Нане недавно исполнилось девяносто семь лет, и это нисколько не мешает ей жить.
Она живет в маленьком домике с просевшей крышей. Кто из них древнее – нана или ее домик, внешне определить невозможно, но сама она утверждает, что домик на три года старше.
Домик притулился у большого кирпичного дома, выстроенного за пятнадцать лет младшим сыном наны – моим отцом.
То есть, строил он его, конечно, не своими руками, но за свои деньги.
Эта картина: глинобитный домик с просевшей крышей на фоне кирпичной громадины, сильно напоминает фотографию из газеты времен застоя, доводящую до советского читателя всю глубину контрастов чуждого нам образа жизни.
Новый дом – главная гордость отца после докторской диссертации. Или наоборот. Как бы то ни было, отец при всяком удобном случае говорит, что у каждого человека должны быть корни. Тем самым он подчеркивает, что у него эти корни уже есть, и в смысле его полноценности, как чеченца и мужчины, никаких сомнений быть не может.
Когда разговор заходит о новом доме, отец всегда принимает вид человека, исполнившего свое предназначение в жизни, а голос его приобретает назидательный тон.
Большой дом всегда пустует: нана ни в какую не хочет уходить из маленького домика, а мы – отец, мать, и я, сколько я помню, живем в городе, в четырехкомнатной квартире.
Мама преподает романо-германскую филологию. Она родилась и выросла в городе, и очень любит помечтать о том времени, когда они с отцом уйдут на пенсию и станут жить в большом доме. Заводя разговор об этих временах, она откладывает в сторону газету «Московские новости» на английском языке, отхлебывает кофе, зачем-то снимает очки и, поудобнее устроившись в кресле, очень подробно расписывает, как будет вставать на заре, доить корову, а потом возиться в огороде. Честно говоря, представить маму, доящей корову, для меня все равно, что представить
Майкла Джексона за штурвалом комбайна. Сколько я ее помню, она никогда не вставала раньше восьми часов (занятия в институте у нее начинаются в десять). Тем не менее, отец, слушая маму, с удовольствием кивает головой и вносит в нарисованную ею картину несколько собственных штрихов: ульи, мед в сотах, потрескивающие в печи зимними вечерами поленья. Правда, под конец разговора они и сами чувствуют во всем этом элемент несуразности, и сводят беседу к тому, что дом, вообще-то, построен для меня и моей будущей семьи. «Бух хила беза, бух!» - говорит отец по-чеченски свою излюбленную фразу про корни.
Честно говоря, меня меньше всего прельщает перспектива сельской жизни. Летом еще куда ни шло. Но зимой и осенью – без резиновых сапог не выйти, ни газа, ни водопровода.... Нет уж...
Я учусь на третьем курсе нефтяного института. Нана безмерно расстроилась, когда узнала, что я туда поступил.
-Какой, говоришь, институт? – спросила она.
- Нефтяной. – Ответил я по-русски.
-Ага... Нифтной.... Это что значит?
-Ну... Керосиновый, - перевел я, как мог, название института.
-Ой, – удивилась она. –Это кем же ты станешь, когда выучишься?
-Инженером-программистом.
- Остопирлах! Каких только ремесел нет на свете... Ну, а в нашем селе, работа для тебя найдется?
-Нет, - сказал я. –В нашем селе вряд ли.
-Э-эх, - нана расстроилась окончательно. – Значит, и ты будешь жить в городе... Ну что вас туда тянет? Как можно жить среди чужих людей, не знающих ни языка, ни обычаев... Небось, и жену там себе найдешь, как твой отец. Сколько я ему говорила: женись на односельчанке, она мне внуков нарожает, хозяйство будет вести... Вон, дом-то – двенадцать комнат, в каждой – хоть скачки устраивай, а толку? Мать твоя – тебя одного родила и успокоилась. Разве так живут люди? А вот если бы твой отец слушался меня... – Тут она повторяет слышанную мной несчетное количество раз тираду, суть которой сводится к тому, что во всех несчастьях, когда-либо случавшихся с ней, с моим отцом и со мной, включая желтуху, которую я перенес в детстве, виновата мама – вместо того, чтобы жить с наной, вести хозяйство, нарожать полный двор внуков, она, наоборот, и отца в город сманила...
