Видение было настолько реальным, что Василий на несколько секунд оторопел, потом непроизвольно перекинул ружье с плеча на сгиб левой руки.
Тьфу ты! Померещится же такое… - он тихо засмеялся и снова поставил ружье на предохранитель.
В серой утренней пелене крупный нарост на стволе березы очертаниями напоминал медвежонка, обхватившего лапами дерево, снежная шапка на нем довершала сходство. Василий снял рукавицу, обтаял дыханием и ободрал сосульки с усов и бороды.
- Чингиз! – крикнул собаку, - Где ты там шляешься, сукин сын!? Тут медведи посередь зимы на деревьях развешены, а мы с тобой белку ищем.
Кобель ломанулся на крик, сделал вокруг охотника петлю, задирая голову вверх и недоуменно оглядываясь.
- Что башкой крутишь? Вон сидит на дереве, - он ткнул стволами в сторону березы и снова засмеялся.
Сбитая с толку тоном хозяина собака метнулась было вперед, вернулась, легла у ног, обиженно кося глазом и сфыркивая с морды иней. Кудряшов подошел к дереву.
На высоте трех метров природные обстоятельства вмешались в спокойное развитие ствола, нарушив его стройность и красоту, и дерево, защищаясь, нарастило в этом месте мощный, перевитый по всей толщине, прочный и твердый, как камень, узел – так называемый кап. Древесина узла, благодаря его качествам – красоте и прочности, пользовалась у охотников особым расположением, из нее выделывали рукоятки для ножей, ответственные детали снаряжения и другое, когда хотелось, чтобы было красиво и насмерть.
Василий обстучал дерево, ссыпав с него снег.
- Хороший матерьял! Ну, прямо-таки – лучше некуда. А, Чингиз? Взять бы его, да в дело пустить… Только волочь далеко… Сколько мы с тобой прошли, километров пятнадцать?
Кобель молча смотрел на хозяина, выдыхивая вместе с языком белые клубки пара. Он силился понять и не мог, почему тот уставился на пустое, безо всяких признаков живности дерево, а тон его призывает к каким-то действиям. Облизнувшись, он виновато крутнулся вкруг собственного хвоста и занял смиренную позу, положив голову на сапог Василия.
- Ну ладно, кап капом, а мы с тобой еще ни одного патрона не сожгли. Пойдем-ка добывать зверя, а на обратном пути… посмотрим… Пшел вперед!!!
Собака встрепенулась, поняв, что время сомнений прошло, и звонко тявкнув – у-уав! – скакнула в рыхлый пуховый сугроб.
* * *
Ничего они в тот день не добыли, ни зверя, ни птицы. На первом же выстреле заклинило в переломе ружье, и сколько ни бился Василий – починить не смог; что-то в ствольной коробке заело, а разбирать в полевых условиях он не решился. Да и холодать стало.
- Видать, лесной царь не дает, домой гонит. Согрешили мы, что ли? – бурчал он, прилаживая неисправное ружье поверх рюкзака. – Поворачивай оглобли, Чингиз, отохотились…
Топча старый след, они добрались до капа.
- Давай-ка поправим энергетику, а то кишка кишке кукиш кажет, да подумаем, что с этим бревном сотворить.
Наскоро перекусив начесноченным шпигом и дав собаке горбушку хлеба, густо пропитанную нутряным жиром, Василий закурил, зажав папиросу в сложенных домиком ладонях.
- Рубить – не рубить? – рассуждал он вслух, поглядывая на приличной толщины березу, - А срубишь – пятнадцать кэмэ на горбу переть… Что думаешь, приятель?
Кобель не отреагировал на вопрос; прикрыв сытые глаза, отдыхал.
- Ну ладно, -Кудряшов смахнул с рюкзака нападавший снег, отстегнул топор, взвесил его задумчиво на руке. – Легковат будет для такой работы… Ты тут полежи, - кивнул он собаке, - а я буду грехи замаливать.
Отстегнул лыжи, обтоптал вокруг березы снег и, пробормотав что-то, вроде – глаза страшатся, а руки делают, вонзил топор в звонкую древесину.
Часа через полтора упорного, с тремя перекурами труда Василий осмотрел метровый обрубок с капом посередине.
- Да-а, - с сомнением попинал ногой, натягивая шапку на мокрую от пота голову, - дело сделано, теперь уж назад не приставишь, придется тащить.
