Мальчик с хутора.
Мы получаем своих взрослых, готовыми к употреблению, упакованными в предисторию, с чемоданами событий их жизни до нас. Недоверчиво и жадно рассматриваем незнакомые лица на предъявляемых нам фотографиях, с удивлением и восторгом улавливая в этих мальчиках и девочках родные черты. Из тумана непрожитого нами реконструируется родительская хронология, затвердевая в нас каркасом, оседая фундаментом.
Тридцать лет человеческой истории отделяет папино детство от моего. Очень насыщенное событиями время, куда поместились колхозные страсти, армия, война, тюрьма.
Ему выпало родиться на исходе гражданской войны в таврических степях мальчиком после двух девочек в еврейской семье, кочевавшей из деревни в деревню в поисках кусочка счастья, которое никак не находилось.
По каким-то генетическим линиям он унаследовал крепкий организм, жилистое тело, высокий рост, силу в руках, безотказность в работе, характер упрямый, но жалостливый, нрав борцовский, несдающийся, тип нервной организации – флегматичный, отношение к жизни спокойно-оптимистичное.
Мать при доме держала лавку, можно было выпросить у неё пряник или халву, а когда делала мороженое для продажи, все помогали, но и получали свои порции.
Отец его рано остался сиротой и держался около родни жены, многочисленной, работящей и отзывчивой. И мальчик всё время был при деле, с шести лет отцу помощник. Курай для печи – Мося, воду и корм для коровы – Мося, сусликов с поля выбить и на шкурки перевести – тут он чемпион. Тарелка нарезанного лука, политого маслом – для крепости. Мамина ладонь на голове – для поощрения.
Уроки уже делал при керосинке. То на русском, то на украинском, то на еврейском – каких учителей бог посылал, тем и рады были.
Когда стали землю наделять, засветило солнце в окошко. На радостях весь бурьян с корнями на трёх гектарах голыми руками подчистую выкорчевали.
Но недолго музыка играла. Началась коллективизация. Всё ушло в колхоз, всё там и пропало. Зиму голодного тридцать третьего продержались на кукурузной муке, выменяной на материно кольцо. Были дни, когда в доме, кроме воды, ничего не было. Когда корова отелилась – съели телёнка, к весне пошли суслики. Так и выжили.
Книг в доме не было.Но все твёрдо знали, что ученье – свет. Девчата уехали в город учиться, а за ними и Мося. Выучился на токаря, так бы в городе и прижился, но дома младший братик утонул, мать слегла и пришлось возвращаться. До самой армии работал на фабрике, комсоргом райкома по совместительству, жизнь кипела, спать было некогда.
В армию попал осенью. Сразу послали в дозор. Пролежали в канаве под дождём сутки. Когда возвращались в казарму, оценил тяжесть солдатской шинели. Зимой отморозил уши. При 28 градусах устав не позволял опускать в ушанках бока. Ранним летом переплывали реку, а он плавать не умел, унесло течением - хорошо, товарищ вытащил.
Выучился на радиста в авиаполку. Через восемь месяцев началась война. Уже бомбы падали, но ещё надеялись, что учения. Когда новенькому лейтенанту разворотило живот, только он смог заправить кишки внутрь и оттащить его к медикам. Начал в Луцке, закончил в Кенигсберге. Контузило: рация взорвалась во время связи. Четыре награды.
Демобилизовался через год после Победы. Возвращаясь домой, заехал к родственникам повидаться. Подошёл к калитке, высокий, широкоплечий, красивый. Девушка, двоюродная сестричка, мыла пол, вышла на порог, тоненькая, ясноглазая, щёки горят – кинулась на шею, задохнулись. Через пару лет я родилась.
Фанька-помощница
У дочек портних тяжёлая жизнь. Кто на гульки, а им всегда есть работа.Мать строчит, а ты сиди подол подрубай, петли обмётывай, пуговицы пришивай – и нет этому конца. Брату Ациньке и на велосипеде катайся, и с любимым папочкой в шахматы играй, а Фаньке у окошка иголкой ковырять. -Пойдём, Фанька, поможешь нам ругаться противу збурьевских, без твого острого языка нам не сдюжить,- напрасно зовут её девчата.
