Мечта не умерла и не воскресла.
А я лежал, как между сном и явью:
Не видя, видел и, не слыша, слышал.
Но коль чего не слышал иль не видел, –
Рассказывали мне позднее часто.
И мнилось (иль рассказывали, может):
Трагичней и чудней всё обернулось;
Когда мои бойцы разбиты были,
Поднялся скорбный плач: убили Принца.
Его заслышав, мой родитель старый
Нашёл меня на поле и склонился,
И шлем снял с головы моей, рыдая.
А следом подошла в слезах Психея.
Но в выси, стоя на дворцовой крыше,
Принцесса Ида пела триумфально,
К себе дитя Психеи Прижимая:
"Враги разбиты...А когда вторгались,
Листва кругом от женских слёз намокла.
Они не понимали наши песни
И заклеймили все их приговором,
И истребили бы, но сами пали.
Враги разбиты. Вторглись вероломно
Лихие дровосеки с топорами.
Деревья падают: поберегитесь!
Мы ж сделаем дрова из тех деревьев,
Мосты и лодки людям всем на пользу.
Враги разбиты. Нанеся удары,
Они, однако, сами пострадали..:
Топор им руки обрубил по плечи...
Созвучно ветру Времени лихому
Пойдут толчки теперь по всей Вселенной,
Устои мирозданья пошатнутся".
"Ну а теперь внемлите мне, девицы:
Хотя алтарь наш полностью разгромлен,
И полностью нарушены законы, –
Победа, тем не менее, за нами
И вписана в анналы наши будет,
И воцарится непрерывный праздник,
Когда златого века героини,
Отринув зимы, повернутся к Вёснам,
Чтоб здесь овации звучали бурно.
Великодушными отныне станем,
Раз отстоять свои права сумели.
Пусть раненые не лежат в палатках
С мужчинами здоровыми совместно.
Вы, сёстры милосердья, снизойдите
И окажите им гостеприимство".
Дитя из рук не выпускала Ида.
Спустившись вниз, ворота распахнула,
Насельниц сотню повела по Парку.
И утонули ноги их в соцветьях,
А мимо в воздухе прозрачном, чистом
Пронёсся лёгкий вздох влюблённых словно.
Когда девицы шли в тени деревьев,
По их кудрям скользили света блики…
И вот, приблизившись к сраженья месту,
Они кружиться начали по полю,
Легко, как бы по воздуху, ступая, –
Точь-в-точь прелестные созданья Бога –
Там, где лежали раненые братья
Принцессы. На одно колено вставши,
С ребёнком на другом своем колене,
Она спасителями назвала их,
Чьи имена бессмертье ожидает.
А в довершенье раненым сказала:
"Не надобно лежать в палатках этих:
К себе вас лучше заберём отсюда,
Ухаживать по-женски нежно станем –
Сражались вы за нас весьма отважно".
Вблизи меня прошествовала Ида;
Лев престарелый от меня поднялся:
В очах сверкали горестные слёзы.
Когда меня увидела Принцесса
Лежащим неподвижно и без шлема,
К её особе даже безучастным,
И моего отца в глубокой скорби,
И бороду его в крови сыновней,
То вся затрепетала, ужаснувшись,
В мгновение в лице переменившись:
"Мне жизнь спас, но моим заколот братом".
Родитель мой, объятый к ней презреньем,
Тут снял с меня её портрет и локон
И поднял у себя над головою.
И это всё заметила Принцесса
И всплыло в памяти благое утро,
Когда сей локон мать с неё состригла
(Ещё до леди Бланш "златого века").
Потом вновь на меня она взглянула
И Фарса своего признала глупость:
Поколебалась воля, сердце сжалось.
Ребёнка положив на травку, Ида
Тут моего чела коснулась пальцем,
Произнеся затем: "О Сир, живой он,
А не убит. Позвольте Принца, братьев
Перенести в дворцовые покои.
Ухаживать по-женски нежно станем,
Как за другими воинами всеми.
Но, правда, если так пойдут событья, –
Прогресс наш прежний поколеблен будет
В угоду этим вот занятьям женским".
А при словах счастливых, что живой я,
Родитель надо мною вновь склонился:
Его отцовство обновилась будто.
Так близ меня они стояли с Идой,
Хоть меж собою сильно враждовали.
Психея же приблизилась к ребёнку,
Который возлежал тогда на травке,
Оставленнный на время без присмотра;
Он мать свою узнал и засмеялся,
И протянул к ней пухленькие ручки.