Нана встает с паднара, присаживается у железной печи и начинает ворошить угли длинными щипцами. Вся ее поза выражает беспредельную покинутость.
- То ли дело, в прежние времена, - вздыхает она. – Вот на этом самом паднаре нас семеро спало. И жили дружно, вместе работали, и вместе ели, что бог пошлет... А теперь? Ни свекровей не стало, ни невесток, ни старших, ни младших. Одни должности – инджинер, парпесор, дисиртаци....
Мы приезжаем к нане по воскресеньям.
Иногда, совсем редко, она приезжает к нам в город.
Нана в таких случаях очень долго собирается, несколько раз обходит двор, проверяя, все ли в порядке, потом навещает каждую из соседок.
-Даже и не знаю, Бикату, - говорит она одной из них. – Даже и не знаю, как быть. Эти вот дети... все заняты на государственно работе, живут в городе. И посмотреть хочется, и ехать душа не лежит. В городе этом одних машин сколько... У каждой машины – труба, из каждой трубы – дым, копоть. Как они там не задохнутся, не знаю. Видно Аллах их сберегает.... А на дороге, пока доедешь, так и крошат людей эти машины, так и бьются друг о дружку...
К машинам она относится с застарелой неприязнью, ездит в них только в самых крайних случаях, когда путь очень уж неблизкий. А так, в соседние села, например, ходит пешком.
-Что поделаешь, - говорит соседка, в ее голосе появляются торжественные нотки,- значит, Всевышний, начертал в книге Судеб их путь именно таким...
Надо поехать, проведать. Езжай. А что по двору нужно приглядеть, так ты не сомневайся, - все будет так, как если бы ты была дома.
Тут они погружаются в самые глубины чеченского этикета, торжественные ноты усиливаются, достигая уровня аккордов «Героической симфонии» Шостаковича.
-Да воздаст тебе Всевышний, Бикату. Не зря говорят, что хороший сосед ближе самого близкого родственника. Подумать страшно, что бы я без вас делала.
-Ради Аллаха, - говорит польщенная соседка, - не говори об этом. –На что мы нужны, если не станем помогать друг другу!Тогда нам и мусульманами называться незачем, жить не стоит...
В точности такой же диалог повторяется и со второй соседкой, и с третьей.
Каждой из них нана старается внушить,что сильно сомневается в необходимости поездки. Это должно подчеркнуть значимость того, что она, все-таки, едет. Душу ее переполняет чувство, какое, наверное, бывает у человека, решившегося на самопожертвование во имя высокой цели.
После этого она, в сопровождении всех соседок, подходит к машине.
У ворот собирается небольшая толпа. А поскольку всякая толпа имеет свойство самопроизвольно увеличиваться за счет прохожих, то скоро в нее
оказывается втянутой добрая четверть села.
Слова напутствий, одинаковые, как старушечьи платья, повторяются многократным эхом. Нана подходит к двери машины ( при этом ее поддерживает несколько пар рук, хотя она совершенно в этом не нуждается) и усаживается на переднее сиденье. Она сильно кряхтит, потому, что момент требует подчеркнуть преклонность ее возраста, потом спрашивает:
-Сметану не забыли положить? А орехи? А вяленый курдюк?
Убедившись, что все гостинцы уложены в багажник, она громко восклицает, что вручает себя и всех остальных в руки Аллаха, его пророка Мохаммеда и святого хаджи из Илсхан-Юрта.
Машина, наконец, трогается и исчезает за крутым подъемом, а толпа стоит еще некоторое время, обсуждая новость с наниным отъездом и все остальные новости, и только потом потихоньку рассеивается.
Одну комнату в нашей квартире когда-то было решено отвести бабушке. Отец в то время хотел уговорить ее переехать в город.
-Нет, – сказала нана, - Не стану жить в доме, где нет ангелов.