В восьмом классе писали в школе сочинение, отец прочёл о Днепре, о кручах, о жёлтой степи, о парусе, рвущемся в неведомое и прослезился: не заметил, как дочка выросла. Начищенные зубным порошком белые парусиновые туфли на быстрых ногах, две косицы свисают до плечей по бокам длинной шеи, глазищи серо-голубые. Очки раз надела, хлопцы в тот же день разбили, так, чуть близорукая и жила.
В июне сорок первого как раз окончила свою райцентровскую школу и подалась в Днепропетровск, к родне, поступать в медицинский. А там уже по радио – война. Еле в Голую Пристань вернулась и привезла от просвещённой родни наказ бежать от немца как поскорее.
Шли рядом с лошадью, хорошо, что узел с вещами, а главное – швейная машинка – на подводе. Через Крым товарняком к Волге. В степи попали под бомбёжку. Обхватив голову руками, вжималась в землю. Переправились. Путёвку дали в Казахстан. Маленький аул Балтабай, недалеко от Алма Аты. Землянка. В арыке - змеи. В степи - волки. Работали на табаке, поливали, собирали зрелые листья, осенью в сарае нанизывали на верёвки для просушки,паковали.
Отец сдавал на глазах. В лёгких тлел туберкулёз и в желудке горела язва. Не было всегда сберегаемых для него свежих сливок, не было проветренной комнаты. Он слёг, когда сына забрали в армию, и умер сразу после Дня Победы.
А Фаньку, передовичку - табачницу с аттестатом за десятилетку, послали на трёхмесячные курсы, экстерном приняли экзамены за учительский техникум, и стала она Фаней Семёновной, учительницей.
Так быстро это случилось, что до конца своей тридцатилетней учительской практики она всё боялась, что диплом её вдруг признают ненастоящим.
Теперь они жили с мамой в большом русском селе при школе, ждали писем от артиллериста Ациньки с Дальнего востока и мечтали только об одном – поскорее домой, на Украину ридну.
До войны Фаня любила больше отца, он весёлый был, с шуточками-прибауточками, остроумный, жизнерадостный, играл на кларнете, а мать - вечно сердитая, с перевязанной головой, шила да шила. Но за время эвакуации всё перевернулось.В землянке обнажилась женская боль матери. Теперь они были подругами. И Фаня в семье стала за старшую.
Наконец вернулись в свою Голую Пристань. В их квартире жили соседи, было неудобно их выселять. Сняли комнату поближе к школе. Подружка Талочка рассказывала о соученицах, кто как выживал, о знакомых. Те евреи, кто не уехал – погибли все. Из мальчиков, что ушли на фронт, вернулись считанные.
Начиналась новая послевоенная жизнь. Вечерами выходили на набережную, в парке уже поднялись деревья, посаженные на субботниках до войны, вот и ясень отцовский. Наряжались как могли, девчата в марлевых платьях, зато у Фани с вышивками, с ришелье. Да не в нарядах дело. Они с Талочкой плечиком поведут, засмеются звонко и те немногие парни, уцелевшие – все около них.
Раззнакомились, поделились на пары. Фаня с Митей. Ждал её под окнами. О женитьбе заговаривал.Мать забеспокоилась. Хороший парень, да не еврей. Сегодня целует, а завтра напьётся, побьёт, жидовкой назовёт. Отца нет, на ней теперь ответственность.Она хоть и интернационалистка: все люди братья, но мнения родни побаивалась, да и война показала, кто есть кто. Нет, не будет её согласия.
Можно и без согласия обойтись,- настаивал Митя. В своих чувствах и преданности не сомневался. Вот уедет мать на праздники – а мы в загс! Так бы и было, если б не вырос у калитки Мося, Моисей, Моська из детства. Только каким же он стал! Был-то кургузым крепышом, вечно насупленным, диким, слова не скажет. Однажды только, когда гостила на хуторе, приказал всем хлопцам: вы, дураки, её слушайте, она ж из города.
