Когда начинают слабеть крылья, рассказ

               
              Я с тёплым  обращением  к душам молодых читателей. В чём суть моего слова? Присмотритесь, молодые, к своим дедушкам и бабушкам, к своим пожилым соседям, с трудом поднимающимся на этаж, не столь обласканным собственными детьми, если они есть, а чаще всего есть, но чада чуть подзабыли … про задержавшихся на этом свете. Чего греха таить,  не очень внимательны мы в молодости к пожилым, от нечего делать  сидящим  во дворе за разговорами о своей молодости, военном лихолетье да из-за него давно потерянном  здоровье. 
              Молодость – что прочно вставшая на крыло птица,  которой по силам любая высота. Полёты – это свобода, счастье, которые и поднимают ввысь. Но почему-то приходит время, когда начинают слабеть крылья, и уже с трудом даются их взмахи. Выходит, птица своё отлетала и теперь сквозь слёзы смотрит в небо слабеющими глазами, понимая,  что  на полёты сил нет.
              Так и с нами, людьми, происходит: птица-молодость взяла все высоты, отлетала, набравшись зрелости-мудрости, в которой почему-то не очень нуждаются отпрыски. А жаль.
              Вот и мне уже нелегко даются взмахи некогда далеко не слабых крыльев, которые не ждали и, упаси боже, ни от кого не требовали помощи, хотя при мощных взлётах не всегда была мягкой посадка…
              И знаешь, мой друг-читатель, почему не всегда мягкая…? Теперь-то ведаю: редко прислушивалась и присматривалась к опыту тех, кто достойно завершил свои     полёты-рейсы. Кто это? Наши матери,совершившие не меньший подвиг,чем их мужья на фронтах треклятой войны. На их плечах был не только труд на производстве, но и пятеро-семеро детей. Какие надо было иметь крылья, чтобы лететь к миру… Прилетели: выстояли, детей
достойных вырастили... Не ныли, никого не кляня,умели шутить и радоваться миру.Я  помню…
              Как-то в жаркий июньский день перед экзаменом я просматривала свои лекции, сидя в тени акации под окном. А за углом на лавочке сидели женщины: двум было тогда около восьмидесяти, а моей маме – чуть за шестьдесят. Я невольно прислушалась к их беседе. Стоило.
-  Плохо спала сегодня. Оба сына, два сокола, снились. Будто и там летают на аэропланах, только без крыш. Я уж как кричала, боясь, что выпадут… Да и проснулась, -  начала беседу Сергеевна.
-  Старайся их тамошний покой не трогать,  не тревожь их души, они баско (хорошо) полетали, поколотили исправно ворога. Успокойся, -  остановила её Павловна.
-  Там уж успокоюсь, может, и встречу своих сынков-лётчиков…
-  А как же, там и встретитесь, это я точно знаю…
-  Больно уж тяжело  день начинаем: с глубокой раны, которая никак не затягивается у матерей, -  вступила в разговор  моя мама,  до сих пор молчавшая. Следует заметить, что попусту мама слов  никогда не произносила, чему и меня учила не «звенеть в ушах людей". Я решила их слушать дальше. И не напрасно.
-  И то правда, Владимировна.Давайте о чём-нибудь другом, иначе у меня опять сердчишко… -
согласилась с мамой Павловна. Тут же обронила: «Про наш мешок болезней – ни слова. Будем о весёлом речи вести сегодня, раз кроме языка нет ничего здорового».
-  Тогда о самом бабьем, про то, как замуж шли, - согласилась Сергеевна.
-  Слаще-то разговоров у баб и не бывает, валяй, начинай своё сказание, - поддержала Павловна.
-  Мне, Марье Сергеевне, в 1905 году стукнуло восемнадцать. И пошли-поехали в наш дом сваты с женихами (не сказать, чтоб все уж очень), но отец отказывал, говоря, что «пусть ещё поцветёт». Но вот однажды приехал из дальней деревни красавец, кровь с молоком, высокий, кудри вьются, в плечах – сажень. А как прошлась я по избе с вёдрами… И когда вернулась с водой,  этот богатырь могучим голосом сказал моему отцу: «Без Вашей Марьи я отсюда не уеду. Баста». Сладили. Я от его красоты да силы млела.  Уж как ладно жили…   От воспаления лёгких перед самой войной скончался. Нет ни его, ни сыновей. Две дочки да семь внуков-правнуков теперь…
                Наступила та пауза, от которой и мне, подслушивающей, стало как-то тоскливо. Что-то ещё услышу? Самое интересное – о чём будет говорить мама.
