтобы воспринять объяснение мифов, поэтому им рассказывали мифы, экзотерические мифы, в которых, однако, скрыты глубокие, важные истины развития.

Рассмотрим один из таких выдающихся мифов, который связан как раз с тем, что я провел сейчас пред вашей душой, рассмотрим  миф, который рассказывает, как оракул предсказал царю Фив, Лаю при вступлении его в брак с Иокастой, что у них родится ребенок, который станет убийцей отца и будет жить в кровосмешении с матерью. И хотя Лай не отказался от брака, но когда этот сын действительно родился, он велел пронзить ему пятки и выбросить. Мальчика взял на воспитание пастух, и жена пастуха назвала его Эдип из-за проткнутых пяток. Вы знаете, что мальчик рос, таланты его развивались; он был рано охвачен сомнениями относительно своего происхождения, так как товарищи его обращали внимание его то на одно, то на другое, потом дельфийский оракул дал очень важное указание: избегай родины, иначе ты станешь убийцей отца и супругом матери. Так было сказано Эдипу.

Но он был в полной иллюзии, так как он ведь не знал, кто его настоящие отец и мать. Он считал своей родиной Коринф, где он вырос. В конце концов он покинул Коринф, чтобы не произошло предсказанное несчастье. Но как раз это и стало для него роковым, потому что он направился в Фивы. По дороге он встретил колесницу, в которой ехал его отец. Произошло столкновение, в схватке он убил своего отца и продолжал свой путь в Фивы. Там его первым делом было, как вы знаете, разрешение загадки сфинкса. Тем самым Эдип оказывается включенным в основную связь развития четвертой послеатлантической эпохи. Ибо в известном отношении загадка сфинкса, загадка человека была связана с этой эпохой. Таким образом Эдип был один из тех, кто обладал знанием этой тайны. Он не сказал сфинксу: "Неохотно открываю я высшую тайну", — а разрешил загадку. Благодаря этому в четвертый послеатлантический период был как бы внесен импульс (некий импульс), который продолжал действовать дальше, и которому Эдип был причастен. Можно было бы часами говорить о решении Эдипом загадки сфинкса, но сегодня нам это не нужно. Мы только уясним себе, что совершенное Эдипом  ясно показывает его, как героя четвертого послеатлантического периода. Итак, он вошел в Фивы, женился на матери, которую он конечно не считал матерью и был относительно счастлив, пока не появилась чума. Ясновидец Терезий был тем, кто открыл, наконец, всю правду. Иокаста, которая вдруг узнала, что была женой сына, в отчаянии убила себя. Ослепивший себя Эдип был изгнан своими сыновьями и нашел приют в дубраве Аттики у Тезея, который охранял его до самой смерти. Эдип был  погребен в аттической земле. Вот все то, что нам нужно было провести перед своей душой из драмы Эдипа.

Что же она нам показывает? Она показывает нам, как одна индивидуальность, индивидуальность Эдипа была вырвана из кровной связи и потом, к своей гибели, снова вернулась к ней. Мы имеем перед собой не просто субъективного бунтовщика, восставшего против кровных уз, а человека, который, можно было бы сказать, — самими законами природы приведен к возмущению против кровных связей и этим восстанавливает их против себя.

Попробуйте в этом смысле просмотреть греческую мифологию и найти в ней этих людей, этих героев, которые известным образом включены в кровную связь, затем попадают в изгнание, проходят свое развитие вне кровных связей и вносят тогда другие импульсы развития именно благодаря тому, что были вырваны из старого порядка, из нормального порядка. Таков Эдип, таков был также Тезей, укрывший Эдипа в рощах Аттики.

Не удивительно, что в Греции не могли сказать народу о том, что, собственно, кроется в этих героях, что это великие бунтари, которые совершенно необходимы в мудром ходе всего мирового развития. Припомните, что о Тезее было также дано предсказание оракула, заставившее отца воспитывать сына в отдалении от себя.

Его матери, родившей его далеко от родины, было сказано: когда юноша подрастет настолько, что будет в состоянии владеть мечом, тогда он может вернуться. Таким образом Тезей был также вырван из кровной связи. И он также — вы знаете этот миф, где говорится о том, как он освободил Афины от уплаты дани в виде юношей, приносимых в жертву Минотавру, как сам он спасся с помощью нити Ариадны, которая вывела его из лабиринта. Он также разрешил важную загадку четвертого послеатлантического периода. И он стал покровителем Эдипа. Но он, Тезей — был тот, кто увел 10-летнюю Елену и держал её в тайне. Таким образом, Тезей приводится в связь с Еленой.