Сколько всяких мудреных слов и коленчатых выражений услышала тайга на всем протяжении пути до дома, мог рассказать только спутник Кудряшова – Чингиз, но он молчал, лишь временами прядал ушами и поджимал хвост. Дома Василий с ненавистью глянул на чурбак, закатил его под кровать и забыл надолго, на целые пять лет.
* * *
Пришло время сборов и расставаний. Прощание с Севером было кратким, но болезненным. Тринадцать с хвостиком лет, прожитых словно единым духом, не деленные, да и не делимые на куски по значимости, цельным пластом осели в душе Василия Кудряшова, основав платформу, гранитный монолит которой послужит опорой, стартовой площадкой, а затем мерилом всей дальнейшей судьбе его, всех его мыслей и поступков, всех деяний встреченных случайно и не случайно людей, всех событий, свершившихся в будущей – длинной или не очень – будущей его жизни.
Всё оставалось здесь. А он уезжал.
Не брал он с собой песчаные плесы реки Казым, темень заманчивой Чертовой протоки, рыбную глубь Мазямских озер, сытную россыпь грибных и ягодных мест, посвист и покрик таежного зверя, ломкий раскатистый хворост мороза, едкий гундосый полет комариного войска, низкое небо над бешеной обской водой…
Всё оставалось. Но всё оставалось и в нем.
Он увозил отпечаток тринадцати лет. Контуры жизни, границы которой – навечно, сладкие шрамы на память о славных делах, горькие шрамы – последствия нравоучений, коими щедро снабдила нелегкая жизнь…
Всё увозил навсегда в упаковке душевной – ценный багаж, не сосчитанный в золоте клад. Пятитонный железнодорожный контейнер был забит под завязку. Нажитого добра оказалось прилично и всё не убралось. Ольга долго и с сожалением занималась сортировкой, заменяя одно другим, причитая и нервничая. Кудряшов в этом деле участия не принимал – ушел на берег реки. Его крикнули, когда потребовалось утискать и запереть двери контейнера.
Пройдя по разгромленной квартире, он равнодушно отметил, что сборы и сортировка проведены с умом и тщательно.
Из-под вороха картонных коробок торчал грубо отесанный торец высохшей березовой колоды. Василий разгреб ногой кучу и увидел… маленького медвежонка, сиротливо припавшего к облезлому, в ошметках белой коры стволу. Единственным зрячим глазом он печально косил в сторону окна, крепко жался к дереву и, похоже, тихонько скулил.
Василий поднял обрубыш, приставил к стене.
Почему-то вспомнились не те клятые снежные километры – в памяти всплыло чувство удивления и жалости к маленькому зверьку, который в лютую стужу зачем-то влез на дерево, вместо того, чтобы в теплой берлоге греться о мамкин живот и сосать сладкую титьку.
Василию отчего-то стало стыдно. Он крякнул, потер ладонью облысевший частично затылок и не оборачиваясь крикнул:
- Ольга! У тебя там в ящике еще место есть?
- Иди утрамбуй, руки уже отваливаются! Что ты там бродишь, уложила я всё!
Кудряшов вышел к контейнеру. В ящике не нашлось бы места даже паре ботинок.
- Ты вот что, ты чё-нибудь выкинь, я тут одну вещь положу, - просящим тоном буркнул Василий.
- Что выкинь, что выкинь, я уже всё перебрала! Какую вещь? Все твои снасти и причиндалы положила. Что ты еще там нашел?
Василий, не глядя на жену, тихо, но твердо сказал:
- Кап. Кап с собой возьму.
- Что?! – вспылила Ольга. – Какой кап?! Это полено, что ли? Да я игрушки ребятишкам не беру, этажерку, почти новую, оставила, палас… А он – бревно! Запирай двери!
Василий молча зашел в подъезд, позвонил соседу.
- Миша, дай ножовку, моя уже в контейнере.
Через пятнадцать минут обрезанный от излишков ствола кап занял место в правом нижнем углу ящика. Василий утискал все, запер двери и снова ушел на берег.
* * *
Прошло еще пять лет.
За это время Василий Степанович Кудряшов вполне освоился на большой земле в своем маленьком городе. Сменил несколько работ, всякий раз подрастая в должности. Привык к многолюдью и суетности городской жизни, оброс новыми привычками и заботами – вообщем, как говорят, адаптировался. Реже стали тревожить северные сны, чаще мучить одышка и сердцебиение.
Совсем отступились от Кудряшова ночные полеты.