-Это почему же их там нет? – обиделся отец.
-Потому, что в вашей квартире есть нечистое место. Ангел не может поселиться в доме, внутри которого стоит туалет.
Отец возмутился и заявил, что в таком случае ангелы не должны залетать и на территорию бабушкиного двора.
Нана возразила, что ее туалет не находится под одной крышей с домой, и поэтому не может отпугнуть ангела.
Я точно не помню, как именно, но проблема с ангелом была решена. Кажется, отец убедил ее, что ангел будет летать по квартире, не залетая в прихожую и в сам туалет.
Тогда встала другая проблема:
-Кто,-спросила нана, - будет распоряжаться деньгами?
Отец (он всегда отдавал зарплату маме) сильно растерялся.
-Я перееду в вашу квартиру только в том случае, если сама буду распоряжаться всеми деньгами, которые в нее попадают. Вы отдаете мне зарплату, я, если считаю нужным, выдаю вам деньги на покупки, - сказала нана, и голос у нее был твердым, как победитовое сверло. – А иначе, на что мне нужно бросать дом, в котором я полноправная хозяйка, и переселяться к вам , неизвестно в какой роли.
У мамы началась истерика.
Отец пил корвалол.
И только нана сидела невозмутимая, как Чингачгук на совете вождей.
Вопрос о ее переезде сам собой потихоньку не то чтобы даже отпал, а как-то незаметно рассосался.
Главным распорядителем кредита осталась мама. «Вот поэтому у тебя и нет денег, как у людей, -говорит нана, - а вот если бы ты слушал, что говорят старшие, женился на односельчанке....»
Приехав к нам, нана несколько первых часов оживлена, ходит по квартире, с любопытством разглядывая вещи, хотя видит их, конечно, далеко не в первый раз. Особенно нравится ей портрет Ломоносова, висящий над моим столом. «Оф-фай, - качает она головой, - какая видная женщина!» Сколько я ни бился, убедить ее в том, что это не женщина, не смог. Так что нана всякий раз, проходя мимо моего стола, останавливается и качает головой: « Оф-фай...»
К обеду она начинает скучать. То сядет, то встанет, то стоит, вздыхая, у окна.
Потом она выходит во двор и дожидается первой прохожей старушки. К тем старушкам, которые сидят перед домом на скамейках, нана никогда не подходит. Ей непременно нужно, чтобы старушка была одна.
-Дарасти! –говорит она, дождавшись. – Как дел?
Прохожая старушка, как ни странно, обычно останавливается, и что еще более странно, стоит с бабушкой не менее получаса.
Я не перестаю этому удивляться потому, что весь запас русских слов, которые знает нана, исчерпывается одной относительно законченной фразой: «Дарасти! Как дел?» и одним самостоятельным, универсальным словом: « Паравильн».
Видимо, у старушек есть какое-то особое средство общения. Видимо, они приобрели способность излучать какие-то, пока не изученные и улавливаемые только ими самими биотоки. Или, может быть, их проблемы настолько схожи, что понятны в изложении на любом языке.
Наговорившись, нана возвращается в квартиру, и ее тоска настолько переполняет каждый вздох, слово и жест, а разговоры о брошенных без присмотра курах начинают принимать такой душераздирающий характер, что отец не выдерживает, и идет выводить из гаража машину.
В сравнении с тем, как она выезжает из села, сборы в обратный путь и сам отъезд имеют ошеломляюще-молниеносный характер.
Часа через три отец возвращается, сумрачный и подавленный. Потом он неизбежно ссорится с матерью. Но она, привычная к этому, заранее занимает хорошо укрепленные позиции, рассчитанные не только на глухую оборону, но и на серьезные контратаки, в результате которых отец, как правило, выбрасывает белый флаг.
Так живет наша семья.
В маленьком домике с просевшей крышей горит печь, и нана целыми вечерами сидит перед ней, глядя на огонь.
В комнатах большого дома холодно и гулко.
1989
Из книги "Впереди был новый день", 1991