За этими вещами скрыты глубокие тайны развития четвертого послеатлантического периода. Придворная дама XVI века (сцена при императорском дворе) знает о них не больше, чем: "Лет с десяти беспутной уж была..." (Елена). Но Гёте опять-таки указывает этим на нечто очень значительное. Гёте действительно знал: собственно то, что скрывается за Еленой, должно было бы вызывать такое же поклонение, с каким Фауст подходит к Елене. Но как раз по отношению к Елене, в дело вмешались злейшие силы клеветы.

На таких примерах человечество должно было бы научиться, как то именно, что должно бы быть признано, что стоит может быть наиболее высоко, может подвергнуться наибольшей клевете. Я хотел только отметить это, чтобы показать вам, как Елена находится в таинственной связи с теми индивидуальностями четвертого послеатлантического периода, которые в смысле мудрого Мирового Водительства имели задачу разорвать кровные узы.

Так же обстоит дело с Парисом, которого в сцене заклятия Гёте выводит перед нами, собственно, простите мне это тривиальное слово, но оно мыслится здесь не так уж тривиально — как соперника Фауста — как же обстоит дело с Парисом? Да, это нам также рассказано: он был сыном Приама и Гекубы. И знаменательно, что во время своей беременности Гекуба видела сон.

Здесь это сначала не предсказание оракула, а сон, который, однако, содержит в себе более глубокую мудрость. Этот сон возвещал матери Париса, что она родит пылающий факел, который сожжет город Трою. Затем приводится также изречение оракула, которое возвещало отцу, что этот сын его ввергнет в бедствие Трою. По той или другой причине отец изгоняет Париса. Таким образом, Парис также один из изгнанников, один из вырванных из кровного единства. Он воспитывался в Парионе, вдали от кровных связей. Затем рассказывается, как Крис назначает яблоко прекраснейшей из богинь, как Гера, Афродита и Паллада призывают Париса, чтобы решить этот спор. Причем говорится даже, что Гера обещала Парису Азию, то есть власть над Землей, так как Азия означала тогда вообще земное господство. Паллада-Афина обещала военную славу, Афродита — прекраснейшую женщину. Парис вручил яблоко Афродите.

Как сильно он повлиял тем самым на ход греческих событий, это описывает ведь вам песнь, великая значительная песнь Гомера.

В самом Парисе мы имеем восставшую против кровных связей индивидуальность. Он извлекает Елену из кровных связей Греции, хочет переместить её в Трою. Он хочет разорвать кровные узы. Вещи складываются так, что мы постепенно видим, как в лице греческих героев в развитие вводится то, что должно нарушить кровные связи. Ибо кровные связи, которые сами по себе чрезвычайно сильны и могущественны, определяют, собственно, всю социальную структуру  Греции. Остановимся несколько на вопросе, который особенно ярко может выступить здесь перед нами. Ведь кто-нибудь легко может поставить следующий вопрос: да, но как же обстоит дело с человеческой свободой, если такой важный поступок, как похищение Елены Парисом, совершается благодаря тому, что вверху, в духовном мире, происходит нечто такое, как соревнование богинь? Человек кажется тогда лишь простым орудием того, что не только подготовляется, но разыгрывается вверху, в духовных мирах. Да, известным образом можно сказать: то, что здесь внизу совершается человеком, — все это есть отражение того, что совершается в духовном мире. Здесь вопрос о свободе мощно стучится во врата человеческого познания. Являемся ли мы действительно автоматами, которые в своих действиях показывают отражение того, что происходит вверху, в духовном мире? — И, с другой стороны, каково было бы значение духовного мира, который руководит и направляет вообще все происходящее, если бы ему совсем нечего было делать, если бы он был бездеятельным? Необходимо понять двоякое: во-первых, что мировое свершение действительно руководимо и направляемо духовными силами и духовными властями, и что не происходит ничего, что не направлялось бы вниз из духовного мира; во-вторых, что человек имеет свободную волю.

То и другое кажется диаметрально противоположным. И действительно, этим затрагивается проблема, загадка, которая невероятно трудна для человека, с которой люди едва ли легко справятся. Ибо так это и есть; когда мы смотрим в духовный мир — то, что делают боги, суть дела богов, и люди здесь выполняют импульсы богов. Так это есть. Как же люди при этом могут быть свободными?