Так и просияла она для него всю жизнь небесной звездочкой.
Гены.
Гены, гены... Так легко мы употребляем слова. А слова эти, как листочки на дереве. В райском саду с дерева познания нельзя было есть плодов, а к дереву жизни даже подходить запрещалось. За поедание плода наказали. К главному дереву, хоть и длинным окружным путём, уже подобрались.
Колос и зерно. Динамика: росток, зелёный стебель, кисть зёрен, восковая спелость, сухая соломинка и зерно. Зерно это, твёрдое, хоть тысячу лет храни, несёт в себе тайное-претайное, что при добрых условиях пробьёт землю и потянется к солнцу колосом. Зерно, сухая частичка – она жизнь? Или жизнь – это как раз пульсирование: зерно-колос-зерно-колос.
У человека похоже, вымпел жизни передаётся от тела к телу, как эстафета, как вышивка стебельком, прервался стебелёк – и род закончился.
Откуда я родом теперь уже не узнать. Прадедушка Борис пришёл в немецкие колонии, созданные на Украине ещё царицей Екатериной, откуда-то с запада. Торговал зерном. Человек был уважаемый. Крепкие немецкие хозяева, отцы семейств, приходили к нему за советом и рассудить спорные ситуации.
Родил четверых детей, жена умерла, он женился на её сестре, моей прабабушке, и они родили вместе ещё шестерых. Прадедушка умер осенью, когда увозили на подводах первый колхозный урожай, и было ему всего семьдесят с небольшим, хотя в памяти потомков он числится богатырём и глубоким стариком.
Дом арендовали. Был большой сад. Все обязанности по дому и работам строго распределены. Слово отца – закон. Ослушаться боялись. На старшего осерчал и отлучил от дома. Частенько мать посылала малышей к наказанному пасынку отнести тёплых пирожков, чтоб отец не знал. Религиозная традиция выполнялась только в самых общих чертах, с лёгкой иронией, как признак принадлежности к нации.
Рядом с ним всегда жила его сестра с обширным семейством. Дети играли вместе, дружили, выростали и некоторые из них, бывало, объединяли свои судьбы. Обычная история изолированных меньшинств, коронованных особ, владельцев капиталов, и даже великий творец эволюционной теории полюбил кузину - не принято было далеко ходить за невестами.
Обе мои бабушки из этого дома. Соню оберегали от тяжёлых работ. Была она слаба сердцем, чувствительна, склонна к рассуждениям, чутка к новым веяниям. Учила эсперанто, в тайную тетрадочку записывала стихи, обожала поэта Надсона, плакала над «Оводом», мечтала, мечтала... В шитье и вышивке проявился художественный дар. Из всех детей отец устроил в немецкую школу только её, все остальные учились дома, когда наезжал какой-нибудь еврейский учитель.
Старшая, Маня, как и все дети в семье, работала в саду, на огороде, около коровы, на кухне и по дому. Семья большая, работы много. Приданное себе надо приготовить, чем побольше, тем лучше.
Можно попросить Соню отделать скатерти прошвами, как они с Розой себе сделали, и на ночных рубашках пусть вышьет розочки рококо, очень уж красиво, Мане так никогда не изловчиться, лучше она за Соню корову будет доить, окна мыть, половики трусить. А ещё Соня ухажёру Маниному по её просьбе письма писала, да такие романтичные, что он как приехал к ним знакомиться, сразу понял кто есть кто. Взаимовыручка была, но дружбы между ними, симпатии - не было.
Двадцатый век вышивал стебельки и обрывал их бессчётно, обеим сёстрам навесил серёг, дал испить каждой из своего стакана. Когда их дети вдруг надумали пожениться, этому не обрадовались, сторона жениха даже воспротивилась, но смирились.
Говорят, что разного цвета глаза – признак вырождения, во всяком случае, у нацистов был такой подход. По этому признаку я подлежу уничтожению. У меня левый глаз с голубизной, правый – с бирюзой, хотя муж разницы не видит, убеждён, что придумываю.