-  Это было на Масленицу, в 1906 году. Мне уж – девятнадцать. А выбора-то и нету…  Раз мы с девчатами возвращались с ярмарки ( это было в Троицын день). Пешком прошли полпути, ещё надо топать версты три. А тут нас догоняет тарантас – конь вороной, вожжами играет молодой да весёлый. Не сказать, чтоб красавец, но глаз не оторвать от его удали …  Подумала про себя: вот бы посватался… И что вы думаете, в Петров день является на том же тарантасе… свататься. Мой отец дал согласие, но сказал:«Знаю, ты – весельчак, гармонист. Пропляшите дорогое время – босяками  станете. Для веселья есть праздники. По рукам». Жили в ладу, да вот только тиф скосил его в пятьдесят лет. Дети – все дочки, живут счастливо. Внуки семейные… - вот и всё», - подытожила Павловна.
                Опять тишина. Кажется, нарушать её никто не желал.
-  Давай, Владимировна, выступай. Твоя очередь. О своей молодости-красоте выкладывай, - промолвила  вдруг Сергеевна, будто боялась не услышать что-то очень ценное.
-  И про что вам сказывать? Красива-то я была не была,  а МОЛОДАЯ-ТО я была… Ой, была,
бабоньки,  была… - прозвучало это так искренне весело, с задором, что все трое взорвались
хохотом, приговаривая: «Спасибочки тебе. Веселить умеешь, Владимировна».
-  И петь-плясать,говорили, лучше редко кто умел.Да,видать, отвеселилась я до замужества на всю оставшуюся жизнь. Арест моего Андрея  в тридцать седьмом. Правда,  через полгода его выпустили. А дальше, знаете, война. Он, провоевав почти три года, погиб. Пятерых-то 
полусирот надо  было на ноги ставить, да вроде всё образовалось. Не жалуюсь я. Помогала  людям, они – мне. Ладно всё, - последние слова прозвучали как-то благодарно, может, потому, что к тому времени мы были у неё все взрослые.
-  Знаете, что нам помогло выстоять? Труд! Он был у нас молитвой, денно-нощно, - тихо промолвила Павловна. – Порой кто-то невидимый подставлял плечо, когда совсем было невмоготу… Я себе представляю, что людей всю жизнь сопровождают ДВА ОКНА: в одно –
платят, в другом – получают. Не спрашиваю, как часто вам приходилось мыкаться  к первому
окну, иметь с ним дело – не дай Бог никому. За что-то тяжкое в это окно платится…детьми
несчастными, болезнями, неизбывным горем и много чем ещё. И всё-таки – за что? Тут каждый
знает про себя…  Другое окно – окно получателей. Оно без почтовых извещений шлёт человеку удивительные подношения. Спросите – какому человеку?  Который живёт, ни на что не жалуясь, не завидует, не злорадствует, ни от кого подарков не ждёт, ни о чём не просит,а всю жизнь сам только и умеет – отдавать. Делится щедро своей душой. Ему знакома самая краткая молитва «Помоги, Господи», но он не канючит, а твёрдо  произносит: «Благодарю Тебя, Боже, за всё», при этом на колени не падает, часами не крестится – некогда: труд ждёт… - выговорилась Павловна.
            После её монолога  воцарилось молчание. Наверное, каждая из них размышляла, которое из двух окон её…  Мне было понятно: первое окно не для них – им платить не за что. Их окно, где получают, жалуют, награждают за труд-молитву  рук и души. Вот про таких
искренне добрых людей-тружеников и говорят, как о птицах с могучими крыльями. Только не надо думать, что им легко… Сколько же мудрости было в этих женщинах без образований…
Тогда впервые  меня всерьёз озадачил вопрос, удастся ли мне, свободно взлетающей молодой птице, взобраться когда-то на их высоту опыта да разума. Постараюсь…
           Полёты позади и не всегда с мягкой посадкой. Зато благодарю ВТОРОЕ ОКНО…

                16.07.2012 г.