Позвольте мне — конечно, всегда можно взять только часть этой проблемы — позвольте наметить вам в нескольких штрихах эту проблему. Итак, предположим: здесь вверху — три богини с их спором, который разыгрывается между ними. Результат этого спора таков, что вниз на Землю сходит Импульс, который возникает из этих деяний трех богинь. Как они, со своей стороны, связаны с вышестоящими Иерархиями, этого вопроса сегодня нам не нужно касаться. То, что совершается там вверху, свершается с абсолютной необходимостью. Итак, то, что делает Парис, он делает это потому, что три богини вверху сделали свое дело. Вы скажете — ну, и как же возможна тогда еще свобода для Париса? Это исключено!

Но на Землю вниз падает, так сказать, луч, и там на Земле имеется один, кого он может коснуться. Предположите, что там внизу их сто. 99 — не выполняют этого дела. Сотый выполнит его. Здесь в свою очередь играет роль именно тайна числа.

То обстоятельство, что Парис выполняет это дело, всегда смешивают с тем, что Парис сначала становится истинным Парисом оттого, что оказывается готовым стать на то место, где может быть дан Импульс. Боги нашли бы другого, если бы этого не сделал Парис. Тогда рассказывали бы о другом, а не о Парисе. Косвенным путем при посредстве числа вы приходите к решению этой загадки свободы. И если в какой-либо момент из ста стоящих внизу не найдется ни одного, тогда боги ждут, когда придет этот один, кто совершит то, что предлагают ему боги. Этим он ни в малейшей степени не будет затронут в своей свободе, так как он может ведь этого не сделать. Продумайте только эту часть проблемы числа, тогда вы найдете, что божественно-необходимое мудрое Мировое Водительство нисколько не стоит в противоречии с человеческой природой. Конечно, это не охватывает всей проблемы свободы, но опять-таки только часть.

Вы видите, что в общем развитии человечества имеют известное значение те греческие герои, о которых говорится, что они подверглись изгнанию. Вы найдете в одной из моих лекций, я не знаю, говорил ли я еще где-либо об этом, — что такое же сказание связывает с Иудой, с Иудой Искариотом. Говорится, что в юности он пережил изгнание. Это изгнанничество есть то, что на языке мифов, на языке сказаний, означает проявление мятежных сил, которые восстают против кровных связей четвертой послеатлантической эпохи.

Область, из которой импульсируются эти вещи в четвертой послеатлантической эпохе, есть та область, где господствуют существа Архангелов. Поэтому рассказы должны показывать, что человек несколько дальше отстоит от тех влияний, которые исходят из духовного мира. Говорится или об оракуле, который приносит весть из духовного мира, или о непосредственном действии духовного мира самого. Вы знаете, что Елена — дочь Зевса и Леды; так что духовный мир нисходит в своем действии. В наше время, когда имеются темные ангельские существа, они действуют, конечно, я хотел бы сказать — из гораздо более интимного общения с человеком. Я сказал уже вчера: если мы захотим хотя бы бегло коснуться разных  вещей, связанных с действием темных сил, начиная с последней трети XIX века, то вступим на весьма, весьма скользкую почву. Но из всего сказанного вы могли уже заключить, как то, что было именно правильным, нормальным развитием для четвертого послеатлантического периода — утверждение социальных структур из кровных связей — является в своем отставании для пятого послеатлантического периода одним из тех импульсов, с которыми люди этого периода должны будут бороться.

Но, без сомнения, к этому нужно прибавить то, о чем я также говорил вчера: что в пятом периоде выступает нечто совершенно новое, между тем  как четвертый период в своей борьбе с рождением и смертью был повторением атлантической эпохи.

Теперь появляется нечто совсем новое, что создается непосредственно из майи, из иллюзии. Но эту иллюзию мы опять-таки должны понять правильно. Разумеется, майя была всегда. Ибо все сознание возникает из обмана, как я показал это в своей статье, которая скоро появится, о Химической Свадьбе Христиана Розенкройца.

Но с пятого послеатлантического периода иллюзия, обман примет еще совсем особенные размеры, потому что будет все больше выступать в такой форме, что люди будут увлекаться иллюзиями. Конечно, иллюзии были всегда, но были связаны с другими силами: в третьем послеатлантическом периоде — с силами избирательного родства, в четвертом — с силами рождения и смерти, в пятом иллюзии будут связаны с силами зла, сама иллюзия, майя, будет охвачена злом. И все это будет проникнуто тем, о чем я также уже говорил: умом, интеллектуальностью.