Его призыв не вынесла Психея:
"Он – мой, не твой, – она вскричала Иде, –
Верни скорее моего ребёнка!".
Тот крик не мог не вызвать состраданья,
И многие к ней взоры обратили.
А мать несчастная стояла в горе:
Вздымалась грудь её от напряженья,
В очах тоска и мука затаились,
Осунулось лицо и побледнело,
Накидка и волосья растрепались,
Но не было до этого ей дела,
И вскрикивать она всё продолжала,
Пока её не услыхала Ида
И голову свою не повернула,
И встала, от меня здесь оторвавшись:
Прямая и безмолвная такая,
Её, дитя пронизывая взглядом.
А Сирил раненый, лежавший подле,
Сумел подняться на одно колено.
В ответ Принцесса на него взглянула:
В очах блеснуло жалости подобье.
Но вот она его лицо узнала,
Дурную, злую песенку припомнив,
И поднялась во весь свой рост высокий,
И выросла над ним большою тенью.
Но Сирил разразился речью смелой:
"Ужасная и мощная Принцесса!
Ты – Львица с локонами – львиной гривой!
Но всё-таки мощнее и ужасней –
Природа и Любовь. Так посмотри же:
Твоя нога уже на горле нашем:
Ты победила волею своею.
Ну, не достаточно Принцессе разве?
Психее возврати скорей ребёнка
И в одиночестве своём останься!
А посему речём: живи покуда
И завоевывай сердца у женщин.
Но берегись: всеобщего признанья
Не завоюешь в будущем вовеки;
Тебя людская ненависть раздавит,
Подобно колесу иль Немезиде.
Всечасно занята собою только
И никогда поэтому не будешь
Держать в руках дитя своё родное.
Верни дитя Психее поскорее,
Коль мать свою когда-нибудь любила
И коли сердце женское имеешь.
Но ежели считаешь униженьем
Психее протянуть самой ребёнка,
Его отдай мне: передать сумею".
Тут Ида подняла с травы ребёнка
И, вся в раздумьях, с ним заговорила:
"Бутон прелестный! Лилия долины!
Лесной полураскрытый колокольчик!
Моё единственное утешенье
Во время смутное и в мире мрачном,
Средь лжедрузей. Залог любви чудесный,
Прощай; не суждено тебе моим быть:
Безжалостны мужчины, как доселе.
Витала в сладких грёзах понапрасну
О том, чтоб вместе пребывать навеки,
И что-то значить для тебя хотела,
Твою беспомощность осознавая,
Когда к груди любовно прижимала.
Да будет мать твоя с тобой правдива,
Как лжива, лжива та была со мною!
А нужды у тебя вдруг станут игом –
Да будет иго мягким, как свобода".
Потом дитя поцеловала Ида,
Сказав: "Ему желаю только блага!
Возьмите, сэр," – и отдала печально
В мужские руки Сирила большие.
К Психее Сирил полуобернулся,
А та – сама признательность во взоре –
К нему рванулась, и, забрав ребёнка,
К груди своей прижала очень крепко,
А успокоившись, сказала Иде:
"Подругами с тобою были прежде;
На родину желаю возвратиться;
Для замыслов твоих гожусь едва ли.
Прости, скажи хоть слово напоследок".
Но Ида ничего не отвечала,
Вся словно поглощённая ребёнком.
И Арак выкрикнул тогда: "Проклятье!
Не одобряешь пол мужской, однако
Здесь не права: хоть женского ты пола,
Но столь безжалостна к себе подобной.
Так подойди к ней – видишь: та стенает"…
Но Ида ничего не отвечала,
Как будто сил негаданно лишилась:
Стояла, наклонив главу немного,
А на устах – неверная улыбка.
В конце концов отец мой возмутился:
"Ты – пола женского, как полагаем.
Однако оплошали: разрешили
Тебе ухаживать за нашим сыном.
Поскольку наблюдаем здесь сегодня,
Что соучастницу простить не хочешь,
Есть опасенье, что его погубишь,
Когда замыслишь изменить решенье.
Надёжней будут руки погрубее:
В палатку лучше отнесите Принца".
Родитель встал. Все ожидали бурю.
Из тучи же, что Иду закрывала,
Тепло и свет внезапно заструились,
В слезах подруги отразившись тотчас:
"Иди сюда, Психея: я смягчилась;
Скорей вернись в покинутое сердце,
Которое они все так порочат!
Обнимемся, как после ссоры дети!
И я в прощении весьма нуждаюсь:
Общаться нужно было только с теми,
С мужчинами кто не имеет связей.
