Выйдет случай что-нибудь сделать – прекрасно,
а не выйдет – по крайней мере тем будешь доволен,
что заранее напрасно не болтал.
И. С. Тургенев
Было это... Ну, да вам, насколько я понимаю, всё равно, когда и где это было.
Однажды решили мы своей компанией на выходные дни съездить за город, отдохнуть, – то есть подразумевался стандартный увеселительный пикниковый набор: берег реки, палатка, шашлык. За три дня до поездки у меня сердце стало пошаливать, а это верный, проверенный годами признак предстоящих дурных событий, таких, например, как смерть родственников или знакомых. Ну, думаю, никуда не поеду и свою компанию попробую от поездки отговорить.
В субботу, в такую рань, что во всех окрестных от нашего городка деревнях даже петухи и те, наверное, ещё почивали, заезжают за мною друзья.
– Может быть, сегодня не поедем? Меня, знаете ли, донимает плохое предчувствие, – говорю, и предлагаю, ни на что, конечно же, не надеясь, перенести пикник на завтра. Так и есть: и слушать не хотят.
– Да ну тебя с твоими предчувствиями! Собирайся поживее! – галдят и тянут за руки к двери. – Машина ждёт!
– Как хотите, – говорю, понимая всю наивность своих доводов, – пусть будет по-вашему; но я вас предупредил.
Делать нечего, начал собираться, а сам думаю: ладно, поеду, заодно поиграю с судьбой в кошки-мышки. Молодой я тогда был, глупый...
Как только сели в машину, так мне сразу в руку – бутылку пива: заряжайся, мол. А ехать без малого вёрст шестьдесят.
«Это какие же мы, – думаю, – развесёлые приедем!..» – а сам уже пиво пью. Две бутылки выпил, потом и третью, – заглушаю тревогу, а она лишь сильнее давит. Пытаюсь понять, откуда у этой тревоги ноги вырастают – и, знаете ли, ничего сообразить не могу... Дорога совершенно пустая, асфальт сухой, машина, что называется, «зверь». Шофёр Юрка – так тот вообще бывший автогонщик! Одним словом, бояться вроде бы нечего. Так я своё предчувствие, когда ехали, пытался успокоить.
Забыл вам сказать, сколько нас в машине было. На заднем сиденье, кроме меня, ещё двое парней теснились, а на переднем, рядом с шофёром Юркой, посиживала его, как бы сказать... Одним словом, пассия. И не просто посиживала, а полулежала, словно в шезлонге, да ещё и коленями в «бардачок» упиралась. Ноги у неё – в отличие от невзрачного глуповатого лица – самого что ни на есть безупречного абриса, длинные, и формы такой, что тут сама природа постаралась, не иначе, а юбка длиной с сигаретную пачку, ну, может, ещё на сантиметр подлиннее будет. Картина нам открывалась такая, что ни один нормальный мужик ни за что глаз не отведёт. Вот Юрка и не отводил; да ещё и рукой, когда скорость переключал, не забывал погладить.
Так мы тем ранним майским утром и ехали: мы на заднем сиденье анекдоты травим да пиво пьём, Юрка, на дорогу поглядывая, свою прекрасноногую пассию поглаживает. И всем было весело, кроме меня одного. Но своё плохое настроение я никак не выказываю: после каждого анекдота хохочу, а сам уже настолько приготовился к самому худшему, что даже успокаиваться начал, а мысль неотвязная так и крутится, так и свербит в голове: да поскорей бы уж, что ли!
Сосед слева, Вовка, начал очередной анекдот про чукчу рассказывать (я его до сей поры дословно помню); я к нему повернулся – послушать. И тут пассия говорит: «Юра, машина». Спокойно говорит, даже немного капризно. Таким тоном опытные женщины обычно произносят: «Ах, как много вы себе позволяете...» – и чуть ли не мурлыкают при этом. «А?» – отвечает Юрка, и голос у него безмятежный, сытый, словно у кота, плотно отобедавшего сосисками, утянутыми у ротозейки хозяйки. Вовка анекдот договаривает, я уже приготовился натужно смеяться – и тут эта пассия визжит таким голосом, каким и поросёнок под ножом не сможет: «Юра!! Машина!!!». Юрка рассеянно переспрашивает: «А?» И через полсекунды – въедающийся в уши визг тормозов.