Всё это время кап не участвовал в жизненных событиях; тихо пылился в темном углу кладовки, заваленной рухлядью и старыми коробками. Раз в год Ольга добиралась до него во время генеральной уборки, но очередное намерение выкинуть мешавший чурбак натыкалось на жесткий запрет мужа и кап с раздражением водворялся на место, под ворох уже обновленного, но все же барахла.
Всё шло своим чередом. Рутина обыденности незаметно засасывала в теплую неизменчивую глубину, обволакивала, потихоньку гася тревожные береговые костерки, замещала живой искроугольный свет на сиреневую бледность мертвого люминисцента.
Есть в человеке предел прочности, проломив который чрезмерные нагрузки, физические или душевные, превращают его в существо другого порядка, меняют настолько, что встреть после долгой разлуки и можно совсем не узнать; лишь присмотревшись, всплеснуть руками: Ба! Да это ты, приятель? Прости, не узнал… И печальный кивок головой: да, вот видишь, как жизнь изломала…
Случается наоборот. Реже, но тоже бывает…
С самого утра Василий Степанович пребывал во взвинченном состоянии. Всю ночь спал нормально, а под утро то ли приснилось, то ли померещилось в момент просыпания: увидел он, словно с балкона высотки, снующие глубоко внизу маленькие машины, крохотные совсем шляпки людей на автобусной остановке, похожие на вбитые в серый асфальт гвоздики, зеленую накипь придорожных кустов и деревьев, и все это так далеко и игрушечно, все так плоско и скучно, что жизнь настоящая показалась ему обидной до смерти, и пнуло под задницу острое желание прыгнуть. Полетные сны подзабылись, и знал Кудряшов, что низвергнется вниз, упадет на капот вон того проезжающего автомобиля, но все же шагнул… и проснулся в холодном поту со сведенными икрами ног, ёкающей под ребрами селезенкой и в полном душевном разладе.
После завтрака дети ушли в школу, жена на рынок за продуктами, а Василий Степанович бестолково сидел за столом, машинально сминая гармошкой вчерашнюю газету. Была суббота 13 июня 1988 года.
* * *
Валерий Александрович Мокеев уже заканчивал настенную маску какого-то индейского божка, снимая резцом последние, только ему видимые шероховатости, как в дверь мастерской постучали.
- Да… Да! – крикнул он уже громче на второй стук. – Не занято!
Вошел его старый знакомый Василий Степанович Кудряшов и сбросил с плеча увесистый мешок из-под сахарного песка.
- Скупка краденого за углом, - не отрываясь от работы пробурчал Мокеев на приветствие гостя.
- Может ты и прав, мастер, - странным голосом сказал Кудряшов, - только забери это, Христа ради! Не могу больше дома держать.
Мокеев отложил работу и обернулся. Гость вытащил из мешка солидных размеров чурбак, поставил его спиленным торцом на стол.
- Откуда это сокровище? – мастер тонкими пальцами ощупал бугристый нарост. – Лепая фигура, красовец! Где добыл, зачем принес, почему так мрачно глаголишь?
Он встал со стула, отошел на три шага.
- Что-т-то он мне напоминает…
- Медведь… Медвежонок маленький, - вздохнул Кудряшов.
- Возможно… А зарос-то, зарос-то как! Корья на три пальца будет. Ну и что с ним делать?
- А, не знаю. Что хочешь, то и делай. Он у меня уже лет десять; с Севера еще. Сегодня вытащил, вертел-вертел, а резать – рука не подымается. Всю душу вымотал.
Мокеев взял резец, с тыльной стороны, чтобы не попортить, срезал кору.
- Славная фактура… Ну оставляй, может что-нибудь придумаю. Не жалко?
- Нет, нет! – заторопился Кудряшов. – Ты режь, режь, а я пойду. Ручки, там, для ножей, подсвечники и все такое, - бормотал он, торопливо свертывая мешок, - всё в дело, а то валяется, понимаешь, без толку…
Когда дверь за гостем закрылась, Мокеев внимательно осмотрел кап. Вновь что-то знакомое проступило сквозь корявые наслоения.
- С чего он взял, что это медведь? И не похоже совсем на медведя… Вот чудак, и чего психует?
Он пристроил на нос очки, закрыл глаза и повлажневшей от подступающего волнения ладонью огладил теплое дерево.
Спустя неделю Кудряшова разбудил телефонный звонок.
- Василь Степаныч, извиняй, что рано. Может заскочешь ко мне в мастерскую до работы?