Ах, лживая изменница родная,
Что так любима мной – почто, почто же?
Но вновь тебя в объятья заключаем,
Простив всё и забыв, любя всё так же,
Хотя поменьше доверяем ныне.
Теперь, о Сир, прошу соизволенья:
Мне Принца – сына Вашего – доверьте,
Чтоб я выхаживать его сумела
Заботливо, как собственного брата.
Осознаю: пред ним в долгу огромном.
Но больше не язвите надо мною,
Чтоб легче было впредь вести общенье.
Студенток отошлём домой на время:
Не вижу смысла ныне здесь держать всех.
Отец и брат мой, короля смягчите;
Ведь он меня срывает с пьедестала
В толпу молочных, мягких балаболок –
По сути, бедных, слабеньких созданий," –
И разразилась горькими слезами.
Но мой родитель не ответил даже.
А Сирил тут к Психее обратился:
"Брат Флориан Ваш тоже ранен, леди.
Тогда соизволенья попросите
Ухаживать за братом и за Принцем".
"Быть посему," – ответила Принцесса.
А та, что пела песню, – Виолетта –,
Кузен которой раненым был тоже,
С такой же точно просьбой обратилась.
"Быть посему, – ответила Принцесса, –
Теперь свои законы нарушаем…
И перед всяким раненым отныне –
Хоть другом, хоть врагом – совсем не важно –
Распахнутыми будут наши двери"...
Промолвив это, Ида отвернулась.
Но к ней тут Арак подошёл с участьем,
Утешить Гама тоже попытался,
И даже мой отец сумел смягчиться
И протянул ей руку в примиренье…
Ну, а меня по лестнице подняли
И понесли по галереям длинным,
Минуя многочисленные двери,
К спокойной дальней комнате дворцовой.
Другим отдали комнаты другие.
Оттуда много съехало студенток:
Остались только лучшие из оных;
А лорды благородные отныне
Могли гулять и здесь, и там свободно, –
Так всё нежданно здесь переменилось...
***
My dream had never died or lived again.
As in some mystic middle state I lay;
Seeing I saw not, hearing not I heard:
Tho’, if I saw not, yet they told me all
So often that I speak as having seen.
For so it seem’d, or so they said to me,
That all things grew more tragic and more strange;
That when our side was vanquish’d and my cause
For ever lost, there went up a great cry,
The Prince is slain. My father heard and ran
In on the lists, and there unlaced my casque
And grovell’d on my body, and after him
Came Psyche, sorrowing for Agla;a.
But high upon the palace Ida stood
With Psyche’s babe in arm: there on the roofs
Like that great dame of Lapidoth she sang.
'…Our enemies have fall'n, have fall'n: they came;
The leaves were wet with women's tears: they heard
A noise of songs they would not understand:
They mark'd it with the red cross to the fall,
And would have strown it, and are fall'n themselves.
‘Our enemies have fall'n, have fall'n: they came,
The woodmen with their axes: lo the tree!
But we will make it faggots for the hearth,
And shape it plank and beam for roof and floor,
And boats and bridges for the use of men.
‘Our enemies have fall'n, have fall'n: they struck;
With their own blows they hurt themselves...
Their arms were shatter'd to the shoulder blade...
With music of the growing breeze of Time,
The tops shall strike from star to star, the fangs
Shall move the stony bases of the world.'
‘And now, O maids, behold our sanctuary
Is violate, our laws broken: fear we not
To break them more in their behoof, whose arms
Champion’d our cause and won it with a day
Blanch’d in our annals, and perpetual feast,
When dames and heroines of the golden year
Shall strip a hundred hollows bare of Spring,
To rain an April of ovation round
Their statues, borne aloft, the three: but come,
We will be liberal, since our rights are won.
Let them not lie in the tents with coarse mankind,
Ill nurses; but descend, and proffer these
The brethren of our blood and cause, that there
Lie bruised and maim’d, the tender ministries
Of female hands and hospitality.’
She spoke, and with the babe yet in her arms,
Descending, burst the great bronze valves, and led
A hundred maids in train across the Park.
Some cowl’d, and some bare-headed, on they came,
Their feet in flowers, her loveliest: by them went
The enamour’d air sighing, and on their curls
From the high tree the blossom wavering fell,
And over them the tremulous isles of light
Slided, they moving under shade…
anon
Thro’ open field into the lists they wound
Timorously; and as the leader of the herd
That holds a stately fretwork to the Sun,
And follow’d up by a hundred airy does,
Steps with a tender foot, light as on air,
The lovely, lordly creature floated on
To where her wounded brethren lay; there stay’d;
Knelt on one knee, - the child on one, - and prest
Their hands, and call’d them dear deliverers,
And happy warriors, and immortal names,
And said ‘You shall not lie in the tents but here,
And nursed by those for whom you fought, and served
With female hands and hospitality.’