Звучит парадоксально, если сказать, что для людей хорошо, чтобы они все это узнали, потому что только вырастая на противодействии, человек может прийти к свободе. Это вполне понятно. Но как раз то, что связано с числом 5, в этом смысле связано с раскрытием, с развитием зла. И люди должны будут приучить себя к одному: воспринимать вторжение сил зла как проявление законов природы, то есть стихийных сил природы, чтобы изучать их и знать, что действует в основе вещей. Не смотреть на зло только с тем, чтобы с полнейшим эгоизмом убежать от него, этого сделать нельзя. Нужно проникнуть в него сознанием. Но при этом нужно действительно его познать, правильно познать зло. Прежде всего в царстве людей уже распространяется сила, которая направлена на то, чтобы порождать  вредные, разрушающие иллюзии. Вот один маленький пример такого рода иллюзии. Приводя его, я ни в малейшей степени не хочу становиться на ту или иную сторону, но хочу только дать пример проявления иллюзии, иллюзорного.

Представьте себе, что какой-нибудь политик захотел бы теперь высказать свое отношение к тем или иным вещам, происходящим в мире. Этот политик оказался бы вынужденным сказать (и так мы не имеем здесь никакого дела с народами) — об участии британской государственной власти  и стоящих за нею сил, о которых мы уже не раз говорили, в современных событиях. Этот политик должен был бы объяснить, как он понимает возможность установить правильное отношение к британским Импульсам.

Но если бы этот политик сказал, что было бы нелюбезным поступком по отношению к власти, господствующей на море, желание ослабить её превосходство — что вы сказали бы? Этот политик констатирует, что существует власть, господствующая на море. И было бы нелюбезным поступком пытаться её ослабить, раз она уже существует. Итак, оставим этот нелюбезный поступок. — Что же можно сказать о таком политике? Самое меньшее, что о нем можно сказать, думаю, было бы, что он защищает политику силы. Он становится на сторону силы. Так по крайней мере выходит из его слов. Но теперь этого не говорят, а говорят другое: я стою за свободу, за права, за независимость народов.

И то, и другое говорится одновременно: я стою за права и свободу народов — и тут же: нельзя совершать нелюбезных поступков по отношению к власти, которую имеет именно власть. Вы видите, как люди запутываются в иллюзиях!

Я привел вам пример шведского политика Брантинга, ибо он тот человек, который так говорил, — нейтральный политик. Так проводят политику нейтралитета. В сказанном нет порицания, нет и какой-либо партийности, а только характеристика того, как неизбежно должны теперь складываться вещи. Само собой разумеется, эти люди — энтузиасты прав и свободы народов, но они проводят такую политику именно потому, что иначе не могут. Только они в этом не сознаются — хотя это было бы правдой — а говорят, что эту политику они проводят из импульсов прав и свободы народов.

Нужно разбираться в такого рода вещах. Нельзя поддаваться сказкам, которые распространяются теперь в мире. Нужно сознательно воспринимать вещи. Только приняв их в сознание, можно найти подход к тем импульсам развития, о которых мы говорили.

Дело в том, что ни одна эпоха не понимала так мало себя, и ни одна эпоха не нуждается так в понимании себя, как современная. Вспомните только, как она гордится своими великими достижениями в самых различных областях человеческой мысли и знания. Как она гордится своими успехами в вопросах воспитания, в социальных вопросах, в вопросах права. И вот в результате произошло прежде всего то, что уже через два года — теперь это уже более трех лет — привело в Европе к пяти миллионам убитых, и к трем — трем с половиной миллионам неизлечимо раненых. Это только через два года, а теперь уже больше трех лет прошло. Из этого есть лишь следствие того, что жило сначала в неверных мыслях, в которых иллюзии соединяются с разрушительной силой стихий.

Из много другого, что говорится о воспитании, о вопросах права, проистечет нечто подобное же, если так продолжится дальше. Все дело в том, что этот пятый послеатлантический период необходимо требует раскрытия спиритуальных сил в сознании человечества. Критическое отношение, понимание, противоположное материалистическому воззрению, есть только часть того горячего усилия, с которым мы пробуждаем в себе спиритуальные Импульсы.

И это главное. Ибо то, что должно совершиться среди людей, должно быть совершено людьми. Если мы сделаем себя более зрелыми, чтобы стать на то место, куда падает луч — он уже упадет, в этом вы можете быть уверены! Но эта зрелость может прийти только на пути объединения. В пятом послеатлантическом периоде только идея может быть дело отдельного человека — все зависит от того понимания, какое человеческие объединения принесут навстречу этим идеям.

Сохраните в себе эту мысль и держитесь за нее крепко, мои милые друзья!