Я поворачиваю голову – посмотреть, что там, на дороге – и вижу в каких-то четырёх метрах широкую акулью «морду» с надписью «ЗИЛ» на забрызганном грязью капоте, тупо вытаращенными фарами (левая – расколота) и бампером, вдавленным посередине и перекошенным вправо этаким поджидающим, совершенно издевательским оскалом.
Потом вижу вокруг себя непроницаемое изумрудное, переливающееся всеми оттенками зелёного цвета сферическое пространство, пронизанное крохотными, словно бы алмазными искорками, какими снег на солнце блестит. Но эти искры намного красивее, ярче, я бы даже сказал, элегантнее. И слышу музыку. Как бы вам объяснить... Сначала мне кажется, что впереди меня, позади – да повсюду! – чуть слышно играют незримые оркестры, и тут же подумал, что сама эта сказочно прекрасная и живая, – такой она мне представилась, – сфера пульсирует звуками и торжественными и печальными, похожими на одновременное звучание скрипки, фортепьяно и флейты. Но, конечно же, это были не они: такую ирреальную небесную музыку на современных нам грубых инструментах исполнить невозможно.
Сначала мне показалось, но потом я уже был уверен: музыка звучит не так свободно, как она слышится на открытом пространстве, а словно бы пробивается сквозь трещины в кирпичной стене или доносится откуда-то из-под толщи воды. И чувствую: лечу, поднимаюсь, вздымаюсь, воспаряюсь, – можно какой угодно глагол подобрать, любой будет истинным. Причём воспаряюсь не я сам, а моя сущность, избавившаяся от ярма физического тела. Ощущение во время этого полёта у меня самое что ни на есть странное: умиротворение, восторг, полная, абсолютная беспомощность и осмысление, – оно лишь и осталось, а не разум как таковой, – себя во власти силы настолько необъятной и могучей, какой может быть, кроме четырёх известных земных стихий, один лишь космос. Но вполне объяснимого человеческого страха я не испытываю, наоборот, почему-то понимаю: этот полёт для меня не в диковинку, ведь всё это я уже проделывал не раз по бессрочному проездному билету, тысячи лет тому назад выписанному мне тем, кого я никак не могу вспомнить, а потому называю его как угодно, например – «непонятно кто» или просто «невспоминаемый».
Через какое-то время – три секунды или две минуты, сказать не могу – чувствую: полёт начинает замедляться. Вот я останавливаюсь, вернее, зависаю – и лечу вниз... Снова зависаю... Это состояние безопорности, подвешенности я помню очень даже хорошо; наверное, так чувствует себя планер, потерявший тёплый воздушный поток, но ещё удерживаемый последними остатками подъёмной силы. Короче говоря, болтаюсь на одном месте, как сонная пчела над распустившимся цветком и понимаю: это не я летаю туда-сюда – это сама сфера, раздумывая, что же со мной делать, рассеянно перебрасывает меня с ладони на ладонь, как случайно попавшуюся на глаза пуговицу, мелкую монетку или другой какой подобный пустячок. Снова начинаю подниматься, но уже гораздо медленнее, вялыми, этакими спорадическими рывками... И вдруг – обвальное падение, примечательное тем, что с каждой миллисекундой этого падения возрастает тяжесть обретаемого прежнего собственного тела и – нежелание возвращаться. Нежелание – очень мягко, даже пушисто сказано: это был такой непередаваемый страх, такой, лучше сказать, гадливый ужас и такая мертвящая стылая тоска, в сравнении с которой даже волчий вой на полную зимнюю луну – это, скажу я вам, просто легкомысленная романтическая серенада, не более того...
Падал я недолго, – за это мгновение птичка колибри взмахнула крыльями не больше одного раза, а человек вообще ничего не успел, – и очнулся между передними сиденьями искорёженных «Жигулей». Юрка погиб, парням и мне досталось, а пассии как будто и в машине не было: ни царапинки... Но это уже ни вам, ни моему рассказу неинтересно.
В молодости я мало о чём задумывался, особенно о таких пустяках, как смерть. Вскоре, как ни кощунственно это прозвучит, я почти что позабыл об этом случае. Правда, и играться с судьбой в кошки-мышки навсегда разучился.
2010