Глава № 8 из цикла "Возвращение"
- Петров, читай дальше! Ты что, заснул?
Дальше стояло слово «пришел», но произнести первый звук сегодня было непросто.
Я набрал побольше воздуха, зажал его в себе...
И ясно понял – пропал! Сейчас все узнают! И ребята, и девки, весь класс и вся школа! И Горошиха узнает! Все на свете узнают, что я заикастый!
Один уже есть на школу, но он рыжий – ему все равно. А тут вдруг еще один. И не кто-нибудь, а сам Борсик! Как же я буду жить?!
Лбом, затылком, спиной, грудью и руками ощутил я любопытные взгляды 40-ка человек, и два: учительницы и Горошихи, - по отдельности.
Сделалась тишина. Все с интересом ждали, и еще никто не догадывался...
Холодный пот прошиб меня насквозь.
И что я такой несчастный?! Никто же не заикается! Один я!
- Ну что же ты молчишь? – повторила Анфиса Матвеевна. – Так хорошо начал и вдруг замолчал!
Я выдохнул и снова набрал полную грудь воздуха. Отрешенно и свысока оглядел притихший класс. Выхода не было! Тонким ручейком пот сбежал вдоль позвоночника.
Пропадать, так с музыкой!
Я сделал хитрую физиономию, прищурился, как второгодник Рыжков, и... улыбнулся среди всеобщего безмолвия.
Вроде, обдумывая, как бы это схулиганить поинтересней, медленно сказал:
- А-а там… а-а… песня хорошая. Она окончится, и я начну.
К классу примыкала жилая комната для учителей, и тихо сквозь бревенчатую стену оттуда проникала мелодия. Голос, ласковый и печальный, словно окутал волшебным облаком, укрыв от любопытно ждущих глаз, и увел за собой. Далеко уже были школа, поселок и кто-то маленький, жалкий, испуганный до отчаянья. Неведомая доселе страна вдруг раскрылась, и мир, болезненно сжавшийся и замерший, вновь ожил необозримо широкими далями, разными голосами и красками.
В голубом тумане строго и непреклонно высились мохнатые ели. То здесь, то там поблескивала неподвижная как стекло гладь озер. И камни, удивительные – большие, округлые – были разбросаны повсюду небрежно и вольно.
Осторожно подходили пушистые добрые звери, и, головы ушастые склонив к плечу, смотрели умными глазами.
- Я умею говорить! – объяснял им, не тревожа лесной тишины. – Только сейчас звуки почему-то скомкались и распухли в горле. Но это пройдет! Так уже было. А потом прошло. Честное слово, я умею говорить!
Они понимали мою беду. Ободряюще махнув хвостами – ерунда, конечно, пройдет! – бежали по своим делам.
И никто не дразнился!
Завороженный я стоял в прохладном покое, уже безразличный к тому, что происходит в классе.
«Остроконечных елей ресницы
Над голубыми глазами озер», - стих волшебный голос.
- Во, даёт! – развалил тишину восхищенный вскрик хулигана Рыжкова.
Затаив дыхание, класс перевел 41 пару разинутых глаз на учительницу.
- Оказывается, ты так сильно любишь музыку, - задумчиво сказала Анфиса Матвеевна. – Мы не знали об этом.
- Ага! – кивнул я обрадовано. – На мандолине играю.
- Ну что ж, - спокойно сказала моя первая учительница, - когда будет у нас урок пения, принеси свою мандолину. Сыграешь нам, что умеешь.
Звонок закончил нашу беседу, а на перемене мы пошли войной на параллельный класс. Я был главным – почти отличником и почти хулиганом. Ребята слушались меня и с готовностью выполняли приказы, а тех мы победили большими сосновыми ветками.
Беда прошла мимо. Я был счастлив до самозабвения. Всё получилось легко и само собой. Мир сделался просторным, солнечным и звонко многоголосым. В нем снова интересно жить.
Но времена меняются.
И когда вдруг становится тесно в кольце острых недобрых взглядов, когда железные клещи судьбы стискивают – не продохнуть, и, кажется, что уже нет выхода – из неведомых далей возникает спасительная мелодия и уводит меня от беды в синеватую легкую дымку.
Там знакомые валуны и высокие ели. Безмятежные голубые глаза озер. Вольные птицы и тишина.
Снова Пушистые осторожно подойдут поинтересоваться, в чем дело. Мы давно и легко понимаем друг друга без слов. Молча, поведую им свои печали, и сразу становится легче. «Ничего, – они посочувствуют. – Бывает и хуже». И заспешат по своим делам.
Каждым вздохом разжимая тиски обстоятельств, я по-новому увижу Мир, и затурканная тревогами, страхами и сомнениями душа вновь удивится его величавой необъятности.
Там снова и снова я понимаю главное: что бы ни случилось со мной или с кем в этой жизни – всё пройдет.
Пройдём и мы сами.
Я видел, как Анфиса Матвеевна и моя мать разговаривали о чем-то, встретившись на станции. Потом меня долго не вызывали по чтению в классе. Я даже удивлялся, недоумевая – может, она забыла вписать мою фамилию в журнал!
Но мать объяснила:
- Анфиса Матвеевна сказала, нечего на тебя время переводить. Ты и так хорошо читаешь. А если надо, я сама тебя проверю.
В классе я громко шлёпнул портфелем о крышку парты.
- Знаете, почему меня по чтению не спрашивают?
- ?!
- Анфиса Матвеевна сказала моей матери, что я и так все знаю!
Ребята замолчали, а Горошиха приподняла бровь. Она умела.
- Ну, может, чуть поменьше Горошихи, - добавил я из скромности.
- Не меньше! – сказал Рыжков. – Столько же. Одинаково с ней.