Then, whether moved by this, or was it chance,
She past my way. Up started from my side
The old lion, glaring with his whelpless eye,
Silent; but when she saw me lying stark,
Dishelm’d and mute, and motionlessly pale,
Cold ev’n to her, she sigh’d; and when she saw
The haggard father’s face and reverend beard
Of grisly twine, all dabbled with the blood
Of his own son, shudder’d, a twitch of pain
Tortured her mouth, and o’er her forehead past
A shadow, and her hue changed, and she said:
‘He saved my life: my brother slew him for it.’
No more: at which the king in bitter scorn
Drew from my neck the painting and the tress
And held them up: she saw them, and a day
Rose from the distance of her memory,
When the good Queen, her mother, shore the tress
With kisses, ere the days of Lady blanche:
And then once more she looked at my pale face:
Till understanding all the foolish work
Of Fancy, and the bitter close of all,
Her iron will was broken in her mind;
Her noble heart was molten in her breast;
She bow’d, she set the child on the earth; she laid
A feeling finger on my brows, and presently
‘O Sire,’ she said, ‘he lives: he is not dead:
O let me have him with my brethren here
In our own palace: we will tend on him
Like one of these; if so, by any means,
To lighten this great clog of thanks, that make
Our progress falter to the woman’s goal.’
She said: but at the happy words ‘he lives’
My father stoop’d, re-father’d o’er my wounds.
So those two foes above my fallen life,
With brow to brow like night and evening mixt
Their dark and grey, while Psyche ever stole
A little nearer, till the babe that by us
Half-lapt in glowing gauze and golden brede,
Lay like a new-fall’n meteor on the grass,
Uncared for, spied its mother and began
A blind and babbling laughter, and to dance
Its body, and reach its fatling innocent arms
And lazy lingering fingers. She the appeal
Brook’d not, but clamouring out ‘Mine – mine – not yours,
It is not yours, but mine: give me the child’
Ceased all on tremble: piteous was the cry:
So stood the unhappy mother open-mouth’d,
And turn’d each face her way: wan was her cheek
With hollow watch, her blooming mantle torn,
Red grief and mother’s hunger in her eye,
And down dead-heavy sank her curls, and half
The sacred mother’s bosom, panting, burst
The laces toward her babe; but she not cared
Nor knew it, clamouring on, till Ida heard,
Look’d up, and rising slowly from me, stood
Erect and silent, striking with her glance
The mother, me, the child; but he that lay
Beside us, Cyril, batter’d as he was,
Trail’d himself up on one knee: then he drew
Her robe to meet his lips, and down she look’d
At the arm’d man sideways, pitying, as it seem’d,
Or self-involved; but when she learnt his face,
Remembering his ill-omen’d song, arose
Once more thro’ all her height, and o’er him grew
Tall as a figure lengthen’d on the sand
When the tide ebbs in sunshine, and he said
‘O fair and strong and terrible! Lioness
That with your long locks plays the Lion’s mane!
But Love and Nature, these are two more terrible
And stronger. See, your foot is on our necks,
We vanquish’d, you the Victor of your will.
That would you more? give her the child! remain
Orb’d in your isolation: he is dead;
Or all is dead: henceforth we let you be:
Win you the hearts of women; and beware
Lest, where you seek the common love of these,
The common hate with the revolving wheel
Should drag you down, and some great Nemesis
Break from a darken’d future, crown’d with fire,
And tread you out for ever: but howsoe’er
Fix’d in yourself, never in your own arms
To hold your own, deny not hers to her,
Give her the child! O if, I say, you keep
One pulse that beats true woman, if you loved
The breast that fed or arm that dandled you,
Or own one part of sense not flint to prayer,
Give her the child! or if you scorn to lay it,
Yourself, in hands so lately claspt with yours,
Or speak to her, your dearest, her one fault
The tenderness, not yours, that could not kill,
Give me it: I will give it her.’
He said:
At first her eye with slow dilation roll’d
Dry flame, she listening; after sank and sank
And, into mournful twilight mellowing, dwelt
Full on the child; she took it: ‘Pretty bud!
Lily of the vale! half open’d bell of the woods!