Кудряшов недовольно поскреб бороду.
- А до вечера не терпит? Что всполошился-то?
- Да, терпит, конечно… Только уж больно странная штука получилась…
- Ну, раз не пожар, то вечером забегу, - буркнул Кудряшов и положил трубку.
Выйдя из дома, Василий Степанович повернул не к остановке автобуса, а совсем в другую сторону, к мастерской.
- Ну, опоздаю, - бормотал он, - разок ничего не случится, переживут, не пожар ведь… Что у него там такое получилось, до вечера не ждет?
Запыхавшись, он распахнул дверь мастерской.
Мокеев сидел на стуле, зажав ладони между колен.
Перед ним, на столе в куче обрезков коры и тонких завитков стружки стояла человеческая голова.
Кудряшов поперхнулся и полез в карман за сигаретами.
- Вот, смотри, Вася, что ты мне приволок, - тихим голосом произнес Мокеев, - и не кури здесь, пожалуйста; я здесь не курю.
Кудряшов сунул сигарету в пачку и подошел к столу.
- Ну и что? Что ты меня в такую рань поднял? – он оглядел деревянную голову со всех сторон. – Да-а, здорово ты из медведя вурдалака сделал. Ну и рожа…
- Скажи мне, Вася, - тем же голосом продолжал Мокеев, - тебе это… этот никого не напоминает?
Кудряшов пригляделся.
- Н-нет… Ну, вроде бы… Нет, не знаю.
- Скажи мне, Вася, а ты в зеркало давно на себя глядел?
Кудряшов разозлился.
- Что ты все заладил: скажи да скажи! Это ты, Валера, скажи мне: кого ты тут вырезал и какого хрена ты меня на работу опоздать заставил, а?!
Мокеев встал, отряхнул с фартука стружки и торжественно возвестил:
- Сие изделие есмь образ Василия Кудряшова, еще не искаженный временем и тяжелыми событиями жизни! Вот так!
Василий Степанович недоверчиво посмотрел на мастера, затем на кап и снова на Мокеева.
- Вот так! – повторил Мокеев. – Понимаешь, Василий Степанович, я ведь с этой деревяшки только кору снял, дерево само я резцом практически не трогал, потому что, если честно, немного сдрейфил. Один глаз я только тебе открыл, наплыв там был лишний, а так больше ничего. Понимаешь, ни-че-го.
Кудряшов молчал.
На него смотрело лицо в странной перекошенной улыбке, глубоко посаженными волчьими глазами, крупным мясистым носом, плотной, снесенной влево, словно от сильного ветра, бородой и густой взлохмаченной шевелюрой.
Он вспомнил северную фотографию десятилетней давности.
Собираясь на рыбалку, он вышел из дома и нарвался на объектив фотоаппарата. Соседский парнишка обновлял подарок отца и щелкал всё, что попадалось на глаза.
- Дядь Вась, замри, не двигаясь! – крикнул он, и Кудряшов замер, щурясь от яркого солнца и сильного ветра.
Кап воспроизвел все точно, только улыбка получилась кривая, словно тоже снесенная ветром.
Мастер смотрел чистым взглядом на Кудряшова.
- Фантастика, - одними губами прошептал Василий.
- Нет, - эхом отозвался Мокеев, - судьба; знак тебе, приятель, подали. Может живешь не так, а может чего напомнили… Забирай себя, Вася, и ступай с Богом. Устал я что-то, всю ночь ковырялся, устал…
Кудряшов взял кап подмышку, вышел и тихо прикрыл за собой дверь.
На работу он в этот день не пошел.
* * *
Много чего изменилось в жизни Василия Кудряшова с того памятного дня. Менялся и сам он, да так скоро и резко, что многие знавшие его, даже близко, переставали здороваться, поскольку не видели в нем привычных черт ни в облике, ни в поступках. А новые люди, не знавшие его вчерашнего, судили о нем совершенно иначе. И те, и другие друг другу не верили, внося тем самым большую путаницу в описание характера и внешности Кудряшова.
Но он не печалился этому. Жил и работал, любил и страдал, уходил, не оглядываясь, приходил навсегда, не умел сомневаться и глядеть себе под ноги и – бывало, бывало! – споткнувшись, расшибал себе лоб, но под пристальным взглядом своего деревянного двойника быстро вставал и залечивал раны.
Временами летал по ночам. Но в такие-то годы летать далеко не решался, понимая, что сил не достать на обратный полет.