Sole comfort of my dark hour, when a world
Of traitorous friend and broken system made
No purple in the distance, mystery,
Pledge of a love not to be mine, farewell;
These men are hard upon us as of old,
We two must part: and yet how fain was I
To dream thy cause embraced in mine, to think
I might be something to thee, when I felt
Thy helpless warmth about my barren breast
In the dead prime: but may thy mother prove
As true to thee as false, false, false to me!
And, if thou needs must bear the yoke, I wish it
Gentle as freedom’ – here she kiss’d it: then –
‘All good go with thee! take it, Sir,’ and so
Laid the soft babe in his hard-mailed hands,
Who turn’d half-round to Psyche as she sprang
To meet it, with an eye that swum in thanks;
Then felt it sound and whole from head to foot,
And hugg’d and never hugg’d it close enough,
And in her hunger mouth’d and mumbled it,
And hid her bosom with it; after that
Put on more calm and added suppliantly:
‘We two were friends: I go to mine own land
For ever: find some other: as for me
I scarce am fit for your great plans: yet speak to me,
Say one soft word and let me part forgiven.’
But Ida spoke not, rapt upon the child.
Then Arac. ‘Ida – sdeath! you blame the man;
You wrong yourselves – the woman is so hard
Upon the woman. Come, a grace to me!
I am you warrior: I and mine have fought
Your battle: kiss her; take her hand, she weeps:
‘Sdeath! I would sooner fight thrice o’er than see it’…
But Ida stood nor spoke, drain’d of her force
By many a varying influence and so long.
Down thro’ her limbs a drooping languor wept:
Her head a little bent; and on her mouth
A doubtful smile dwelt like a clouded moon
In a still water: then break out my sire,
Lifting his grim head from my wounds. ‘O you,
Woman, whom we thought woman even now,
And were half fool’d to let you tend our son,
Because he might have wish’d – but we see
The accomplice of your madness unforgiven,
And think that you might mix his draught with death,
When your skies change again: the rougher hand
Is safer: on to the tents take up the Prince.’
He rose, and while each ear was prick’d to attend
A tempest, thro’ the cloud that dimm’d her broke
A genial warmth and light once more, and shone
Thro’ glittering drops on her sad friend.
‘Come hither,
O Psyche,’ she cried out, ‘embrace me, come,
Quick while I melt; make reconcilement sure
With one that cannot keep her mind an hour:
Come to the hollow heart they slander so!
Kiss and be friends, like children being chid!
I seem no more: I want forgiveness too:
I should have had to do with none but maids,
That have no links with men. Ah false but dear,
Dear traitor, too much loved, why? – why? – Yet see,
Before these kings we embrace you yet once more
With all forgiveness, all oblivion,
And trust, not love, you less.
And now, O Sire,
Grant me your son, to nurse, to wait upon him,
Like mine own brother. For my debt to him,
This nightmare weight of gratitude, I know it;
Taunt me no more: yourself and yours shall have
Free adit; we will scatter all our maids
Till happier times each to her proper hearth:
What use to keep them here – now? grant my prayer.
Help, father, brother, help; speak to the king:
Thaw this male nature to some touch of that
Which kills me with myself, and drags me down
From my fixt height to mob me up with all
The soft and milky rabble of womankind,
Poor weakling ev’n as they are.’
Passionate tears
Follow’d: the king replied not: Cyril said:
‘Your brother, Lady, - Florian, - ask for him
Of your great head – for he is wounded too –
That you may tend upon him with the prince.’
‘Aye so,’ said Ida with a bitter smile,
‘Our laws are broken: let him enter too.’
Then Violet, she that sang the mournful song,
And had a cousin tumbled on the plain,
Petition’d too for him. ‘Aye so,’ she said,
‘I stagger in the stream: I cannot keep
My heart an eddy from the brawling hour:
We break our laws with ease, but let it be…
Whatever man lies wounded, friend or foe,
Shall enter, if he will.’
She turn’d; the very nape of her white neck
Was rosed with indignation: but the Prince
Her brother came; the king her father charm’d
Her wounded soul with words: nor did mine own
Refuse her proffer, lastly gave his hand.
...And me they bore up the broad stairs, and thro’
The long-laid galleries past a hundred doors
To one deep chamber shut from sound, and due
To languid limbs and sickness; left me in it;
And others otherwhere they laid; and all
That afternoon a sound arose of hoof
And chariot, many a maiden passing home
Till happier times; but some were left of those
Held sagest, and the great lords out and in,
From those two hosts that lay beside the walls,
Walk’d at their will, and everything was changed.
Илл. Г.Ч.Кристи